- В таком случае что же мне написать Валерьяну? Я совершенно растерялась и готова ума рехнуться!
- Написать вам следует, но, впрочем, я и сам до такой степени утомился с дороги и с хлопотами по моему делу, что теперь вдруг и сказать не могу!
- Но что же ваше дело? - воскликнула Катрин. - Я с моими тревогами и не спросила вас об этом.
- Дело мое, - отвечал, уже зевая, Тулузов, - находится в отличнейшем положении: приношение мое принято, и я, вероятно, получу за него дворянство!
- Я это предчувствую, и вы совершенно достойны ваших успехов, - проговорила Катрин.
- Завтрашний день-с я все хорошенько обдумаю и напишу вам, что вы должны отвечать Валерьяну Николаичу.
- Да, да, напишите! - заключила Катрин нежным голосом.
Тулузов, взяв с собой письмо Ченцова, ушел в свое отделение, где снова прочитал это письмо и снова главным образом обратил свое внимание на последние строки. "Может быть, и в самом деле застрелится!" - произнес он тем же полушепотом, как прежде сказал: - "Пойдут теперь истории, надобно только не зевать!"
Явившись поутру к Екатерине Петровне пить чай, Тулузов принес заготовленный им ответ.
- Вы написали? - спросила она, увидав в руке его четвертушку бумаги.
- Написал!
- Прочитайте!.. Меня так мучит это, что я всю ночь не спала!
- Ответ очень короткий, какой только вы и можете написать! - объяснил Тулузов и начал чтение:
"Милостивый государь Валерьян Николаич!
Вы, надеюсь, понимаете, что наши отношения после того, что произошло между нами, суть отношения людей совершенно посторонних. Об разных укорах и намеках, которые Вы мне пишете, я не хочу и говорить, потому что все они несправедливы; но что касается до высылки к Вам крестьянки Аксиньи, то я по закону никакого права не имею этого сделать: мы можем наших крестьян отчуждать из своего владения, а нарушать их браки не в нашей власти; муж Аксиньи, который ее привез теперь сюда, очень хорошо это знает, и мне очень странна показалась Ваша просьба: неужели Вы думали, что я позволю себе высылать Вам ваших любовниц? Занимайтесь сами этим, а я тут умываю руки и даже считаю неприличным для себя более говорить об этом!"
Прослушав письмо, Екатерина Петровна осталась недовольна им.
- Письмо ужасное! - проговорила она.
Тулузов усмехнулся.
- Тогда не угодно ли вам самим написать! - сказал он.
- Да, я сама напишу Валерьяну, - произнесла, подумав, Катрин, полагавшая, что Тулузов из ревности сочинил нарочно такое колкое письмо к Ченцову.
Оставшись одна, она действительно принялась сочинять ответ мужу, но оказалось, что в ответе этом наговорила ему гораздо более резких выражений, чем было в письме Тулузова: она назвала даже Ченцова человеком негодным, погубившим себя и ее, уличала его, что об Аксюте он говорил все неправду; затем так запуталась в изложении своих мыслей и начала писать столь неразборчивым почерком, что сама не могла ни понять, ни разобрать того, что написала, а потому, разорвав с досадой свое сочинение, сказала потом Тулузову:
- Дайте мне ваше письмо, я перепишу его: у меня голова так расстроена, что ничего не могу придумать!
Тулузов подал заготовленное им письмо, которое Катрин почти целый день переписывала, как будто бы ей каждое слово начертить было тяжело, грустно и страшно.
VII
Было двенадцать часов дня. Аггей Никитич сидел в губернской почтовой конторе и принимал денежные отправки, с напряженным вниманием пересчитывая бумажки и серебро. Вся фигура его была красива и представительна; бакенбарды плотно прилегали к щекам, как издавна приученные к тому; усы, которых он не сбривал, по праву вышедшего в отставку с мундиром, были воинственно-внушительны; на груди Аггея Никитича из-под форменного жилета виднелась чистейшая, приготовленная под личным наблюдением Миропы Дмитриевны, коленкоровая манишка, на которой покоился орден Станислава; но собственно главною гордостью для Аггея Никитича служили две болтающиеся медали турецкой и польской кампаний, по поводу которых он всегда говорил:
- Кресты не то-с! Они часто даются несправедливо!.. А что я был в двух кампаниях, это уж святая истина!
Часу во втором вошел в контору высокий старик, несколько согбенный, в длинном из серо-немецкого сукна сюртуке и с Анной на шее. Аггей Никитич сразу же подумал, что это какой-нибудь ученый человек.
- Я статский советник Урбанович-Пилецкий и, по распоряжению правительства, возвращаюсь в Петербург обратно! - проговорил заискивающим голосом Мартын Степаныч, подходя к Аггею Никитичу.
- Вы поэтому имеете казенную подорожную? - спросил тот с приличным к службе вниманием.
- Да, имею казенную подорожную и получил вместе с тем прогоны от казны, - отвечал Пилецкий.
- Вы изволите служить где-нибудь? - полюбопытствовал Аггей Никитич.
- Нет, но я прислан был в здешний город на временное житье, а теперь мне снова разрешено возвратиться в Петербург, - объяснил не совсем определенно Мартын Степаныч.
Но Аггей Никитич догадался.
- Понимаю!.. - произнес он глубокомысленным тоном. - И вы, может быть, - присовокупил он с заметно уже большим уважением, - желаете, по преклонности ваших лет, получить проходной экипаж вплоть до Петербурга, чтобы не тревожить себя перекладкою на станциях?
- Благодарю вас, перекладка меня не затруднит, потому что со мной всего один небольшой чемодан, и я даже боюсь отчасти проходных экипажей, в одном из коих раз уже и приехал сюда, - проговорил, несколько ядовито усмехнувшись, Мартын Степаныч.
- Понимаю и это! - подхватил опять-таки глубокомысленно Аггей Никитич.
- Я прошу вас, - продолжал Пилецкий, - об одном лишь: мне предстоит проезжать невдалеке усадьбы одного моего друга, Егора Егорыча Марфина, то не дозволите ли вы свернуть почтовым лошадям с большой дороги и завезти меня к нему на именины? Расстояние всего десять верст, за каковые я готов заплатить хотя бы двойные прогоны.
Аггей Никитич при этом вопросе прежде всего воскликнул:
- Вы друг Егора Егорыча и хотите заехать к нему на именины?!.
- Непременно, во что бы то ни стало! - отвечал утвердительно Мартын Степаныч.
- Почтеннейший господин Урбанович, - заговорил Аггей Никитич, - вы мне сказали такое радостное известие, что я не знаю, как вас и благодарить!.. Я тоже, если не смею себя считать другом Егора Егорыча, то прямо говорю, что он мой благодетель!.. И я, по случаю вашей просьбы, вот что-с могу сделать... Только позвольте мне посоветоваться прежде с женой!..
Проговорив это, Аггей Никитич встал и немедля ушел в свою квартиру, находившуюся в одном доме с почтовою конторою.
- Мира! - сказал он, войдя в комнату супруги своей и застав ту что-то вычисляющею на бумажке, на которой значилось: станция Вязниковская - шесть пар, станция Антипьевская - восемь пар...
Аггей Никитич, конечно, ничего этого не подметил и продолжал:
- У меня тут в конторе сидит один сосланный, Пилецкий; он едет, вообрази, Мира, к Егору Егорычу на именины! И я с ним поеду! Ведь надобно мне когда-нибудь видеться с Егором Егорычем.
- Но зачем же тебе, губернскому почтмейстеру, ехать с каким-то сосланным?! - первое, на что ударила Миропа Дмитриевна.
- Это уж мое дело!.. Он ближайший друг Егора Егорыча!.. Но я спрашиваю о том, как я должен ехать?.. Не отпуска же мне испрашивать?.. И черт его знает, когда он еще придет ко мне!..
Миропа Дмитриевна при этом не то что задумалась, а только подумала и сообразила; все служебные отношения мужа она знала и понимала в тысячу раз подробнее и точнее, чем он сам.
- Зачем тебе просить отпуска? - возразила она. - Ты явись к губернатору и доложи ему, что поедешь ревизовать уездные почтовые конторы, а там и поезжай, куда хочешь!
- Спасибо за совет! - проговорил Аггей Никитич и пошел обратно в контору.
- Но только ты непременно должен обревизовать конторы! - крикнула ему вслед Миропа Дмитриевна.
- Обревизую, что тут говорить! - отозвался Аггей Никитич.
Собственно какой-нибудь существенной пользы для службы Миропа Дмитриевна совершенно не ожидала от ревизии Аггея Никитича, но она все-таки, по некоторым своим соображениям, желала, чтобы Аггей Никитич, по крайней мере, попугал своей наружностью уездных почтмейстеров, которые, очень порядочно получая на своих должностях, губернского почтмейстера почти и знать не знали.
Возвратясь в место своего служения, Аггей Никитич сказал:
- Мартын Степаныч, вы едете к Егору Егорычу, и я тоже еду с вами... Позволите мне это?
При таком вопросе Аггея Никитича Мартын Степаныч призадумался несколько: ему помстилось, что не шпион ли это какой-нибудь, потому что так к нему навязывается; но, взглянув на открытую и простодушную физиономию Аггея Никитича, он отвергнул это предположение и отвечал:
- С великим удовольствием готов разделить с вами этот вояж.
- В какой же день и в какой час дня вы прикажете, чтобы я заехал за вами? - спросил его, почти как бы своего начальника, Аггей Никитич.
- Да я просил бы вас завтра часов в семь вечера выехать, чтобы нам не опоздать на именины; живу я у директора гимназии Ивана Петровича Артасьева, - проговорил Мартын Степаныч.
- Явлюсь! - подхватил Аггей Никитич и на другой день действительно к семи часам вечера явился.
Мартын Степаныч, с своей стороны, тоже был совсем готов к отъезду, каковой несколько замедлился тем, что Иван Петрович, прощаясь с другом своим и вообразив, что это, может быть, навсегда, расчувствовался и расплакался, как женщина, а потом, неизвестно почему, очень долго целовался с Аггеем Никитичем, с которым и знаком был весьма мало. Впрочем, целоваться со всеми было страстью этого добряка: он целовался при всяком удобном случае с подчиненными ему гимназистами, целовался со всеми своими знакомыми и даже с лицами, видавшимися с ним по делам службы.