Агапия, несмотря на свою глупость, лучше всех понимавшая Юлию Матвеевну, подала ей эти валенки, но старуха затрясла отрицательно головой. Агапия и тут однако догадалась, чего она хотела, и принесла первоначально шерстяные чулки, в которые обула больную, а сверх их надела валенки.
- Дай тут!.. - что-то такое сказала больная, но Агапия опять-таки догадалась, что Юлия Матвеевна требует салоп себе, и вынула из шкапа ваточный салоп.
- Ну! - сказала ей Юлия Матвеевна.
Агапия попыталась окутать этим салопом ноги больной, но та почти рассердилась.
- Дай, дай... - говорила она, - Егорыч... лошадь!
Агапия, подумав, что бедная старушка собиралась ехать куда-то и, испугавшись такого намерения Юлии Матвеевны, побежала сказать о том gnadige Frau.
- Как это возможно? - произнесла та с беспокойствам и вошла опять в комнату больной, но Юлия Матвеевна была почти в бессознательном состоянии, и с ней уже начался предсмертный озноб: зубы ее щелкали, в лице окончательно подергивало все мускулы, наконец, стал, как говорится, и хоробрец ходить, а через несколько минут Юлии Матвеевны не стало более в живых.
Агапия, первая, ревмя заревела, заплакала вслед за тем Фаддеевна, а вместе с ней и молодые горничные. Gnadige Frau между тем послала за отцом Василием, чтобы посоветоваться с ним, как распорядиться похоронами. Отец Василий немедля же пришел по ее приглашению и был значительно выпивши. Увы! Сей умнейший и образованнейший человек опять начал сильно зашибаться хмелем. Главной причиной тому была неудача, постигшая его "Историю масонства в России", которая была им окончена и которую он читал в продолжение нескольких вечеров своим кузьмищевским масонам. Все они были в восторге от глубокой учености его труда и изящества в изложении, а Егор Егорыч, сверх того, взялся напечатать эту историю в нескольких тысячах экземпляров, для чего, разумеется, потребовалось испросить разрешение; но тут-то и затормозилось дело. Напрасно Егор Егорыч, пользуясь своим обширным знакомством и разослав труд отца Василия, переписанный в нескольких экземплярах, к разным властям светским и духовным, просил их содействия. Все они ответили ему без замедления и в весьма лестных выражениях отзывались о капитальности труда и о красноречии автора, но находили вместе с тем, что для обнародования подобного рода историй не пришло еще время. Таким образом, отец Василий должен был на всю остальную жизнь потерять всякую надежду заявить себя обществу в том, что составляло его главную силу и достоинство, а это было для него, как человека честолюбивого, горше смерти.
Gnadige Frau, увидав своего любимца в несколько возбужденном состоянии, в каковом он уже являлся перед ней неоднократно, очень этим огорчилась, но не подала, конечно, виду и начала с ним беседовать. Об умершей они много не разговаривали (смерть ее было такое естественное явление), а переговорили о том, как им уведомить поосторожнее Марфиных, чтобы не расстроить их очень, и придумали (мысль эта всецело принадлежит gnadige Frau) написать Антипу Ильичу и поручить ему сказать о смерти старушки Егору Егорычу, ибо gnadige Frau очень хорошо знала, какой высокодуховный человек Антип Ильич и как его слушается Егор Егорыч. Отец Василий одобрил эту мысль и перешел потом к более отвлеченному разговору.
- С давних веков, - начал он, - существует для людей вопрос: что бывает с человеком после смерти его? Вопрос этот на первый взгляд может показаться праздным, ибо каждая религия решает его по-своему; но, с другой стороны, и существенным, потому что люди до сих пор продолжают об нем беспокоиться и думать.
- Я полагаю, что они думают и беспокоятся оттого, что ищут утраченного ими райского луча. Вы сами так прекрасно говорили об этом в вашей речи на свадьбе Сусанны Николаевны.
- Я знаю, что я прекрасно говорил, - произнес отец Василий с некоторою ядовитостью (выпивши, он всегда становился желчным и начинал ко всему относиться скептически), - но это происходило в силу того закона, что мой разум и воображение приучены к этому представлению более, чем к какому-либо другому.
- Отец Василий, вы как будто бы теперь отказываетесь от самого себя и от слов своих? - полувоскликнула gnadige Frau.
- Нет, я не отказываюсь ни от того, ни от другого, - произнес мрачным тоном отец Василий, - я тот же остаюсь масон и в придаток к тому - православный поп; но уразумейте меня, gnadige Frau: я человек и потому не вполне себе верю; не могу, например, утверждать, что исповедуемое мною вероучение непогрешимо: напротив того, я верую и, вместе с тем, ищу. Между нами, русскими, и вами, немцами, та и разница, что вы все решили и действуете; а мы, повторяю еще раз, веруем и ищем; только, к несчастию, мы же сами себе и искать-то пока не позволяем. О, это великая ирония судеб!
Gnadige Frau не совсем уразумела смысл последних слов отца Василия и отнесла это не к своей непонятливости, а к тому, что собеседник ее был немного подшофэ.
- Если вы по-прежнему остаетесь искренним масоном, - стояла она на своем, - так чего же вам искать? Масонство решило многое и, по-моему, совершенно правильно.
- Что именно-с? - спросил отец Василий опять-таки ядовитым тоном и с прибавлением с.
- Мы должны быть честны! - стала перечислять gnadige Frau.
- Это хорошо! - согласился отец Василий.
- Должны быть трудолюбивы, - продолжала та.
- А это еще лучше того!.. Потом-с? - выпытывал отец Василий gnadige Frau.
Но она была не из тех дам, чтобы сробеть и спасовать в области нравственных и религиозных вопросов.
- Потом, - отвечала она даже с маленьким азартом, - делать добро, любить прежде всего близких нам, любить по мере возможности и других людей; а идя этим путем, мы будем возвращать себе райский луч, который осветит нам то, что будет после смерти.
- Ну-с, - полувоскликнул на это уже отец Василий, - такого освещения, сколько мне известно, не дано было еще никому, и скажу даже более того: по моим горестям и по начинающим меня от лет моих терзать телесным недугам, я ни о чем более как о смерти не размышляю, но все-таки мое воображение ничего не может мне представить определительного, и я успокоиваюсь лишь на том, во что мне предписано верить.
- И верьте!.. Это очень хорошо с вашей стороны, - произнесла gnadige Frau, как бы поучавшая отца Василия, а не он ее.
- Но сами вы чему верите? - сказал он ей с прежней ядовитостью.
- Я верю, - объяснила gnadige Frau со своей обычной точностью, - что мы, живя честно, трудолюбиво и не делая другим зла, не должны бояться смерти; это говорит мне моя религия и масонство.
- Знаю, что это говорится, но только человек-то этим весь не исчерпывается; опять привожу в доказательство себя же: мысленно я не страшусь смерти; но ее боится мой архей и заставляет меня даже вскрикивать от страха, когда меня, особенно последнее время, как-нибудь посильнее тряхнет в моей колымажке, в которой я езжу по приходу.
- Я архея не отвергаю и согласна, что он иногда в нас говорит сильнее, чем наша душа и наше сердце, - заметила gnadige Frau.
- А только то и требовалось доказать! - подхватил опять-таки с усмешечкой отец Василий и встал, чтобы отправиться домой.
К благословению его gnadige Frau, конечно, не подошла, да отец Василий и не ожидал того. Расставшись, оба беседующие невольно подумали друг о друге.
- Какого высокого ума человек и в какое страшное сомнение впадает! - сказала сама себе gnadige Frau.
Отец же Василий, идя дорогой, размышлял: "Сия дама, по своему узкому протестантизму, все решила, а Фауста-то и забыла, хоть и немка!"
И отец Василий при этом захохотал на всю улицу.
Gnadige Frau очень умно придумала написать о смерти Юлии Матвеевны Антипу Ильичу, а не Егору Егорычу, без того уже бывшему от разного рода неприятностей в сильно раздраженном состоянии. Антип Ильич, прочитав письмо gnadige Frau, написанное четким почерком отца Василия, конечно, с одной стороны, опечалился, узнав о смерти Юлии Матвеевны, но с другой - остался доволен тем доверием, которым был почтен от госпожи Сверстовой. Прежде всего он стал на довольно продолжительную молитву, а потом, улучив минуту, когда Егор Егорыч был совершенно один, вошел к нему в кабинет.
- Позвольте вас спросить, - начал он своим добрым голосом, - когда вы имеете намерение отправиться в Кузьмищево?
- Не знаю и сам! - отвечал Егор Егорыч, несколько удивленный словами Антипа Ильича, так как сей последний никогда не делал ему подобного рода вопросов. - Ты сам видишь, как тут уехать: Муза Николаевна измучена своим несчастием; Сусанна Николаевна тоже вместе с нею мучится и, как я подозреваю, даже больна...
- Да-с, - протянул ему Антип Ильич, - Сусанну Николаевну нам надобно всем поберечь!
Егор Егорыч испугался этих слов Антипа Ильича. Ему показалось, что и он вместе с Екатериной Филипповной пророчит что-то недоброе Сусанне Николаевне.
- Разве ты замечаешь, что она действительно больна?
- Нет, - ответил опять протяжно Антип Ильич, - но оне всегда очень беспокоятся обо всем душой, а маменька их теперь в летах преклонных и тяжко больна... Все в воле божией!
Егор Егорыч уразумел, что Антип Ильич клонит разговор в совершенно другую сторону.
- Может быть, со старухой что-нибудь случилось? - спросил он полушепотом.
- Да-с, - опять протянул Антип Ильич, - господь бог призвал их в лоно свое.
- Тебе пишет об этом кто-нибудь?
- Госпожа Сверстова прислала мне письмо и приказала поосторожнее сказать вам о том.
Егора Егорыча, впрочем, это известие, по-видимому, не особенно встревожило.
- Мир праху ее!.. Конечно, жаль - пробормотал он.
- Ах, батюшка Егор Егорыч, - воскликнул на это Антип Ильич, - не печалиться, а радоваться надо за нас, стариков, когда мы путь наших испытаний оканчиваем.
- Конечно, но я боюсь, что это будет новым ударом для Музы и Сусанны.
- Им укрепиться в вере надо; укрепите их верою! - посоветовал Антип Ильич.
- Тебе пишут, когда она умерла?
- Двадцатого числа, в восемь часов вечера.
Подумав, Егор Егорыч предположил сказать сначала Музе, так как он знал, что все-таки она меньше привязана к матери, чем Сусанна; но прежде, однако, пожелал узнать мнение об этом Антипа Ильича.