- Потрудитесь написать! - сказал ему тоже и Mapтын Степаныч, подавая со стола карандаш и бумагу.
Егор Егорыч написал своим крупным почерком то, что он желал бы знать о судьбе Лябьевых, с присовокуплением вопроса о том, как это подействует на Сусанну Николаевну.
- Положите к образу вашу записку, - сказала ему Екатерина Филипповна, - завтра Пилецкий напишет вам мой ответ, а теперь до свиданья!
Егор Егорыч поспешил раскланяться с Екатериной Филипповной и Мартыном Степанычем. По выходе из флигеля он вздумал пройтись немного по двору между пахучими березами, причем ему стали встречаться разные старушки в белых и, по покрою, как бы монашеских одеяниях, которые, истово и молча поклонившись ему, шли все по направлению к флигелю Екатерины Филипповны. Не обратив на это особенного внимания, Егор Егорыч продолжал свою прогулку и в конце двора вдруг увидал, что в калитку ворот вошла Мария Федоровна, которая, спеша и потрясая своими седыми кудрями, тоже направлялась к домику Екатерины Филипповны. Егор Егорыч, занятый своими собственными мыслями и тому не придав никакого значения, направился со двора в сад, густо заросший разными деревьями, с клумбами цветов и с немного сыроватым, но душистым воздухом, каковой он и стал жадно вдыхать в себя, почти не чувствуя, что ему приходится все ниже и ниже спускаться; наконец, сад прекратился, и перед глазами Егора Егорыча открылась идущая изгибом Москва-река с виднеющимся в полумраке наступивших сумерек Девичьим монастырем, а с другой стороны - с чернеющими Воробьевыми горами. Сад отделялся невысокой деревянной решеткой, и невдалеке была небольшая скамейка, на которой Егор Егорыч уселся и еще более погрузился в свои невеселые мысли. Ему было досадно, что он не задал Екатерине Филипповне вопроса о самом себе, так как чувствовал, что хиреет и стареет с каждым днем, и в этом случае он боялся не смерти, нет! Как искренний масон, он привык размышлять о смерти без трепета, но его заботила опять-таки Сусанна Николаевна в том отношении, что как она останется одна на свете, без него? За ее мораль и нравственную чистоту Егор Егорыч нисколько не опасался, но все-таки Сусанна Николаевна была еще молода, совершенно неопытна в жизни и, главное, как все Рыжовы, очень доверчива; между тем Егор Егорыч, при всем своем оптимизме, совершенно убедился, что коварство, лживость, бесчестность и развращенность понятий растут в обществе. Под влиянием таких мыслей он поднялся со скамейки и пошел в обратный путь к своему экипажу, но когда опять очутился на дворе, то его поразили: во-первых, яркий свет в окнах комнаты, занимаемой Екатериной Филипповной, а потом раздававшаяся оттуда через отворенную форточку игра на арфе, сопровождаемая пением нескольких дребезжащих старческих голосов. Нисколько не желая соглядатайствовать, Егор Егорыч, тем не менее, взглянув в окна комнаты, заметил, что сама Екатерина Филипповна по-прежнему сидела в своем кресле, а невдалеке от нее помещалась седовласая Мария Федоровна в белой одежде и играла на арфе. Около стен же комнаты сидели старушки и даже два - три старичка, тоже в белых как бы рубахах. Между последними Егор Егорыч увидал Мартына Степаныча, также в белом халате. Картина Боровиковского видна была до мельчайших подробностей и блестела своею дорогой золотой рамой. Догадавшись, что это было радение, Егор Егорыч поспешил уйти со двора Екатерины Филипповны и поехал домой.
Здесь я должен заметить, что бессознательное беспокойство Егора Егорыча о грядущей судьбе Сусанны Николаевны оказалось в настоящие минуты почти справедливым. Дело в том, что, когда Егор Егорыч уехал к Пилецкому, Сусанна Николаевна, оставшись одна дома, была совершенно покойна, потому что Углаков был у них поутру и она очень хорошо знала, что по два раза он не ездит к ним; но тот вдруг как бы из-под земли вырос перед ней. Сусанна Николаевна удивилась, смутилась и явно выразила в лице своем неудовольствие.
- Я сейчас встретил Егора Егорыча и видел, что он едет куда-то далеко, а потому и приехал к вам, - объявил ей Углаков наивно.
- Вы ошибаетесь; муж сейчас вернется, и ваш визит покажется ему странным... Вы меня компрометируете, Углаков! - возразила ему Сусанна Николаевна.
- Нет, ничего, - произнес тот умоляющим голосом, - вы не сердитесь только и выслушайте меня... Я не волен более в себе и заклинаю вас сказать мне, любите ли вы меня хоть на каплю?..
Сусанна Николаевна сидела, отвернувшись и как бы не слушала его.
- Сусанна Николаевна, - продолжал Углаков, - ваше молчание, ваша осторожность до такой степени мучат меня, что я или убью себя, или с ума сойду.
Сусанна Николаевна и на это молчала.
- Но если уж в вас нисколько нет любви ко мне, - продолжал Углаков трепетным голосом, - то дайте мне, по крайней мере, вашу дружбу, какой наградила меня Муза Николаевна...
- Дружбу? Извольте! - почти с радостью воскликнула Сусанна Николаевна. - Я готова к вам питать ее и буду вам искренний и полезный друг... Вот вам в том рука моя!.. - заключила она и, нимало не остерегаясь, сама протянула ему руку, которую Углаков схватил и начал целовать десять, двадцать, пятьдесят раз.
- Будет же, будет! - говорила ему Сусанна Николаевна, тщетно стараясь оторвать свою руку от его губ. - Идите же, наконец, вон, Углаков!.. Вы, я вижу, не стоите дружбы! - почти крикнула она на него.
Углаков оставил ее руку и в явном отчаянии опустился на одно из кресел.
- Вы правы, я не могу оставаться вашим другом! - произнес он.
- Ну, так вот видите что, - заговорила Сусанна Николаевна со свойственною ей в решительных случаях энергией, - я давно это знаю и вижу, что вы не друг мне, потому что не счастья мне хотите, а желаете, напротив, погубить меня!..
Углаков отрицательно затряс головой и откинулся на спинку кресла.
- Да, погубить, - повторила Сусанна Николаевна, - потому что, если бы я позволила себе кем-нибудь увлечься и принадлежать тому человеку, то это все равно, что он убил бы меня!.. Я, наверное, на другой же день лежала бы в гробу. Хотите вы этого достигнуть?.. Таиться теперь больше нечего: я признаюсь вам, что люблю вас, но в то же время думаю и уверена, что вы не будете столь жестоки ко мне, чтобы воспользоваться моим отчаянием!
Сколь ни восхитило Углакова такое признание Сусанны Николаевны, последние слова ее, однако, сильно ограничили его восторг.
- Значит, - проговорил он, - мне остается выбирать одно из двух: или вашу смерть, или мою собственную, и я, конечно, предпочту последнее.
- Нет, нет, и того не делайте! - воскликнула Сусанна Николаевна. - Это тоже сведет меня в могилу и вместе с тем уморит и мужа... Но вы вот что... если уж вы такой милый и добрый, вы покиньте меня, уезжайте в Петербург, развлекитесь там!.. Полюбите другую женщину, а таких найдется много, потому что вы достойны быть любимым!
- Вы остаться даже мне около вас не позволяете? - сказал, склонив печально свою голову, Углаков.
- Не позволяю оттого, что я... вы видите, я сама не знаю, что такое я!.. - ответила ему, горько усмехнувшись, Сусанна Николаевна! - Но я молю вас пощадить и пощадить меня!.. Поверьте, я не меньше вас страдаю!..
- Извольте, уеду! - произнес Углаков и, встав, почтительно поклонился Сусанне Николаевне, чтобы уйти, но она торопливо и задыхающимся голосом вскрикнула ему:
- Еще просьба!.. Прощаться не приезжайте к нам, а то я, боюсь, не выдержу себя, и это будет ужасно для Егора Егорыча.
- Не приеду, если вы не хотите того, - сказал Углаков и окончательно ушел.
По уходе его Сусанна Николаевна принялась плакать: видимо, что ею овладела невыносимая печаль.
Но что же это такое? - возможен здесь вопрос. - Сусанна Николаевна поэтому совершенно разлюбила мужа? Ответ на это более ясный читатель найдет впоследствии, а теперь достаточно сказать, что Сусанна Николаевна продолжала любить мужа, но то была любовь пассивная, основанная на уважении к уму и благородству Егора Егорыча, любовь, поддерживаемая доселе полным согласием во всевозможных взглядах; чувство же к Углакову выражало порыв молодого сердца, стремление к жизненной поэзии, искание таинственного счастия, словом, чувство чисто активное и более реальное. Когда Сусанна Николаевна увидала, что Егор Егорыч подъехал к крыльцу, она, чтобы скрыть от него свои слезы, бросилась опрометью к себе наверх и не сходила оттуда весь остальной вечер. Что касается Углакова, то он прямо от Марфиных поскакал к другу своему - Аграфене Васильевне, которую, к великому утешению своему, застал дома тоже одну; старичище ее, как водится, уехал в Английский клуб сидеть в своем шкапу и играть в коммерческую игру. Аграфена Васильевна, по искаженному выражению лица милого ее чертенка, догадалась, что с ним что-то неладное происходит, и первое ей пришло в голову, что уж не засужден ли Лябьев.
- Ну, садись и рассказывай, что Лябьевы, все ли у них благополучно? - спросила она торопливо.
- Лябьевы... ничего, пока здоровы! - отвечал Углаков отрывисто.
- Отчего же ты такой, словно с цепи сорвался?
- Я с чего такой? - повторил Углаков. - Но вы прежде, тетенька, велите мне дать вина какого-нибудь, покрепче!
- Ну, это, дяденька, ты врешь!.. Крепкого вина я тебе не дам, а шампанским, коли хочешь, накачу.
И Аграфена Васильевна велела подать шампанского, бывшего у нее всегда в запасе для добрых приятелей, которые, надобно сказать правду, все любили выпить.
Углаков, подкрепившись вином, передал Аграфене Васильевне буквально всю предыдущую сцену с Сусанной Николаевной.
- Поди ты, какая ломака барыня-то!.. По пословице: хочется и колется... И что ж, ты уедешь?
- Уеду, тетенька, потому что все равно... Если я не уеду, она в деревню уедет, как уж сказала она мне раз.
- Это так, да! - согласилась Аграфена Васильевна. - Да и поберечь ее тебе в самотко надобно; не легко тоже, видно, ей приходится.
- Поберегу! Что бы со мной ни было, а ее я поберегу!
- Сам-то тоже не благуй очень!.. И что вы тут оба намололи, - удивительное дело! Ты убьешь себя, она умрет... Как есть вы неженки!
- Не неженки, а что, точно, очень непереносно... А что пить я стану, это будет!.. Ты так, тетенька, и знай!