Он выложил на письменный стол томики Тургенева, затем том "Жизнь животных" Брема, который необходимо было сжечь. Этот наивный тайник для "вальтера" все-таки был удобным - вырезанный бритвой футляр среди жирных строчек, и в глаза Константину бросилось несколько слов, оборванных выемкой гнезда, он прочитал машинально, не вдумываясь в смысл: "...потрясенные ревом тигра животные..."
Он вздрогнул - громкий стук раздался в дверь из коридора.
Этот стук возник из шагов, голосов на кухне, из движения в квартире. Стук начался в дверь первой комнаты. Он заполнил ее, рвался, проникая оттуда, из другого мира.
И, отчетливо услышав этот сумасшедший стук, Константин быстрым и сильным рывком охватил, сжал плоский и холодный как лед металл пистолета: и, когда он оборачивался к двери, что-то знакомое, темное кинулось в лицо, мелко задрожав в тумане, жирная пиния букв, смысл которых он уже не понял; лишь в сознании его завязла мысль: "Вот оно, вот оно!"
За дверью гремели шаги. Стучали непрерывно.
И он понял, что это все - за спиной дышит пустота, в которой ничего нет, кроме угольного бесконечного провала. И еще он успел подумать, что сейчас, когда они войдут, исчезнут мать и отец, которых он уже забывал, почти не помнил, и незабытая война, и Сергей, и сорок пятый год, и Николай Григорьевич, и Ася, и ее радостно сияющие ему глаза ("Прости меня, Асенька, прости меня!"), и Михеев, и Быков, и вся злость, и его мука, и его страх за Асю, с которым невозможно было жить.
"Вот и все, Костя..."
И, одним движением толкнув руку с "вальтером" в карман, глядя на дверь в другой комнате, он крикнул:
- Кто?..
В дверь прекратили стучать. Шагов не было. И только возбужденный голос сквозь дыхание:
- Константин Владимирович! Константин Владимирович!.. Вы спите? - Это был голос Берзиня.
- Кто там?.. Вы, Марк Юльевич?..
- Константин Владимирович! Откройте! Вы слышали? Вы спите? Радио... включите, пожалуйста, радио!
- Что? Какое радио?
С испариной на лбу, очнувшись, он застонал, протер лицо, словно разглаживая на нем напряжение мускулов.
И после этого повернул ключ в двери.
- Радио... радио! Вы слышали радио? Это второе сообщение... Вы слышали?
Берзинь на коротеньких ногах вкатился в комнату, волосы встрепанно торчали с боков лысины, подтяжки спущены, били по ягодицам, как вожжи.
В руках у Берзиня была мышеловка, и несоответствие этой мышеловки и выражения несчастья в глазах его, во всей его фигуре удивило Константина. Он, не понимая, выговорил едва:
- Вы что?
- Вы послушайте... послушайте! Вы не слышали? Не слышали? Передали о Сталине... И сейчас передают. Вы спали, да? Вы не слышали? Включите радио! Где у вас радио?
- Что - Сталин?
- Включите радио. Включите радио! - повторял Берзинь, бегая по комнате. - Где, где у вас радио? Передают. Сейчас!
Константин вбежал во вторую комнату; дергая зацепившийся шнур, включил репродуктор - он размеренно ронял чугунные слова:
- ...и Совет Министров Союза ССР сообщают о постигшем нашу партию и наш народ несчастье - тяжелой болезни товарища Иосифа Виссарионовича Сталина.
В ночь на второе марта у товарища Сталина, когда он находился в Москве в своей квартире, произошло кровоизлияние в мозг, захватившее важные для жизни области мозга.
Товарищ Сталин потерял сознание. Развился паралич правой руки и ноги. Наступила потеря речи. Появились тяжелые нарушения деятельности сердца и дыхания...
На Горбатом мосту тихой канавы Константин нащупал "вальтер" во внутреннем кармане и резко бросил его через железные перила в неподвижную вечернюю, расцвеченную огнями воду.
И не расслышал булькнувший звук внизу. Вода поглотила пистолет без всплеска - и не было кругов в масляной черноте под мостом.
"Почему я этого не сделал раньше? Надеялся на что-то? Ждал? Не верил? Что ж - вот она, добренькая черта: сомневаться до последнего момента! И я не верил, сомневался?.."
Потом, скользя по гололеду ступеней, Константин спустился на безлюдную набережную - и тут сбоку раздался стеклянный приближающийся хруст ледка под чьими-то ногами. Он со споткнувшимся сердцем глянул из-за поднятого воротника. Темная фигура постового, незаметно дежурившего в тени дома, солидно, неторопливо надвигалась на Константина, голос ударил, как выстрел:
- А ну, что бросил, гражданин? Что в канаву бросал?
- Пистолет. Обыкновенный пистолет, - внезапно с отчаянным спокойствием проговорил Константна. - Этого мало?
- Чего-о? Вы эти шутки бросьте. Вчера одна тоже бросила. Ночью. Утром посмотрели - младенчик на камушках. "Пистоле-ет"! Проходите, проходите, гражданин.
Ночью он сжег в печи том Брема, в котором было вырезано гнездо для "вальтера".
- Ты не спишь, Костя?
- Нет. Не могу.
- Это ужасно.
- Скажи как врач, инсульт - очень серьезно? Это излечимо?
- Да. Но это второй инсульт. Главный врач нашей поликлиники сказал, что это второй. Первый был в тридцатых годах. Мы не знали. Он без сознания. Поражены важные центры.
- Странно. Не могу представить, чтобы он был без сознания. Мы всегда думали, что он вечен...
- Когда я шла из поликлиники, на улице останавливались люди. Везде включили радио. Все молчат. Никто не ожидал. Знает ли об этом папа... там? И Сергей.
- Наверно.
- ...Письма, которые писал Сергей Сталину... Он писал о папе. Теперь я не знаю, что будет.
- Ася! Тебе неудобно лежать?
- Нет, нет... Что-то стало душно. Горло перехватило.
- Дать тебе воды? Тебе что-нибудь нужно, Асенька?
- Не надо. Ничего не надо. Возьми только руку из-под головы. Не обижайся... Я вот так лягу. И все пройдет.
- Ася!
- Что, милый?
- Ася, все прошло?
- Да.
- Ася... что ты сейчас чувствуешь?
- Этого не объяснишь. Маленького зайца. Лапками копошится за пазухой.
- Я люблю тебя. Одну. Единственную. Я никогда никого так не любил.
- Костя, глупый, ты так сказал? А он возится там и не знает - ни тебя, ни меня. Ни то, что в мире. Он сейчас ничего не знает.
- ...Ничего не знает. Ни о тебе, ни обо мне, ни о своем деде. Все ему не нужно будет знать. К черту ему знать это!
- Нет! Он должен знать все. Я не хочу, чтобы он вырос комнатным цветком. Нет. Он должен уметь драться, защитить себя. Он не должен давать себя в обиду.
- Я уверен, Ася, он все же будет жить при коммунизме. Кулаки необходимы будут для спорта. Это нам нужны кулаки. Ася... тебе удобно лежать?
- Да, милый. Сколько сейчас времени?
- Два часа ночи.
- Два часа... Костя, ты не выключал радио?
- Нет, радио включено.
14
На следующий день перед сменой Константин увидел Михеева.
Помедлив, Константин вытащил сигарету, помедлив, чиркнул спичкой, затянулся, потом аккуратно бросил спичку в металлическую бочку около входа - ждал, пока пройдет первый порыв злой неприязни, возникшей сразу при виде широкой шеи Михеева со щеточкой отросших волос, лежащих на воротнике полушубка, его крепкой, тугой спины, его ватных брюк, заправленных в бурки.
Боком к Константину Михеев стоял в толпе шоферов, собравшихся перед линией в закутке курилки, щеки его темнели плохо выбритой щетиной, угрюмое лицо было непроспанно, одутловато, с похмельной, казалось, желтизной.
"Он был у больной сестры или на дне рождения, кажется? - вспомнил Константин недавние слова Акимова. - Он приезжает с линии раньше или позже меня, избегает встреч со мной!.. Или той ночью он еще где был? Что ж, и это похоже. О чем он думает сейчас?"
- А я тебе говорю - нет! Соображать надо! - донесся из закутка рокочущий бас Плещея. - Слухи, брат, как мяч, скачут!..
И Константин догадался, о чем говорили там.
Все, что задумал он, как бы теряло сейчас свою значительность, растворялось в неспокойной и сгущающейся обстановке, все как бы утрачивалось в последних событиях и незаметно отдалялось в охлаждающий туманец.
"Так что же?" - спросил он себя.
Константин зачем-то выждал минуту возле бочки с водой, отражавшей сквозь нечистые стекла окон фиолетовое мартовское небо, подошел к закутку курилки. Его никто не заметил; увидел один Сенечка Легостаев, как всегда, топтавшийся чуть в стороне с бутылкой кефира; несмотря ни на что, он закусывал перед сменой. Здороваясь, он открыл, криво улыбнувшись Константину, стальные зубы, спросил:
- Слышал? Что происходит-то на белом свете?
И, большим глотком отхлебнув из бутылки, навалился на чужие плечи, стал не без любопытства заглядывать в середину гудевшей толпы шоферов.
Шли разговоры.
- Что тут предполагать! Все может быть. Иногда и профессора ни шута не могут! - выделяясь, звучал натянутый густой бас Плещея. - Здоровье тоже было немолодое. Но надеяться надо - обойдется, может. Об этом и думать надо. А не о том, что профессора плохие. Все козлов отпущения хотим найти!
- В войну ни одной ночи небось не спал - думал за всех. Вот тебе и кровоизлияние в голову. Сам все!
- С ним враги не особенно... Боялись. И Черчилль сволочь! И Трумэн... Всех держал. Надорвешь здоровье, поди! А тут еще в юбилей письма в газетах: "Родной наш, любимый". Как сглазили!
- Да ты только, Семенов, ерунду не пори, моржовая голова! - раздраженно загудел Плещей. - "Сглазили"! Чего сглазили? Орел ты, вороньи перья! Ты еще у бабушки на самоваре погадай! Тут даже у нас некоторые балабонят, что врачи, мол, виноваты!..
- Я что, Федор Иванович? Я не болтал такое...
- Да ты, может, и нет. Ну а чего ты сразу задом заюлил-то, Семенов? Чего скис? Чего перепугался?
И в это время Константин через головы шоферов увидел повернутое к диспетчеру Семенову грубоватое и заметное оспинками лицо Плещея, сидевшего на скамье; рядом молчаливо сидел Акимов, ресницы опущены, белые волосы зачесаны назад. Плещей сказал грустно Семенову:
- Разное болтают, брат. Это я тебе как коммунист говорю. Чешут языками направо и налево, озлобляют только всех. Всегда виновных ищем! - Он крепким хлопком выбил сигарету из мундштука. - Так, Михеев, или не так? Чего ты на меня из-за Семенова, как на огонь, смотришь? Это ты, что ли, тут утром болтал, что Сталина врачи отравили? Значит, как - профессора в ответе?