- Ты жив, ты жив?.. А я уже не знаю, что подумала!.. Где ты пропадал? Не спала ночь, прозвонила все телефоны, наделала шуму - в Склифосовского, в парке... Ты знаешь, что я подумала? Ты знаешь?
- Я тоже... о тебе, - прошептал он, не было сил говорить громко.
И она еще что-то спросила его, но в эту минуту он ничего ясно не расслышал, казалось - спрашивали не губы ее, а брови, глаза, все лицо, подчиненное им.
- Костя? Костя...
- Я думал о тебе всю ночь, - сказал он. - Все время... - снова шепотом проговорил Константин, - и то, что... Я не жил бы без тебя...
А она, прикусив губу, молчала и горько одним взглядом спрашивала его: "Это все, все?"
- Ася, нас сняли с машин в конце смены. И отправили разгружать состав с лесом... Вот видишь, такой вид. Вот... Порвал рукав...
Константин падал несколько раз на обледенелой насыпи, сбегал со шпал, когда навстречу неслись товарные поезда, и, оскользаясь, скатывался в кусты возле путей; он сел на товарняк только в Вострякове. Но лгал он ей наивно, как говорят неправду не подготовленные ко лжи, видел, что она еле заметно отрицательно качала головой, лишь так отвергая его неправду, и он договорил еле слышно:
- Я виноват... Я не мог позвонить...
Он глядел на нее, на темную, как капелька, родинку у края губ и с неверием вспоминал то мертво-бледное, испуганное ее лицо, какое представил, когда шел на станцию во Внукове, и со словами, застрявшими в горле, думал, что он ничего не сможет объяснить ей.
- Пожалуйста, скажи мне правду... - Ася даже привстала на цыпочки, отвела его волосы с потного лба, заглядывая ему в глаза. - У тебя ночью... ничего не произошло?
- Нет.
- Спасибо, если это правда.
- Я просто смертельно устал, - сказал он. - Ася, послушай меня... - Он не договорил. Ася, почему-то зажмурясь, перебила его:
- Нет! Ничего не говори. Не надо. Костя. Когда ты найдешь нужным, расскажешь мне; все. Сейчас - не надо. Сними куртку. Я зашью. И сходи в ванную. Усталость сразу пройдет.
- Я... сейчас, Асенька.
Он покорно снял куртку и, сняв, почувствовал от своего насквозь мокрого свитера запах прошедшей ночи - запах едкого страха, и отступил на шаг, повторил:
- Асенька, родная моя.
А она молча села на диван, положив его куртку на натянувшуюся на коленях юбку, разглаживая место, где был надорван рукав, опустила лицо, чуть дрогнули брови - и ему показалось, что она могла заплакать сейчас.
"За что она любит меня? - подумал он. - За что ей любить меня?" - опять подумал он, видя прикосновение своей смятой, пропахшей вонью мазутных шпал куртки к ее чистым коленям, в ее чистой одежде - это грубое соединение ее, Аси, с той страшной ночью.
И он уже напряженно ожидал на ее лице выражение брезгливости.
- Иди же в ванную. Я зашью. Я сейчас зашью, - сказала она с дрожащей улыбкой.
Он выбежал из комнаты. Он боялся, что не выдержит этой ее улыбки. 12
Константин дремал за столом, клонилась голова, смыкались веки - у него не было сил встать, раздеться, лечь на диван; а мартовский закат уже наливал комнату золотистым марганцем, наполнял ее благостной тишиной сумерек, и он подумал: как хорошо не; двигаться, не заставлять себя что-либо делать с собой, со своим смятым усталостью телом.
"Вальтер", - думал он. - Избавиться от "вальтера" - сегодня, сейчас. Его очень просто могут найти в сарае. Выбросить. Выбросить! И - ничего не было. И нет никаких доказательств. Главное - улика. Уничтожить ее! Выбросить эту память о войне!"
Константин встрепенулся, как бы прислушиваясь к самому себе, в нерешительности встал: тело ломало, болели икры - это так не чувствовалось, когда без единого движения сидел он в мутной дреме после бессонной ночи.
"Так, - рассчитывая" подумал Константин. - Взять ключ от сарая. Вернуться с охапкой дров. В коридоре не наткнуться на Берзиня, который в это время дома. Он рано приходит с работы. Впрочем, что это я? При чем тут Берзинь? Я иду за дровами. Как ходят все. Спокойно, надо спокойно".
Когда он надел куртку и вышел из парадного, холодом защипало ноздри. Двор был тих, пуст; закат из-за крыш падал на сугробы, был багрово-ярок, еще по-зимнему крепко схватывал вечерний морозец в колючем воздухе. И низко над двором, окутываясь дымом печей, висел над трубами прозрачный тонкий месяц.
Скрип снега, раздававшийся под ногами, казалось, достигал крыш; отталкиваясь, возвращался с неба - Константин по темнеющей тропке пошел на задний двор.
Он вдруг остановился в двух шагах от сарая.
Дверь сарая была открыта. Звучали голоса, и кто-то возился, покашливал там.
"Кто в сарае? Берзинь? С кем?"
- Вы, Марк Юльевич? - спросил он очень громко, позванивая связкой ключей, узнав покашливание Берзиня. - Добрый вечер! Как говорят...
За порогом на чурбане сидел Марк Юльевич в очках, завязывал кашне, обмотанное вокруг горла, толстое лицо было лиловато-красное от заката. Он подтолкнул на переносицу очки, ответил тоном занятого человека:
- Да, да. Это я... Это мы... - Нацелился колуном и, сидя, ударил по березовому поленцу; оно треснуло стеклянным звуком. - Что? - с задышкой проговорил он. - Тома! Подавай мне, пожалуйста, короткие... Я выбился из сил.
За спиной его в углу сарая горела свеча, вставленная в горлышко бутылки; заслоняла ее закутанная в платок фигура Тамары; она выбирала поленья; прижимая их к груди, как ребенка, носила к отцу.
- Это дядя Костя? - сказала она и бросила полено, поправила волосы на виске. - Это дядя Костя? - Она, видимо, сразу не разглядела его в полутьме, подошла вплотную, несмело спросила: - Вы за дровами? Вы?..
Она тихонько опустила чурбачок на землю, напротив Марка Юльевича, все не отводя от Константина спрашивающих глаз, и проговорила опять:
- Дядя Костя?..
Берзинь сердито, шумно высвободил колун из полена, отдуваясь, простонал!
- Дети, дети, задают столько вопросов - можно сойти с ума! Да, я устал слушать вопросы! Да, да! - сказал он в голос и ударил колуном по полену. - Он за дровами, это ясно? Он ничего не потерял в сарае, это ясно? В школе ты учила стихи? "Откуда дровишки? Из лесу, вестимо!" Ты учила эти стихи? А мы берем дрова из сарая!
Константин, уже не звеня ключами, смотрел не на Берзиня, не на затихшую Тамару - смотрел на слабый и сухой червячок свечи над грудой сдвинутых дров.
Там, в этом месте, был спрятан "вальтер", завернутый в носовой платок. Сверток этот был запрятан им на уровне гвоздя, забитого в стену, где постоянно висела ножовка.
Дров на прежнем уровне не было. Они были разобраны. И он тотчас же вспомнил, что тогда ночью спрятал пистолет в дровах Берзиней, твердо зная, что у них никогда не будут искать его. И, оглушенный внезапным ужасом и стыдом, Константин взялся за покрытую ледяной и скользкой плесенью бутылку со свечой, обвел взглядом Берзиней.
Оба они безмолвно, с каким-то объединенным сочувствующим вниманием глядели на него, на свечу, которую он тупым движением переставил на другое место; язычок свечи заколебался.
- Вы... - сказал он и замолчал. И глухо договорил: - Не буду мешать. Простите...
Берзинь закивал странно и часто, полукашляя в нос; свеча дробилась в стеклах его очков, и рядом с его лицом белело лицо Тамары, - он видел ее изумленно наползающие на лоб брови. Она откинула платок, выгнув свою еще по-детски беспомощную шею, готовая что-то сказать, но не говорила ничего.
И он почувствовал себя как в душном цементном мешке и быстро пошел к двери; на пороге сказал:
- Простите меня, Марк Юльевич.
- Нет! Мы уходим! Томочка, возьми дрова! Мы мешаем соседу! Мешаем! - Берзинь вскочил, двигая локтями, головой, как будто собираясь бежать; концы кашне мотались на его груди. - Сопливая девчонка! Что ты сидишь, я тебя спрашиваю! - срываясь на фистулу, крикнул Берзинь, оглянувшись на дверь. - Сопливая наивная девчонка! Куда ты запускаешь глаза? Где твоя вежливость? О-о! Думать! В первую очередь человек должен думать!.. - Берзинь постучал указательным пальцем себе в лоб. - Мы живем в коллективе. Мы должны уважать соседей. Мы уходим из сарая!
- Папа! - закричала Тамара возмущенно. - Не кричи! Мне стыдно за тебя! Почему ты боишься? Если у тебя не хватает смелости, я сама объясню Константину Владимировичу! Константин Владимирович! - Она перешла на шепот; - Константин Владимирович... Сегодня... мы брали дрова... И вы знаете... у нас...
Константин обернулся.
"Не говори! - хотелось сказать Константину. - Я все понял. Не говори ничего!"
Он стоял, покусывая усики, смотрел на растерянно моргавшего Берзиня, на - шатающийся язычок свечи, на Тамару, доказательно прижавшую руку к груди. И сказал вполголоса:
- Что "знаете"?
Он не мог объяснить сам себе, почему так открыто выговорил "что "знаете?", и, сказав это, переспросил:
- Не понимаю, что - знаете? О чем вы, Тамара?
- Паршивая девчонка! Что ты говоришь, не слышали бы мои уши! - Берзинь махнул кашне вокруг воротника, грубо дернул Тамару за рукав. - Что ты говоришь Константину Владимировичу? Мы уходим, сию минуту уходим, Константин Владимирович! Вам не стоит слушать ее болтовню. Стоит ее послушать - и можно повеситься!
- Ах так! Так, да? - сказала Тамара зазвеневшим голосом. - Ты трус! Ты боишься самого себя! Вот смотрите, Константин Владимирович, что мы нашли в сарае! Под этими дровами! Кто-то спрятал здесь! Смотрите!
Она отшвырнула поленья, выхватила маленький серый сверток из-под дров, шепча: "Вот-вот", и, не сняв варежки, стала торопясь и вместе с тем боязливо разворачивать его. Конец пухового платка мешал ей, путаясь под руками, и в следующую секунду сверток выскользнул из ее рук. Пистолет со стуком упал в щепу. Аккуратные фетровые валенки Тамары стремительно отскочили в сторону от упавшего в щепу "вальтера". Берзинь, страдающе охнув, схватился за голову.
- Что ты делаешь? Он заряжен патронами!.. Можно сойти с ума!
- Он заряжен пулями, - сказал Константин.
- Что? - удивился Берзинь.
- Пулями, - сказал Константин, глядя на "вальтер".
В щепе он тускло и масляно отливал металлом при огне свечи.