...Минут через пятнадцать сидели за столом, застеленным газетами, в маленькой комнате второго этажа, пили из граненых стаканов портвейн, закусывали яичницей, поджаренной Акимовым на электрической плитке.
В печке, разгораясь, постреливая, жарко закипали в огне березовые поленья, тянуло деревенским дымком, становилось в комнате теплее, веселее, и Константин не без интереса глядел на запыленную этажерку, заваленную книгами, чужую старомодную и обветшалую мебель, на потертый ковер перед диваном, гипсовую голову Вольтера возле высокой лампы под абажуром юбочкой - и почему-то показалось, что неожиданно задержался в этом старом, пропахшем плесенью доме, случайно приобретя уют, огонь, а на рассвете надо двигаться к Висле в сыром тумане утра.
- Ты здесь с Михеевым? - спросил Константин, подливая вина Акимову и себе. - А это чей китель?
- Дачу сдает профессорская вдова, - ответил Акимов.
- А это твой китель, Геня?
На вешалке висел новый габардиновый китель с летными петлицами, но без погон, с полосой орденов и нашивками ранений - китель, словно недавно сшитый, приготовленный для парада, ни разу не надетый.
- Глаза мозолит. Демонстрация получается, леший его дери! - Акимов снял китель с вешалки, кинул его на диван, вниз орденами, сказал: - О чем ты хочешь поговорить с Ильей? Если нет смысла отвечать - вопроса не было. Мы иногда, как оглоблей, лезем в чужую душу.
Константин после колебания спросил:
- Слушай, Геннадий, значит, ты считаешь Илью честным парнем? Только откровенно.
- А что ты называешь честностью?
- Знаешь что... пошел ты! Честность есть честность со времен... когда человек стал человеком.
- Понимаю. Подожди.
Акимов лег на раскладушку, сосредоточенно уставясь в потолок, на зыбкую тень абажура, свет лампы падал на лицо его, глаза стали ясными; с минуту он будто прислушивался к гудению ветра над крышей, слитному реву деревьев, царапанью и писку в щелях чердака; в Константин невольно посмотрел на потолок - он был низок, крыша, чудилось, вибрировала, где-то хлопал оторвавшийся кусок железа.
- Ты что? - спросил Константин. - Выпьем-ка лучше, Геня.
- ТУ-4, показалось. Реактивный бомбардировщик. Прости, пожалуйста, - виновато сказал Акимов и приподнялся на раскладушке, взял стакан. - Непогодка. Канитель. Совсем не летная погодка.
- Ты не ответил, - напомнил Константин. - Я о Михееве. То, что я спрашиваю, до черта серьезно, Геня.
- С Ильей? - удивился Акимов.
- Нет. Это касается меня.
Акимов откинул белые волосы со лба, облокотился на стол, взгляд его стал внимательным - исчезло то задумчивое выражение, какое было, когда он лег на раскладушку.
- Я слушаю, Костя.
- Геня, я только хочу спросить у тебя одно. По-твоему, Михеев - честный парень? Вы живете вместе. И ты должен знать его лучше меня. Михеев - честный парень?
Константин уточнял то, что, казалось, было ясно ему, но он хотел услышать от Акимова хотя бы слабое подтверждение своей правоты или неправоты; ему важно было, что скажет сейчас Акимов: его серьезность, его спокойная размеренность и то, что он не до конца открывался, как это бывает у людей, зияющих что-то свое, не предназначенное для всех других, вызывали доверие к нему.
- Я встречался с разной честностью, Костя, - ответил Акимов.
- А именно?
- Положим, было так, что мой бывший командир полка честно предупредил меня...
- Предупредил? О чем?
- Да. Предупредил, что меня готовят выпереть из испытателей во имя "расчистки кадров". Честно предупредил, но сам на комиссии ни слова не сказал в мою защиту. А знал меня почти всю войну. Считал меня своим любимцем, вместе летали на "Петлякове". Сам вешал мне ордена и обнимал перед строем. Но на комиссии молчал. И меня отстранили от испытаний.
- Но почему?
- Плен. Так я это понял. Но комиссия об этом вслух не говорила. Были только вопросы. "Где был с такого-то периода по такой-то?"
- Ты был в плену?
- В сорок пятом сбили над Чехословакией. В немецком концлагере был три месяца. Словаки помогли. Партизаны. Бежал.
Акимов замолчал, откинул назад волосы.
Крыша загремела под ударами ветра; врываясь в уши, навалился снаружи упруго ревущий гул леса, задребезжали стекла. Ударила ставня. Электрический свет сник, мигнул и вновь набрал полный накал. Константин покосился на лампочку, налил Акимову из уже нагревшейся в тепле бутылки. Акимов неторопливо, но жадно отпил из стакана. Константин спросил:
- И что?
- Впрочем, я понимаю командира полка.
- В чем?
- Мы испытывали секретные машины. Его этим и приперли. А у меня подозрительный пункт в анкете.
- Ясно, - сказал Константин. - Твой комполка чересчур застенчив...
- Не осуждай сплеча, Костя. Иногда складываются обстоятельства.
Константин перебил его:
- Когда-то я свято поклонялся обстоятельствам. Мы победили, война кончилась, мы вернулись, пусть каждый живет как хочет! Не совсем получилось, Геня. Я спокойнее бы относился к своей судьбе, если бы без памяти, скажу тебе откровенно, не любил одну женщину! Из-за нее я бросил институт, из-за нее - все... Ты знаешь, что такое счастье?
- Видимо, одержимость... Я, конечно, о деле говорю. Но что у тебя, Костя?
- Ничего, Генька.
- А все же?
- Я встретил своего комполка.
- Я тебе не задаю никаких вопросов. Я не имею права, - сказал Акимов, и пошарил в углу под газетой, где стояли бутылки из-под кефира, и вытянул оттуда начатую бутылку "Зубровки". - Что-то, Костя, не берет меня эта портвейная дребедень. Добавим? - И тотчас обернулся к двери, прислушался. - Кажется, звонок?
- Он? - спросил Константин.
Оба прислушались. Звонка не было. Незатихающие шорохи проникли снизу, из-под пола, из забитых летних комнат, а здесь, наверху, ветер, задувая, свистел в щелях рам, и кто-то скребся, терся о дверь с лестницы.
Снова, сник, мигнул свет.
- Кошка, наверно, - сказал Акимов и подошел к двери, открыл ее; пустотой зачернела площадка лестницы. - А, ты тут скреблась? Что, надоело в одиночестве?
В комнату вошла кошка, взъерошенная, озябшая; на мягких лапах проследовала к печке, к багровому жару в поддувале, села за поленцами березовых дров, притихла там, как в засаде.
- У нас свет иногда дурит, - сказал Акимов. - Ветер провода замыкает, леший бы драл. Ну, добавим? - Он чокнулся с Константином и выпил полный стакан, не закусил. - Вот что, Костя, - сказал он, подхватывая подушку. - Куда сейчас поедешь? Жди Илью. На ночь он всегда возвращается. Я не буду мешать. Пойду спать, здесь есть комнатенка рядом. Можешь лечь на диван.
- Я тебя не стесню?
- Дьявольски воспитан ты.
- Спасибо, Генька. Спокойной ночи. Я посижу покурю.
Он проснулся от какого-то беспокоящего звука, давившего на голову, от внезапно толкнувшейся в сознании четкой и острой, как лезвие, мысли: случилось что-то! - и в первую секунду не сообразил, где он находится.
В темноте гулко гремело железо на крыше, звенели стекла в мутно проступающей раме окна, несло холодом, - и он понял, где он и зачем приехал. Лежал на диване и был одет - не помнил, как прилег здесь, весь закоченел от дующего стужей окна, одеревенело плечо от неудобного лежания. Печь, видимо, давно погасла - одинокий уголек неподвижно тлел там, краснея в поддувале.
Ветер обрушивался, бил по крыше, на чердаке тоненько попискивало, и как будто глухо, с перерывами кашлял кто-то под полом, - и вдруг продолжительный звонок донесся снизу, замер в глубинах дома и вновь настойчиво прорезался на первом этаже бьющимся непрерывным звоном.
"Звонят?"
Константин нащупал на столе спички, зажег, осветил часы, одновременно прислушиваясь, было два часа ночи. "Кто это? Звонят? Михеев?"
При свете огонька зашевелились в комнате предметы: стол, бутылки, тарелки на столе. Забелела газета на полу; неверный свет странно оголял комнату, делая ее заброшенной, мертвой...
Спичка обожгла пальцы, погасла, задушенная темнотой, и Константин все лежал на диване, напрягая слух, стиснув в кулаке спичечный коробок. Ему послышались людские голоса, возникшие шаги под окнами, и снова продолжительный звонок забился в его ушах.
"Кто это?"
Он знал, что ему нужно встать, включить свет, открыть дверь комнаты, спуститься по лестнице, пройти мимо забитых: комнат первого этажа к тамбуру. Но он не мог сдвинуться с места, встать - что-то инстинктивно остановило его, подсказывало; что это не Михеев, это не мог быть Михеев, что там внизу, за дверями, было иное, и страх морозным холодом пополз по затылку, туго стянул кожу на щеках - отдавались удары крови в голове.
Звонок на нижнем этаже оборвался.
Весь дом был наполнен визгом, ветра, шорохами, по двери скребли, как наждаком. И хлипко, ветхо скрипела лестница, приближались снизу осторожные твердые шаги, качали ее...
Он подумал: "Это Акимов" - и, сжимая в кулаке коробок, смотрел в темноту, ожидая - распахнется дверь, войдет Акимов, зажжет свет. Но дверь на лестницу сливалась со стеной, никто не входил. Только скрипели шаги по ступеням.
- Акимов! Геннадий! - хриплым шепотом позвал Константин.
Никто не ответил.
И тут же в коротком затишье, между порывами ветра, услышал равномерные звуки за стеной, приглушенный храп - Акимов спал в соседней комнате. "Не может быть! Что же это?"
Он, застыв, смотрел в сторону двери, выходившей на лестницу вниз, - в лицо дуло пахнущим морозцем сквозняком, дверь, чудилось, приоткрылась - кто-то в потемках бесшумно входил в комнату с площадки, шурша одеждой.
- Кто?.. - крикнул Константин, уже готовый на все, и стал рвать из коробка спички, ломая их, будто несвоими пальцами.
Одна зажглась, слабое пламя выхватило на секунду сузившуюся комнату, стол, бутылки на нем, диван... Дверь на лестницу была открыта. Она была широко распахнута в провал лестницы.
Сквозняк шевелил газету на полу.
"Что это со мной?" - подумал он, трудно дыша. И лег на спину, оттягивая воротник свитера, давивший шею, - жаркий и липкий пот окатил его.
- Идиот!.. - выдавил из себя Константин и застонал. - Идиот!..