- Кто? Кто?
Быков, заметно постаревший, дрогнув опавшим, даже худым, лицом с темными одутловатостями под глазами, отшатнулся к шкафу в передней, не узнавая, стал подымать и опускать руки, выговорил наконец:
- Костя?.. Константин?..
- Угадали? Что ж мы торчим в прихожей, Петр Иванович? - сказал Константин наигранно-радостно. - Проводите в апартаменты, не вижу гостеприимства! А где же Серафима Игнатьевна?
Быков, изумленно собрав бескровные губы трубочкой, попятился от шкафа в комнату, из которой розовым огнем светил висевший над столом абажур, и, не сумев выговорить ни слова, указал рукой.
- Благодарю, - сказал Константин.
В комнате, громоздко заставленной мебелью, кабинетными кожаными креслами, старинным зеркальным буфетом, отливающим на полочках стеклом посуды, ваз, рюмок, Константин, не сняв куртки, тотчас упал в кожаное кресло, бросил на комод шапку, выложил на плюшевую скатерть сигареты, спички, глянул на Быкова.
- Ну вот! - произнес он. - Теперь я вижу, как вы устроились. Кажется, неплохо. Адресный стол дал точный адрес. Прекрасный тройной товарообмен. Соседи не мешают?
- Рад я, Костя, рад... Пепельница... на буфете, Костя, - проговорил Быков и снова поднял и опустил руки. - Ах, Костя, Костя...
- Что же вы стоите, Петр Иванович?
В углу комнаты над диваном малиновым куполом светился торшер; на тумбочке стакан с водой, какой-то порошочек; вдавленная подушка лежала на диване, и Быков сел возле нее, подобрав ноги в тапочках, пижамные брюки натянулись на коленях; все его неузнаваемо осунувшееся лицо пыталось выразить нечто похожее на улыбку.
- Костя... Костя... Да, Костя, вот живу здесь... Коротаем преклонные годы... Далеко от центра, от метро. Сообщение автобусом. И... и магазинов мало, - заговорил Быков слабым, растроганным голосом. - Магазинов мало... Неудобно я обменял, Константин, неудобно... Скучаю по старой квартире. А Серафима Игнатьевна гостит в Ленинграде, у дочки... Верочка замуж вышла... А я вот третий месяц как из больницы вышел, операцию перенес, Костя. Вот как получилось.
Константин намеренно не смотрел на Быкова, смотрел на коробок, по которому чиркал спичкой с нарочитой неторопливостью; закурил, сказал:
- А я, признаться... - Константин проследил, как дым сигареты шел к абажуру, струей толкаясь в него. - Признаться, я не думал застать вас дома, Петр Иванович.
- То есть как? Почему же, Костя? - спросил и поперхнулся вроде Быков. - Кончаю в восемь часов. В театры, концерты не хожу. Стар. И болен я... Да и никогда не ходил. У меня семья... сам знаешь. Эх, Костя-Константин, вспоминал тебя, все время помнил я. Как же я рад, что заглянул ко мне, обрадовал старика. Вот спасибо. Лады. А то бирюками живем... знакомых никаких нет. Спасибо. А я слышу, звонок, думаю: "Ну кто бы это, ошибся кто?" Пить мне категорически нельзя, а может, ты рюмочку пропустишь? Ах, спасибо, что пришел! Жаль, Серафимы Игнатьевны нет, она тебя... вспоминала...
Константин заинтересованно прищурился на него.
- Признаться, я думал, Петр Иванович, - упорно договорил он, - что вы давно... - Он показал перекрещенные пальцы. - Оказывается, нет. Приятно удивлен. Просто не верится. Ну что ж, видимо, не все сразу.
- Шутишь все? Неужто не изменился совсем? - Быков качнулся вперед, неспокойно заелозил по полу тапочками. - Ах, не изменился ты, Константин. Вроде вон седина на висках, а не изменился. Весело проживешь жизнь.
- Не верится. Неужели это вы, Петр Иванович Быков? - проговорил Константин. - Не верится.
Быков сидел перед ним, весь седой, отечный, моргая красноватыми припухлыми веками, и Константин видел его какое-то опавшее желтое лицо, его странно костистый покатый лоб, открытую волосатую грудь и спущенные на сливочно-белых ногах шерстяные носки, теплые тапочки - эти признаки домашности и семьи; видел ковры на стене, диван, громоздкую, не без претензии на роскошь мебель, как будто стиснувшую со всех сторон его, - и медленно повторил:
- Неужели это вы, Петр Иванович Быков? И я у вас когда-то работал?
- Что? - приоткрыл веки Быков и уперся растопыренными пальцами в диван. - Ты, Костя, вроде не в духе никак? Ах, шут тебя возьми, всегда ты был парень с шуточкой. Давай-ка, - он устало поднялся, старчески зашаркал тапочками, направился к буфету, - пропусти малую за здоровье да вспомним старое, мы ведь с тобой, Константин...
Константин покусал усики.
- Что ж, не пропустим, но - вспомним! Вот это ваш письменный стол, уважаемый Петр Иванович? Вот этот ваш? Что здесь - бумаги, деньги?
Быков уже держал графинчик, вынутый из буфета, повернул голову, замер; дверца буфета, скрипя, закрываясь, уперлась в его плечо, собрав складкой пижаму.
- Ты что, Константин? - спросил он и понял. - Никак за деньгами приехал? Чудак, сразу бы и сказал. Найдем. Вчера как раз получку получил. Да много ли тебе надо? Бери. Ничего, сведем концы с концами! Бери.
С графинчиком он приблизился к широкому письменному столу, выдвинул ящик, затем отсчитал в нем несколько ассигнаций.
- На, двести пятьдесят тут, потом отдашь, будет если... Ну садись, выпей маленькую. Где работаешь-то?
- В уголовном розыске, - сквозь зубы сказал Константин и двинулся к столу, упрямо и зло глядя в глаза Быкова. - Меня интересуют не водка, не деньги, Петр Иванович! Меня интересуют доносы. Все копии ваших доносов! Вы меня поняли? И если вы сделаете шаг к двери... - выговорил он с угрожающим покоем в голосе. - Я не ручаюсь за себя! Руки чешутся, терпения нет! Ясно? Будете орать - придушу вот этой подушкой. Все поняли?
Быков, болезненно выкатив белки, не закончил наливать из графинчика, синие губы собрались трубочкой, пробормотал:
- Ты - как?.. Как?..
Он стукнул графинчиком о стол около недолитой рюмки; щеки его стали пепельно-серыми, кожа натянулась на скулах.
- Эх ты, Константна, Константин!.. За кого ж принимаешь меня?.. О чем говоришь? Неужели серьезно ты?
- Благодетель вы мой, запомните - я вас не идеализирую! - Константин, все покусывая усики, твердо глядел сверху вниз в лицо Быкова. - Ну, я жду основное: копии доносов. Первый - на Николая Григорьевича Вохминцева. Второй - на меня. Хочу познакомиться с содержанием - и только. Вы меня поняли?
Стало тихо. Было слышно, как жужжал электрический счетчик на кухне.
Быков отрывисто и горько засмеялся.
- Эх ты, герой, ерой. - Он задергал головой; капельки влаги выступили на покрасневших веках. - Я к тебе как к человеку, Константин, а ты - эх! Герой, а у ероя еморрой! Налетчик! Ты знаешь, что за это тебе будет?.. Знаешь, что бывает по закону за насилие? За решетку посадят! Жизнь на карту ставишь?
- Да, Петр Иванович! Пока вы строчите доносики - ставлю. Пока.
- Значит, что ж - убить меня, Константин, хочешь?
- Может быть. Где копни доносов?
- Какие доносы? Обезумел? - вскричал Быков. - С Канатчиковой сбежал?
- Вот что, Петр Иванович, - сказал Константин. - Вы сейчас сделаете то, что я вам скажу, иначе... Когда у вас была очная ставка с Николаем Григорьевичем? В сорок девятом году? В этом же году вы настрочили доносик на меня после истории с бостоном? Ну? Так? Иди иначе?
- Врешь!
- Садитесь к столу! - Константин резко пододвинул бумагу на середину стола. - А ну, берите ручку, пишите! Вы напишете то, что я вам скажу.
- Что-о?
- Вы напишете то, что я вам продиктую! И это будет правдой.
- Да ты что - с Канатчиковой сбежал? - выговорил Быков и отступил к дивану, широкие рукава пижамы болтались на запястье. - Чего я должен писать? С какой стати? Чего выдумал?..
- Вы это сделаете! - оборвал Константин. - Сейчас сделаете! Садитесь к столу! Что смотрите?
Константин с силой подтолкнул Быкова к столу, чувствуя рукой его дряблое, незащищающееся тело, но то, что он делал в этой комнате, пахнущей сладковатым лаком старой мебели, и то, что говорил, - все как будто делал и говорил не он, не Константин, а кто-то другой, незнакомый ему. И вдруг на секунду ему показалось - все, что делал он, слышал и видел сейчас, происходило как будто бы и существовало в отдалении: и странно малиновый купол торшера, и стол, и деньги на столе, и звук своего голоса, и ватный, ныряющий голос Быкова, и движения собственных рук, ощутивших дряблое тело. Где-то в неощутимом мире жили, работали, целовались, ждали, плакали, любили, гасили и зажигали свет в комнатах люди, где-то медленно шел снег, горели фонари и по-вечернему светились витрины магазинов, но ничего этого точно и осмысленно не существовало сейчас, словно земля, предметы ее потеряли свою реальную и необходимую сущность; и то, что он делал, не было жизнью, а было чем-то серым, отвратительным, водянистым, зажатым здесь, в этой комнате, как в целлофановом сосуде.
- Костя!.. Что же ты делаешь?
"Действительно, что я делаю с ним? - подумал Константин. - Так не должно быть. Я делаю противоестественное... Если все это можно делать, тогда страшно жить!"
Он посмотрел на Быкова.
Быков стоял перед столом в расстегнутой пижаме, пальцы корябали желтую грудь, покрытую седым волосом, зрачки застыли на руках Константина.
- Костенька, это что же, а? Зачем? По какому праву?
"А ему было страшно, когда писал доносы? - подумал почему-то Константин. - Мучила его совесть?"
- А по какому праву... - произнес Константин, и тут ему не хватило воздуха, - по какому праву вы, черт вас возьми, писали доносы, клеветали - по какому? Если у вас было право, оно есть и у меня! А ну садитесь и пишите: заявление в МГБ от Быкова Петра Ивановича. Что стоите? Поняли?
- Что ты говоришь? Костя! - крикнул Быков и заморгал одутловатыми веками. - Какое заявление?
- Все вспомните. И о доносе. И об очной ставке двадцать девятого января, где вы... вели себя как последняя б...! Двадцать девятого января! Вот это и напишите, что оклеветали невинного человека, честного коммуниста! Напоминаю: двадцать девятого января была очная ставка!
Константин сдавил локоть Быкова, подвел его к столу, и Быков, выставив короткие руки, словно бы слабо защищаясь, внезапно обессиленно повалился на стул и, сгорбясь, задергался, заплакал и засмеялся, выговаривая сдавленным шепотом:
- Что ж ты делаешь? Ты думаешь, вот... испугал меня? Да меня жизнь тысячу раз пугала... Эх, Константин, Константин. - Быков на миг замолчал, клоня дрожащую голову. - А если я тебе скажу, что много ошибался я. Если скажу... И на очной... вызвали, коридоры, тюрьма... не помню, что говорил! Ошибся!.. Только в одном не ошибся... Я ж знаю, что у меня за болезнь. Язву, говорят, вырезали! А я знаю...