- За мной, Илюша, в воскресенье сто граммов с прицепом и даже с двумя, - произнес Константин, сел между Михеевым и пожилым шофером Федором Плещеем, удобно развалившимся на скамье.
- Его на маргарине не проведешь. Он тебя, Костя, разгуляет на твои деньги! - отозвался Плещей и скосил на Михеева глаза, ясные, независимые. - Ну, выдай-ка, Илюха, последнее сообщение. Стоит ли масло покупать в магазинах и лекарстве в аптеках? Ну? Откровенно! С плеча лупани! Ты хорошо обстановку в стране понимаешь.
Было Плещею лет сорок пять, тяжелый, крупный, даже грузноватый, с уже белеющими висками - от фигуры его, от умного и как бы неотесанного лица веяло самоуверенностью человека, знающего себе цену.
Работал он когда-то в грузчиках, и, может быть, вследствие этого и его нестеснительной прямоты, особенно густого баса, звучавшего иногда на все этажи гаража, сумел прочно и независимо поставить себя в парке.
- Так как же, Плюха? - повторил Плещей. - Масло можно покупать - или отравили его... эти самые? Или разве одну картошку можно? Расскажи-ка! Что говорил мне - сообщи всем. Полезно для высокой бдительности. Мы, брат, разных пассажиров возим. Ухо надо пристрелять. Ну, нажми на акселератор - и рубани за жизнь! И все станет ясным!
- Вы всегда разыгрываете и преувеличиваете, Федор Иванович, - сказал шофер Акимов, сдержанно обращаясь к Плещею.
- Добряк! - захохотал Плещей. - Иисус Христос ты, Акимов!
Михеев поерзал, обеспокоенно перевел глаза на Акимова, на лицо Плещея, потом на молча раскуривавшего сигарету Константина.
Акимов - бывший летчик, - без шапки, светловолосый, в короткой, на "молниях" меховой куртке, стоял, прислонясь к бочке, с серьезной задумчивостью покусывая спичку. Сказал:
- Ну что мы все время Илюшу разыгрываем? Хватит.
- Майор милиции вынул лупу и посмотрел на физиономию пострадавшего, - вставил дурашливо Сенечка Легостаев.
С бутылкой молока в руке Легостаев топтался на цементном полу, легонько выбивал щегольскими полуботинками чечетку и в перерывах отпивал из бутылки - подкреплялся перед линией. Младенчески розовый лицом Сенечка выглядел старше своих лет из-за вставных передних зубов, делавших его лицо наглым и отчаянным.
Сенечка кончил выбивать чечетку, навалился сзади на плечи Акимова, ухмылкой выказывая стальные зубы, спросил:
- Слушай, Илюшенька, а не... этих ли отравителей у нас искали? Директор и механик по машинам шастали, опрашивали насчет стоянок и всяких происшествий?
Константин быстро посмотрел на Легостаева.
- Что, всех? - Константин пожал плечами. - Меня нет. Бог миловал от разговора с начальством.
- Да и тебя сегодня кадровик искал, - отхлебнув из бутылки, добавил Легостаев. - И конечно, Илюшу. С самого утра бегал тут Куняев. Но тебя-то наверняка повышают, Костя! И Илюшу - как чикагского детектива. Дадут пару "кольтов". Пиф-паф! Налет на аптеки!
- Уверен - повышают. А почему нет? - сказал Константин. - Давно жду министерский портфель. Но только вместе с Илюшей. Отдельно не согласен.
"Значит, его вызывали? - взглянув на угрюмо молчавшего Михеева, подумал Константин. - Так! Значит, меня и его. Обоих..."
- Сопи, сопи, Михеев, - снисходительным басом произнес Плещей. - Это помогает. А у меня, знаешь, дети масло едят. У меня четверо пацанов. С аппетитом.
"К кадровику? - думал Константин. - Вызывали в отдел кадров? Зачем? Для чего я понадобился?" И уже смутно слышал, что говорили рядом, но, успокаивая себя, по-прежнему сидел, невозмутимо развалясь на скамье между Михеевым и Плещеем, цедил дымок сигареты.
- Да что вы, друзья, атаковали Илюшу? - сказал удивленным голосом Константин. - Парень он - гвоздь. Молоток.
Плещей поддержал Константина своим внушительным басом:
- Во-во, почти все знает, как в аптеке!
- Пресс! - согласился Легостаев и хохотнул. - Сам видел: в пельменной он масло жрет, аж затылок трясется на третьей скорости.
- Что напали, отбоя нет! - внезапно зло огрызнулся Михеев и неуклюже встал, напружив шею. - А ты, Легостай, молчи! Знаю, как пассажиров под мухой с бабами знакомишь! С простигосподями... Чего ощерился? - Обернулся к Плещею: - Говорить с вами нельзя, Федор Иванович! Странно вы как-то разговариваете!
И пошел, раскачиваясь, к машинам, надевая на ходу шапку, оттопыривая ею алеющие уши.
- Обиделся никак - за что, кореш? - крикнул Легостаев и зашагал вместе с ним, размахивая бутылкой, стал что-то объяснять, снизив голос.
- Ну что вы сердите парня? - сказал Акимов умиротворяюще. - Есть люди, которые не понимают шуток, - ну и что? Я с ним одну комнату снимаю. Во Внукове. Честное слово, он обижается.
- Молоток, говоришь? - Плещей, точно не расслышав Акимова, двинул плечом в плечо Константина. - Молоток, да не тот. Не обтешется никак. Трепло! - Он постучал пальцем по скамье. - А? В Москве, говорит, мальчиков в родильных домах умерщвляют. Врачи, мол, и все такое. Все знает. Спасу нет. Орел - вороньи перья. Так, Костя, или не так?
- Не совсем уверен, Федор Иванович.
- Вы очень его прижимаете в самом деле, Федор Иванович, - вставил миролюбиво Сенечка Легостаев, подходя. - Больно он злится на ваши слова... Переживает. Ну его в гудок!
- Чихать я на обиды хотел, Сенечка, левой ноздрей через правое плечо! Мещанскую темнотищу из него выколачивать надо! - без стеснения грудным басом загремел Плещей. - В затишках говорить не умею. Не мышь я, Сенечка, чтоб под хвост шуршать!
- Не совсем уверен, Федор Иванович, - повторил Константин.
- Это в каком смысле? - не понял Плещей.
- В том же... Значит, меня вызывали в кадры?
- Я-то тебя не разыгрываю! Давай к Куняеву! - крикнул Легостаев. - Повышают, видать, студентов!
Отдел кадров находился в самом конце коридора.
Сюда из гаража слабо проникал подвывающий рокот моторов, здесь всегда была тишина с запахом пыли и засохших чернил, с таинственным шуршанием бумаг на столах. Здесь шоферы невольно снижали до шепота крепкие голоса - всех овеивало непривычной официальной устойчивостью, стук пресс-папье казался секретным и значительным, как и поставленная печать на справке.
В то время, когда Константин постучал: "Можно?" - и излишне уверенно дернул зазвеневшую стеклом дверь, начальник отдела кадров Куняев в старом, из английского сукна кителе сидел за простым двухтумбовым столом (на плечах серели невыгоревшие полосы от погон), листал папку, разглаживал листы, скуластое лицо было неподвижным, прямые пепельные волосы свешивались на лоб.
- Вызывали? - спросил Константин и бесцеремонно бросил шапку на облезлый сейф. - Кажется, вы интересовались мной, если я не ошибаюсь!
- А, товарищ Корабельников! - Куняев, весь подтянуто плоский, встал, смягчаясь одними серыми сумрачными глазами. - Все шутки шутите, это даже хорошо. Как работается? Садитесь.
Заученно он правой рукой поправил полы кителя, левая - протезная, в кожаной перчатке - мертво, неудобно уперлась в край стола.
- Это, товарищ Соловьев, наш шофер Константин Владимирович Корабельников, - сказал Куняев, кивнув куда-то в угол комнаты.
Константин, садясь, мельком глянул туда, различил между шкафами, за столиком в нише, сухощавого молодого человека в темном костюме; пальто и шляпа висели на гвоздике, вбитом в стену шкафа. Человек этот, читавший какую-то бумагу, приветливо ответил взглядом, - мягкая улыбка засветилась на его лице, - сейчас же подошел и сильно, дружелюбно потряс руку Константина тонкой и гибкой рукой.
- Очень приятно, Константин Владимирович.
И отошел к столику, снова стал читать бумагу внимательно под дневным светом окна.
Константин сказал, преодолевая наступившее молчание:
- Слушаю вас.
Куняев положил руку-протез на стол, опустил глаза к папкам и, поглаживая обтянутый кожаной перчаткой протез, спросил с шутливой фамильярностью:
- Как работается, товарищ Корабельников? Довольны?
- Мм... как вам сказать? Труд в свое время очеловечил обезьяну, товарищ Куняев.
- Хм!..
- Но в наше время является делом чести, доблести и геройства. Следовательно, я доволен. Зарплатой и своим начальством. И отделом кадров, - сказал Константин то ли насмешливо, то ли серьезно - можно было понимать как угодно.
Молодой человек у окна оторвался от бумаги и вынужденно заулыбался. Куняев, словно щекой почувствовав эту улыбку, тоже слегка раздвинул губы, сказал:
- Ну, ну! Все шутите, товарищ Корабельников! Вот вас в парке за это и любят. Это хорошо. Умная шутка украшает жизнь... создает бодрое рабочее настроение. С шуткой, как говорится, работается веселее...
- Не всегда, - ответил Константин, испытывая смертельное желание закурить, особенно оттого, что на шкафу висело: "Курить воспрещается", оттого, что на столе Куняева не было пепельницы, оттого, что не мог нащупать цель своего вызова.
Его неприязненно настораживало, что Куняев против обыкновения был тут не один и, казалось, не глазами, а щекой, плечами, всем телом своим ощущал присутствие этого молодого человека, который стеснял его, сбивал с обычного тона.
- Так вот... н-да... зачем я тебя вызывал, - стирая со скуластого серого лица не свою, а точно отраженную, заемную улыбку, и сухо, как всегда, заговорил Куняев. И подал через стол Константину анкету из папки. - Уточнить кое-что хотел. Посмотри насчет наград. И насчет родственников. Точно у тебя? Все в порядке? Добавлений не будет? Каждый год анкеты уточняем. Никаких у тебя изменений? Если есть, впиши. Вон ручка.
Куняев сказал это и стал упорно глядеть в другую папку, занятый следующей анкетой, прямые волосы спадали на выпуклый лоб.
- Уточнить?.. - Константин прикусил усики, подумал. - Угу.
- Читай анкету, товарищ Корабельников. Читай внимательно.
В голосе начальника отдела кадров прозвучало нечто раздражающе невысказанное, и Константин вопросительно повел глазами по анкете.
Давний почерк, синие домашние чернила, вспомнил: анкету заполнял еще в сорок девятом году. Он быстро нашел графу "Когда и кем награжден" - все ордена, медали были вписаны ("Все в порядке, но что же?"), и тотчас отыскал вопрос о родственниках: "Есть ли репрессированные?" Здесь его почерком было написано: "Отец жены, Вохминцев Николай Григорьевич, арестован органами МГБ в 1949 году". "Так вот в чем дело!" Следствие длилось девять месяцев, и тогда он не знал, что Николай Григорьевич будет осужден на десять лет. Тогда еще не верилось! И он и Ася узнали об этом в пятидесятом...