Была приоткрыта форточка над диваном, - едва видимыми тенями струился волнистый парок. Разбиваясь брызгами, позванивали капли по карнизу, и, загораживая низкое водянистое солнце, что-то темное летело сверху мимо оттаявших стекол, и раздавались под окном плюхающие удары.
- Ася! - громко позвал Константин, потягиваясь. - Асенька, весна, что ли? Как там у классиков? "Весна берет свои права..." Нет, эти классики - ребята молодцы!
А вся комната была в светлом тумане, и в нем, располосованном лучами, возле тумбочки с телефоном стояла Ася, в строгом рабочем костюме, который надевала в поликлинику, теребила провод, говорила удивленным голосом:
- Да откуда вы, говорите? Не нужно звонить - просто заходите... Опять твой Михеев, - сказала она, вешая трубку. - Представь, звонит из автомата в трех шагах от нашего дома. Он что - стеснительный такой?
- Асенька, - проговорил Константин. - Ты опоздаешь в поликлинику. Половина десятого. Кто стеснительный - Михеев? Чересчур осел, прости за грубость. Все напутал. Наверно, говорил с тобой одними междометиями?
- Я уже к нему привыкла вчера, - сказала Ася, откинув волосы; солнце отвесно било ей в лицо. - Я все же дождусь его... этого Михеева. Он меня заинтриговал. Просто любопытно: зачем он?
- Он неотразимый мужчина, ловелас, холостяк. И конечно, мушкетер. Это все у него есть. В избытке. Милый человек. Правда, Кембридж не кончал.
Константин, уже одетый, только не застегнута была байковая домашняя ковбойка, подошел к Асе, успокоительно поцеловал ее в край рта.
- Ася, я могу поклясться... Ну вот он, черт его подери! Наверно, будет просить подменить его. Как всегда.
Звонок дернулся в коридоре, затрещал и смолк, и Ася, сейчас же выйдя и не закрыв дверь, звучно, быстро щелкнула в коридоре замком. Донесся как бы натруженный голос Михеева: "К Корабельникову можно?" - и откашливание, топот, и в вопросительном сопровождении Аси Михеев - в бараньем полушубке, шапка на голове - медведем шагнул в комнату, не глядя на Константина, а любопытно, вприщур озирая стены.
- Здоров, Константин. В постелях валялся?
- Привет, Илюша, - сказал Константин. - Поздравляю.
- С чем это?
- С весенней погодкой.
- Какая там весна! Закрутит еще. - Михеев покосился на Асю с явным неудобством от ее внимательного взгляда. - Извиняюсь, с вами это я по телефону?
- Да. Раздевайтесь и садитесь, - сказала Ася. - Давайте я повешу ваши полушубок и шапку.
- Да нет. Мне, значит... вот, - хмуро замялся Михеев и неловко снял шапку, вытер ею лоб. - Разговор... Промежду мною и вашим мужем.
Ася, отвернувшись, сказала:
- Ну, хорошо. Я пошла, Костя, не провожай.
- До свидания, Ася. Я буду встречать.
И когда вышла она и потом бухнула пружиной дверь парадного, Михеев, все стоя, переводил немигающие птичьи глаза с неприбранного дивана на книжные полки, от буфета на коврик в другой комнате; коричневое его лицо словно застыло.
- Культурно живешь, - проговорил наконец Михеев. - Чисто, книги читаешь. А это жена твоя? Цыганочка, что ли? Нерусская? Так глазищами меня и стригла, ровно ножницами. Нерусская, так?
- Француженка, - сказал Константин. - Привез из Парижа до революции. Балерина из оперы, внучка Альфреда де Мюссе. Раздевайся, Илюша. Ты все же шофер такси, культуру, так сказать, в массы несешь!
- Ладно уж...
Михеев не снял полушубка, сел, оперся локтем об угол стола, пристально и заинтересованно продолжая осматривать мебель в комнате, задержал внимание на Асиных тапочках около дивана, поерзал на стуле.
- Если б я женился, покрепче женщину взял, - сказал он завистливым голосом. - Былинка больно - жинка твоя. Оно, конечно, дело понятия. Худенькие да интеллигентные - аза-артные! - И он вроде бы улыбнулся, на миг показав зубы. - Говорят. Я сам это дело не уважаю.
- А я не уважаю, когда ты бросаешься в философию, - насмешливо проговорил Константин. - Так, дорогой знаток женщин, можно и промеж ушей схлопотать. Это я тебе обещаю.
И, перехватив взгляд Михеева, свернул, сунул постель в ящик дивана, задвинул тапочки под стол, спросил:
- Что новенького скажешь, Илюшенька?
Михеев притиснул рукой шапку к коленям, произнес, задетый тоном Константина:
- Ох, Костя, не ссорься со мной. Я тебе нужный человек. Насмешничаешь? Как бы не заплакали...
- Я же люблю тебя, Илюша. За широту натуры. За доброту люблю. Завтракать будешь? Есть "Старка".
Подумав, Михеев прерывисто втянул воздух через ноздри.
- Не пью я. Завтракал. - И переспросил угрюмо: - Что новенького, говоришь, Костя? Хорошо. Я вчерась позже тебя с линии вернулся. Туда, сюда, путевой лист, деньги сдал. Курю. Глядь - начальник колонны выходит. И директор парка. Чего-то говорят. У директора рожа - что вон эта стена. Белая. Стали осматривать машины. Ко мне подходят. Посмотрели "Победу". И вопрос: "Вспомните: на каких стоянках бывали?" Отвечаю. А начальник колонны: "В районе Манежной стояли?" - "Нет", - говорю.
- А дальше?
- А что - "дальше"! - вскрикнул Михеев, захлебываясь. - Ночь не спал, все бока проворочал. Завтра в смену выходить, а никакой уверенности. Как теперь работать будем? И чего тебе надо было, дьяволу, этих сопляков защищать? Родные они тебе? А ты револьвер вытащил! Откуда револьвер у тебя?
Константин зажег спичку, бросил ее в пепельницу, потом вытянул указательный палец.
- Из этого можно стрелять, Илюша?
- Оп-пять двадцать пять! - с горечью выкрикнул Михеев. - Чего ты мне макушку вертишь? Без глаз я? Или уже за дурака считаешь?
- Думай что хочешь, Илюша, - сказал Константин. - Только представь себя на месте пацанов. Тебя бы дубасили, а я бы рядом стоял, в урну сплевывал. Как бы ты себя чувствовал, Илюша?
- А за что меня избивать? Не за что меня избивать!..
- Да неважно "за что", дьявол бы драл! - Константин вскипел. - Ладно, все это некстати! Не о том говорим!
Он замолк, уже внутренне ругая себя за бессмысленную вспышку против Михеева, а тот глядел в окно - веки были красны, крупные губы поджаты страдальчески.
- Политика ведь это, - проговорил Михеев. - А знаешь, как сейчас... Во втором парке паренек один книжку в багажнике нашел. Ну и читать стал. А через неделю его - цоп! - и будь здоров. А за твою пушку, ежели раскопают...
- Какая пушка, Илюша? - перебил спокойно Константин. - О чем ты?
Михеев потискал шапку на колене, наклонил мрачное лицо к столу, повторил тоскливо:
- Политика это. Тебе, может, трын-трава, а мне - как же?
- Ты здесь ни при чем, Илюша, - сказал Константин. - Если что - отвечу я. И не думай об этом. Выбрось из головы. Не преувеличивай. Вспомни: никто нас не видел. Никого не было. Ни черта они нас не разглядели. Слушай, я жрать хочу - присоединяйся! Бутерброд сделать?
- Аппетиту нет, - простонал Михеев. - В горло не лезет.
- Заранее объявляешь голодовку? - Константин отрезал себе кусок колбасы, сделал бутерброд. - Тебе не пришлось воевать, Илюша?
- Начальника разведки фронта я возил. Генерала Федичева.
- Так или иначе. Артподготовки нет - сиди поплевывай на бруствер и наворачивай консервы в окопе. Тогда не убьют, не ранят, не контузят. Аппетит потерял - половины башки недосчитаешься. Все мины, брат, тогда летят в тебя. Арифметика войны, Илюша.
- Пропаду я с тобой, - проговорил Михеев. - Ни за чих пропаду. Какое у тебя отношение к жизни? А? Нету его! Беспутный ты, глупый, отчаянный человек! - Михеев вскинул багрово-красное лицо, зло глянул на Константина. - Вот сидит... и колбасу жует. Артиста изображает. И чего я связался с тобой, с дураком культурным! Разве у тебя какое стремление в жизни есть? Разве тебе в жизни чего надо? Вон в квартире все имеешь. С телефоном живешь! - Михеев, завозившись на стуле, презрительно и твердо договорил: - А я, может, в жизни больше тебя понимаю! И мне из-за тебя в каталажку? За красивые глазки, что ли?
Константин отодвинул стакан недопитого чая, подавляя внезапный гнев, произнес:
- Сопляк, дубина стоеросовая! "Что я говорю? Зачем я говорю ему это?" - подумал он и, успокаивая себя, спросил иным, уже шутливым тоном: - Слушай, Илюша, ты коров видел? Ответь мне: почему корова ест траву, солому, хлеб, а цвет дерьма одинаковый?
- Ты чего? - испуганно вскинулся Михеев. - Глупые вопросы. Не знаю!
- Не знаешь, Илюша? Я тоже нет. Что выходит? В дерьме, не разбираемся, а о жизни судим! Так получается? Значит, оба мы с тобой в жизни мало что понимаем. Только вот что, Илюша: никакого револьвера у меня нет и не было. Не понимаю, почему ты заговорил об этом? Ну, черт знает что может показаться со страху! Нет, никакого револьвера нет! И прошу тебя, Илюша, успокойся ты!
Всматриваясь в угол куда-то, Михеев вдруг упрямо заговорил, двигая крупными губами:
- Отнеси ты его... сдай куда надо. Покайся. Ведь простить могут все же: мало что бывает. Как к человеку пришел, посоветовать, может, опыта у тебя нет. Начнут копать это дело. Не таких ловют.
- Знаешь, а мне не в чем каяться и нечего относить, - ответил Константин. - Пойми же меня наконец, Илюша!
- Ну что ж... Я по-человечески хотел посоветовать, - выдавил Михеев и надел шапку, насунул двумя руками на лоб. - Я, видно, политику больше тебя понимаю... Жареный петух тебя еще не клевал, видать! - Расширяя дыханием ноздри, спросил тихо: - Ты что ж, может, меня соучастником считаешь?
- Нет. Ты тут ни при чем.
- Бывай. Ладно. Шито-крыто.
- Ну, будь здоров, Илюша! Договорим на линии! - Константин похлопал его по плечу. - Пока! И не думай ты об этом!
Однако он никак не мог успокоиться после того, как с насупленным лицом ушел Михеев, а потом, полчаса спустя, все шагал по комнатам, скрестив руки, подробно, по деталям вспоминая весь разговор с ним, и, чувствуя приступ отчаяния от совершенной им сейчас ошибки, он вновь начинал подробно вспоминать свои слова, как будто хотел найти неопровержимые доказательства собственной правоты и неправоты.