Все настойчивее падал снег. Он уже валил крупными хлопьями, приглушал звуки, движение на улице. Обросшие снегом трамваи - мохнато залеплены номера, стекла - медленно наползали на перекрестки и беспрерывно звенели; вместе с ними побеленные до дуг троллейбусы пробивались сквозь снегопад. Неясными тенями скользили фигуры прохожих.
Снег остужал лицо, пахло пресной и горьковатой свежестью, но было тяжело дышать, как в воде, давило на уши.
"Михеев, - думал он под толчки своих шагов. - Задержался. Это ясно. Не набрал денег за смену... Опоздал... Я позвоню в парк из дома. Ася... Она уходит в поликлинику в десять. Как хорошо, что она ушла! Я все обдумаю... У меня будет время обдумать".
В парадном он снял кожаную, на меху куртку, стряхнул снежные пласты, смел веником с ботинок. В коридор вошел утомленно - здесь сумрачно, тепло, из кухни душно шел сытый запах квартирных супов.
Он открыл дверь своим ключом.
С улицы сквозь толщу мелькающей пелены не пробивалось ни одного звука. Только глухо просачивались неразличимые разговоры из кухни. И два голоса - мужской и женский - с бесстрастной красотой дикции сообщали придавленному снегом миру о наборе рабочей силы, о том, что в московских кинотеатрах идет новый фильм, - Ася забыла выключить радио. Константин прошел во вторую комнату и выключил. Потом, не снимая ботинок, лег на диван, положил руки под затылок; волосы, мокрые от растаявшего снега, холодили голову.
"А что, собственно, произошло? - попытался он себя успокоить трезво. - А, черт совсем возьми! Тысячи такси в Москве... Да станут ли искать? Да что, собственно, произошло?"
Он пригрелся на диване, тяжелая дремота скосила его, понесла, он стал падать куда-то, и чьи-то лица, подступая из темноты, провожали его в этом неудержимом, все ускоряющемся полете, и позванивало от скорости опущенное стекло дверцы, и не было силы поднять стекло, густой снег, летящий в глаза, ноздри, душил его. И он чувствовал, что произошло что-то, должно было произойти... Телефон, телефон звонит!..
Константин, очнувшись, огляделся еще не проснувшимися глазами. Все так же шел снег. Тикал будильник на письменном столе. Телефон молчал.
"Михеев! - подумал он. - Это Михеев!.."
Он соскочил с дивана, быстро набрал номер телефона диспетчерской.
- Валенька, - сказал Константин ласково, - как там мой кореш Илюша - вернулся?
- Десять минут назад домой ушел, - посмеиваясь, ответила кассирша. - А что, соскучился?
- Тронут сообщением, Валенька, - сказал Константин. - Ну, пока, красавица!
Он говорил пошлость, знал, что это пошлость, но все же говорил так - это освобождало его от чего-то.
Константин положил трубку.
На столе под стеклом лежала фотокарточка Аси - кто-то "щелкнул" из одноклассников (стоит на полевом бугре, ветер скосил в одну сторону платье над коленями и волосы на одну щеку, лицо загорожено книгой от солнца). Эту фотографию он любил и не убирал, хотя Ася иногда протестовала: "Спрячь ее, я тебе не кинозвезда!"
Константин, помедлив, задернул занавеску на окне и после этого вынул из бокового кармана маленький "вальтер".
Пистолет умещался на ладони весь, со скошенной перламутровой рукояткой; были выбиты мизерные цифры на металле - "1763", и рядом - знакомое: "Got mit uns". Над спусковым крючком - никелированный прямоугольничек: "Вильгельм фон Кунце".
Изящный, аккуратный пистолетик напоминал игрушку, которую все время хотелось держать в руках, трогать отшлифованный металл.
"Вальтер" этот попал к Константину в сорок третьем.
Низенький "бээмвэ" без камуфляжа, запыленный, гладко-черный, на всей скорости вкатил в то опустевшее село в двух километрах от левого берега Днепра, откуда утром отошли немцы к переправе.
Всю войну он ползал за немецкую передовую за "языками", ползал на животе и локтях, а эти на машине сами перли ему в руки - и он, стоя у крайнего плетня, первый полоснул из автомата по моторной части, по скатам. Их было трое, немцев. Двоих он уже не помнил, третьего запомнил на всю жизнь. В нем было что-то прусско-театральное, даже виденное уже: сухое лицо, прямая, с ограниченными движениями шея, надменные седые брови, две старческие складки вдоль крупного носа; кресты и медали зазвенели под полами черного глянцевитого плаща, когда разведчик нестеснительно обыскал его; от оберста пахло духами, он был до бледности выбрит.
Он отдал оружие - "парабеллум" на широком ремне, новенький планшет; когда отдавал все это, нервно пожевывал бескровные губы, но глаза были спокойны, задумчиво-выцветшие. Потом от деревни шли осенними весами, опасаясь столкнуться на дорогах с оставшимися группками автоматчиков.
А на третьем километре этот оберст коротко сказал что-то другому, и тот, сконфуженный, с заискивающим потным лицом, залопотал, показывая на ноги, на свой зад, на землю. И Константин понял: просили отдых. Оберст сидел на пне, привалясь спиной к дереву, в распахе непромокаемого плаща неширокая грудь, металлические пуговицы подымались дыханием; вдруг маленькая рука дернулась под плащ к левой стороне груди, стала рвать пуговицы, и искоркой блеснуло в руке, словно бы треснуло за его спиной дерево. И он, привстав, откинув на влажный песок крохотный пистолетик, упал лицом вниз, кашляя судорожно, спина туго выгибалась, он будто давился. Лоб был прижат к козырьку высокой, соскользнувшей фуражки. Был виден седоватый затылок с глубокой выемкой шеи.
Он выстрелил себе в рот. Константин не сумел предупредить этот выстрел: при обыске в селе разведчики не нащупали плоского пистолетика под ватной набивкой мундира. И Константин не мог простить себе этого. Таких "языков" он не брал ни разу.
Через час после допроса пленных и просмотра карт и бумаг ПНШ-1 вызвал Константина.
- Люблю я тебя, Костя, и осуждаю, - сказал он, довольно подмигивая. - Доставь ты этого оберста - носить бы тебе звездочку. Да ладно, бог с ним. Бумаги и карты распрекрасные приволок ты - цены им нет! Возьми-ка вот этот "вальтеришко", помни оберста. Пистолетик-то не так себе - фамильный. С серебром. Считай своей наградой. Беру это дело на себя. Ну, давай к хлопцам. Водки я там указал выдать.
Таким образом стало у него два пистолета: свой, уставной ТТ и этот немецкий "вальтер". Всякого оружия хватало вдоволь, но этот пистолетик был как бы шутливой наградой.
Он сдал свой ТТ в Германии в дни демобилизации, "вальтер" же не сдал и в Москве: он не мешал ему. Сначала пистолет умещался в любом кармане, потом забыто валялся в книжном шкафу за старыми томиками Тургенева. Но в сорок девятом году было тщательно найдено для него секретное место - в толстом томе Брема он вырезал в серединных страницах гнездо, пистолет вплотную входил туда, и Брем был спрятан в углу шкафа.
Он стал носить его только после того, как трое парней ноябрьской ночью по дороге в Лосинку ударом сбоку вышибли его из машины, а затем, оглушенного, поставили перед собой (сзади третий железными пальцами сжимал и отпускал сонную артерию на шее), с заученной ловкостью проверили его карманы.
Он не хотел больше испытывать унижающее бессилие и чувствовать на себе чужие натренированные пальцы.
Константин достал из книжного шкафа том Брема - и "вальтер" прочно лег в свое гнездо. Он поставил Брема во второй ряд книг, за старым собранием сочинений Тургенева. И это почти успокоило его.
"Да что, собственно, случилось? - опять подумал он, пытаясь настроить себя на обычную волну. - Все обошлось и прекрасно обойдется. Все в жизни обходилось. Предопределять судьбу? Зачем и для чего?"
Сев на край стола, он поглядел на фотокарточку Аси и набрал номер поликлиники. Долго не подходили там, наконец бархатистый профессорский баритон дохнул в трубку:
- Да-а! У телефона.
- Анастасию Николаевну. Кто? Представьте себе, муж.
- Узнал по голосу, молодой человек. Сейчас. Если потерпите.
Далекий щелчок - это положили трубку на стол, потом неясный говор в мембране и ее голос:
- Костя?
Неужели так просто можно сказать: "Костя?"
- Я жду тебя, - тихо сказал он, глядя на ее фотокарточку: ветер все прижимал юбку к ее коленям, я жарко, как перед грозой, светило летнее солнце. Сколько тогда ей было лет?
- Ты ужасающий экземпляр, - сказала Ася со смехом, и голос и смех ее имели свое значение, понятное только ему.
- Я жду тебя. Вот... и все, - повторил он, не отрывая взгляда от фотокарточки (о чем она думала тогда, защищаясь книгой от солнца?). Он сказал: "Я жду тебя", вкладывая в эти слова свое значение, которое лишь она могла ощутить и понять по звуку его голоса. - Я жду тебя. И как видишь - немного люблю тебя... Чепуха? Дичь? Сантименты? Позвонил муж, оторвал от работы? И лепечет какую-то чепуху. Идиотство, конечно. Так и скажи этому профессорскому баритону. Я просто соскучился. Я так соскучился, что мне хочется выпить...
- Какой же ты у меня дурачина, Костя! Ужасный! - сказала Ася и опять засмеялась. - Ты просто Баран Иванович, ты понял? Я не буду задерживаться.
- Я жду тебя.
И, уже повеселевший, Константин соскочил со стола, прошел в первую комнату, насвистывая, выудил из глубин буфета начатую бутылку "Старки". Налив рюмку, он выпил, затем сказал: "Есть смысл" - и закусил кусочком колбасы. А после этой рюмки и пахучего кусочка колбасы вдруг почувствовал, что сильно голоден, и почему-то захотелось яичницы с жареной колбасой, - последний раз ел вчера в четыре часа дня.
В кухне пустынно, тепло после готовки квартирных завтраков. Методично капала вода из крана.
Константин с грохотом толкнул сковородку на плиту, начал с таким веселым нажимом резать колбасу, что кухонный столик закачался, зазвенели, стукаясь друг о друга, баночки из-под майонеза. И тотчас услышал бормотание, посапывание в дальнем конце кухни - как будто проснулся кто-то там от грохота сковороды.
Константин взглянул, почесывая нос.
- Это вы, Марк Юльевич? Кажется, вы стоите на карачках? Потеряли что-нибудь? Будильник? Ходики? Бриллиантовую "Омегу"?
Марк Юльевич Берзинь, заведующий часовой мастерской, латыш, новый сосед, по какому-то сложному обмену переехавший с семнадцатилетней дочерью в смежные комнаты Быкова, стоял на четвереньках под своим кухонным столом, повернув лысую голову в сторону Константина; хищно поблескивала лупа в глазу, спущенные подтяжки елозили по полу.