Снова затрещал под подушкой телефонный звонок, похожий на задушенный крик. Он оглянулся на дверь в комнату Аси, затем схватил свою подушку и накрыл ею телефон - так было легче ему.
Телефон трещал слабым, жалобным звонком, сжатый подушками. Его звук походил на прерывистый комариный писк.
Потом он замолк. С ударами крови в висках Сергей лежал, не испытывая облегчения. Предметы в комнате сместились, потонули в тени - луна заметно сдвинулась над железными крышами к краю окна, был виден из-за рамы багровый раскаленный кусочек ее. И стояло в мире такое безмолвие, какое бывает, когда в лунную ночь переползает через бруствер на нейтралку разведка - туда, в сторону немого гребня немецких окопов...
Он услышал с улицы легкий шум подвывающего мотора, потом четкий и сильный щелчок дверцы, и сейчас же побежал стук каблуков - уже во дворе.
"Неужели она? Не может быть", - подумал, еще сомневаясь, Сергей и потянул со стула брюки, от волнения не попадая ногами в штанины; робкий, короткий звонок забулькал в коридоре.
Он бросился к двери по темному коридору, нажал, открыл замок и, не говоря ни слова, быстро вернулся в комнату, оставив дверь открытой.
- Сергей!
- Здесь спят.
- Сергей!
В сумраке забелел плащ - она вошла, затихла, остановилась за порогом комнаты.
- Зачем ты приехала? - спросил он нерассчитанно громким голосом.
- Сережа, - сказала она и с робостью выступила из сумрака в лунный свет. - Я не могла ждать. Ты послушай...
- Зачем ты приехала? Для чего? - спросил он холодно.
- Сере-ежа-а, я ничего не понимаю...
Она как-то неумело, не по-женски заплакала, приложив ладони к груди, и, плача, опустилась на стул, сжавшись, локтями доставая колени. Он смотрел на нее растерянно.
- Идем, - сказал он. - Разбудим Асю. Идем. Я провожу тебя.
13
- Я сегодня узнала все...
- Что ты узнала?
- От Аркадия... от Уварова. Он не был два года и зашел сегодня...
- Ну и что? Что ты узнала?.
- Послушай, Сергей, я жалею, что хотела помирить тебя с ним! Жалею! Думала, все проще... Я просто верила Тане. А он притворялся, ждал. И дождался.
- Ты это хотела мне сказать?
- Послушай, Сережка, перестань! Как все мелко, ужасно мелко по сравнению... что случилось с твоим отцом! Это самое страшное, что может быть. И еще смерть.
- Это он рассказал?
- Будь осторожен! Пойми, он не шутит, он пойдет на все. Не горячись на партбюро, будь доказателен. И взвесь все - это главное. Уваров не так прост! Знаешь, что он сказал? "Ну все, конец, ваш Вохминцев испекся!" И какое было лицо - спокойное, лицо победителя! Сережа, послушай... Он сказал: завтра или послезавтра будет партбюро. У тебя есть время. Если оно тебе нужно. Знаю, ты можешь быть сильным, но ты... Пойми, они не шутят! Они не шутят!
- Что ж, спасибо... Я проводил тебя до Серпуховки.
- Подожди! - попросила она.
Они стояли на углу, в густой тени каменного дома, возле наглухо закрытого подъезда.
- Еще... - сказала она.
- Что "еще"?
- Еще проводи. Мне страшно. - Она поежилась.
Пустынная Серпуховская площадь с темным прямоугольником универмага, низким зданием шахты строящегося метро была огромной, безжизненно-синей; под луной металлически блестели дальние крыши, и маленькая фигурка постового милиционера посреди пустой площади казалась неподвижной, неживой. Луна будто умертвила город, и даже не было ночных такси, обычно стоявших на углу.
- Сергей...
- Пойдем, - прервал он.
Она замолчала. Он не смотрел на нее.
Но, когда свернули на узкую Ордынку, стало темнее на тротуаре от застывших теней лип, тихая мостовая за ними лежала мертвенно-гладкая, полированная под лунным светом. Он взглянул на Нину сбоку, и она чуть подалась к нему, словно хотела взять под руку, но не взяла, застегнула пуговичку плаща на горле, опустила подбородок. Они молчали.
Она шла, двигалась рядом, изредка касаясь его плащом, и он видел ее всю - от этих стучащих по асфальту каблуков, этого коротенького старого плаща до молчаливо сжатых губ, - и все было знакомо, нежно в ней, но одновременно не исчезала какая-то горькая неприязнь у него после того, как в этом же плащике он встретил ее с мужем возле метро, и муж говорил что-то, уверенно и не стеснительно обняв ее за плечи. Он хотел спросить просто: зачем он приехал, почему она не сказала об этом, но боялся, не хотел снова сбиться на тот отвратительный самому себе, неприятный тон, каким разговаривал, когда она вошла в его комнату: что бы ни было между ними, он не имел права унижать ее.
Ее каблуки стучали медленнее. Затихли.
- Мы почти дома, - послышался ее осторожный голос, и он увидел: она повернулась грудью, руки засунуты в карманы плащика, в глазах - ждущее выражение. - Спасибо. Ты меня проводил.
Он уловил этот взгляд и хмуро посмотрел вверх. Над аркой ворот, под тополем эмалированная дощечка с номером дома была, как прежде, мирно освещена запыленной лампочкой. Вокруг желтого огня хаотично вились ночные мотыльки, стукались, трещали о стекло, был легкий шорох в листве.
- Я не имел права, - сказал он, - разговаривать так с тобой...
- Еще, - попросила она, несмело улыбаясь краями губ, и робко сняла мотылька, упавшего ему на плечо. - Упал к тебе, - сказала она, - прости...
- Что, Нина?..
- Скажи что-нибудь еще. Я прошу...
Она раскрыла ладонь, поднесла к глазам, внимательно рассматривала белого мотылька, который полз по ее пальцам, и Сергей видел ее наклоненный лоб, руку, и в эту минуту ненужное внимание к этому мотыльку вдруг показалось ее правдой, ее естественностью.
- Ну, теперь все, - сказала она и стряхнула мотылька.
- Что "все"? О чем ты говоришь? - спросил он и так порывисто обнял ее за плечи, что у нее безвольно-жалко откинулась голова. - Я не понял, что "все"?
- Я люблю тебя, Сере-ежа... А ты? Ты?
Она качнулась к нему, повторяя: "А ты? Ты?" - и он, чувствуя, что задыхается, стал сильно, как будто хотел ей сделать больно, целовать ее в губы, в подбородок, в глаза.
- Я хочу тебе объяснить. Да, мой муж был в Москве. Ты знаешь, что с ним случилось?
- Нет.
- У него неудача с экспедицией. Его отзывали в Москву, а он не ехал. Он боялся встречи с московским начальством. Ему могут больше не дать экспедицию.
- Он воевал?
- Да. Он майор, командовал саперной ротой.
- Ну и любил тебя?
- На второй месяц сказал, чтобы я не ограничивала его свободу. Потом узнала, что он ездил в районный городок к одной женщине. Я собрала чемодан и перевелась в другую экспедицию. Потом - в Москву. Не будем говорить об этом...
Они помолчали.
- Я только сейчас вспомнила... Знаешь, что он сказал? "Сергей - декабрист, а наше время не для декабристов".
- Кто это сказал?
- Уваров. Ты понимаешь, что это значит?
- То, что сволочь, для меня не открытие. Но он забыл, что наше время не для таких подлецов, как он.
- Он сказал, что ты уже не коммунист, что тебя выгонят из института, Сережа. Но я не хочу верить...
- Если даже со мной что-нибудь случится, я пойду работать шахтером, забойщиком, я могу носить мешки, грузить вагоны. Я все могу... Только... Только бы...
- Что, Сережа?
- Только... Я хотел бы, чтобы никто не брал чемодан и не переводился в другую экспедицию.
- Сере-ежа-а, ты не должен об этом... Ты никогда не думай, что я могу... Я могу бросить все, понимаешь? И пойти с тобой уголь грузить, что угодно! Я не знаю, как это передать - что я чувствую к тебе... Как это передать?
- Этого не будет, чтобы ты грузила со мной уголь, этого никогда не будет... - говорил он с нежностью и отчаянием, исступленно обнимая и целуя ее в ледяные губы. - Ты увидишь, этого никогда не будет...
В тишине тоненько и звеняще тикали часы на стене.
Константин, уже одетый, сидел в кресле, растирая рукой грудь, - зябкость утра, вливающаяся через открытое окно, щекотно касалась кожи лица, - и прислушивался к ранней возне воробьев в дворовых липах. Потом воробьи с резким шумом брызнули под окнами из розовеющих ветвей: стукнула форточка на нижнем этаже - одинокий звук эхом раздался в пустоте спящего двора. Ему представилось почему-то, что форточку закрыли в комнате Аси, и Константин, вмиг очнувшись, вспомнил о времени своего отъезда.
"У меня есть четыре часа, - думал он. - Я сначала зайду к ней, потом я пойду _туда_... Успею ли я все сделать, все как нужно, все как надо? А что раньше, коленки дрожали - не мог отнести эти деньги? Вот они, быковские десять тысяч. Что ж, деньги лежали у меня две недели. Долго собирался. Будет вопрос: "А чемоданчик-то с бостоном в Одессу вы привезли?.." Что докажешь? А может, сказать - нашел деньги?.. К черту их! Смотреть на них не могу! Так что же, Костенька, действуй, вперед, милый, подан свисток атаки, хватит лежать в окопах, в тебя стреляют, в Сережу, в Асю... и не холостыми патронами, а бьют наповал, в голову целят!.."
Константин, охваченный холодком, встал к чемодану и, раскидав белье, вынул со дна завернутую в газету пачку денег, вложил ее, туго надавившую на грудь, во внутренний карман.
Сделав это, он стал бросать белье и ковбойки в чемодан и, захлопнув крышку, щелкнул никелированными замками - все было готово. Он знал, что не вернется сюда до осени - практика на шахтах длилась два месяца. Он оглядел комнату без сожаления - этот когда-то уютный и привычный ему беспорядок - и ничего не тронул, ни к чему не прикоснулся, только накрыл старой газетой ящик радиолы. "Оревуар, старина!"
"Вот и все, Костенька, - сказал он себе, - вперед, милый!"
Когда, заперев комнату, Константин спустился по лестнице на первый этаж и тут, стараясь не натолкнуться на вешалки, прошел тихий коридор, нигде не было ни звука - дом еще спал. Константин задержался перед дверью Вохминцевых с желанием постучать, разбудить и Сергея и Асю, но, так и не решившись, подсунул под дверь записку в конверте, написанную ночью.
Старый и чистый асфальт двора показался в этот час зари огромным и пустынным. И было странно, что во всех окнах неподвижно висели алеющие занавески и были закрыты двери парадных - везде покой, сон, и только одна стая проснувшихся на рассвете воробьев все сновала, чирикала, возилась в липах над окнами Вохминцевых, и от этой возни дрожала, покачивалась там багровая листва.