- Брось, - сказал Сергей. - Поехали домой. Поехали, Костька.
- А ну, р-раз - майна, вира! От-торвем от предмета!
Косов захохотал, сильным движением сдвигая со скамьи разомлевшего от усталости Константина. И тотчас Подгорный с другой стороны начал подталкивать его в бок, заговорил убедительно:
- Та шо мы тебе, подъемные краны? Соображаешь чи не?..
- Хватит тут меня щупать, я вам не болт крепления. Уцепились - в рукавицах не оттащишь! Вы что, святые?
Константин поднялся в расстегнутой до пояса ковбойке, с видом плюнувшего на все человека засвистел сентиментальный мотивчик, но сейчас и этот свист, и обычная его полусерьезность раздражали его самого, как раздражали слова Сергея, лениво-добродушные взгляды Подгорного, и низкорослая фигура Косова, и эта их вынужденная уверенность в том, что все будет как надо.
И вдруг Константин особенно почувствовал, что у него пропал, стерся интерес к завалам, креплениям, комбайнам, штрекам, лавам, циклам - ко всему тому, к чему был интерес у них. "Что же делать? Что делать тогда?"
- Что ж, Сережка, приду домой, включу радиолку, и все будет в ромашках и одуванчиках, - с обычной своей беспечностью сказал Константин. - И все великолепно.
- Это как раз не удастся, - ответил Сергей. - Поехали.
- Привет коллегам! Как дела? Свалили?
От группы студентов, идущих навстречу по аллее, отделился Уваров. Его синяя шелковая тенниска облегала чуть покатые плечи; его мускулистые, со светлым волосом руки, крепкое лицо были тронуты первым загаром - вид спортсмена, приехавшего с юга.
- Свалили машины, гордость третьего курса? - спросил он приветливо обоих. - Все в полном порядке или не хватило одной ночи? Ты, я слышал, Сергей, сразу поставил Морозова в нулевую позицию - пять с плюсом отхватил? Ходят слухи в кулуарах.
- Миф, - ответил Сергей. - Нулевых позиций и плюсов не было. Ну а на четвертом курсе?
- Все в кармане. - Уваров, улыбаясь, похлопал себя по карману тенниски, где лежала зачетная книжка; был он, видимо, в отличном, как всегда, настроении, доволен этими экзаменами, своим здоровьем, своим душевным равновесием. - Вы куда спешите, хлопцы?
- По хатам.
- Да вы что? - весело поразился Уваров. - Мы собрались отпраздновать это дело, присоединяйтесь! Пойдем в бар: здесь жарища, а там свежее пиво, раки, сосиски, а? Третьекурсники! Я против всяческой субординации. Даже Павел Свиридов пойдет. Как говорят, глава партийной организации будет держать на пределе, все будет в норме. Объединим два курса - ваш и наш - и тихо, мирно атакуем бар. Павел! - крикнул он. - Присоединяем к себе третьекурсников?
- Я не пью пиво. - Константин провел ребром ладони по горлу. - Меня тошнит от пива. Отрыжка. Икота.
- К сожалению, привет, - сказал Сергей. - Спешим домой. Обед стынет.
- Вы меня удивляете! Просто гранитные скалы! - засмеялся Уваров. - Видимо, тренируете силу воли.
- Что поделаешь - воспитываемся, - вздохнул Константин дурашливо. - Режим. Экзамены. Соседи по квартире.
- Жаль, хлопцы, просто на глазах гибнут лучшие люди, - сказал Уваров и тут же опять крикнул шутливо в сторону группы студентов, стоявших сбоку аллеи: - Слушай, Павел, выяснилось: в нашем институте есть студенты, нарушающие обычаи экзаменов. Предлагаю разобрать на партбюро со всей строгостью! Жаль, хлопцы!
Свиридов, отрывистым своим голосом разговаривавший в группе студентов, сухощавый, прямой, в очень плотно застегнутом новом кителе без погон, с нездорово желтым лицом, приблизился к Сергею, опираясь на палку-костылек.
- Куда вы, Вохминцев? Подождите минутку. Такой день... Разрешается пятерки отпраздновать. Что уж там!
- Ждут дома, - сказал Сергей. - Это невозможно.
Прежде, когда Свиридов преподавал военное дело, он не всегда носил китель, иногда появлялся на занятиях в черном, нелепо сшитом и неудобно сидевшем на нем гражданском костюме, но после того, как ушел по болезни в запас и стал освобожденным секретарем партийной организации, военную форму носил постоянно, и в этом его упрямстве что-то нравилось Сергею: казалось, Свиридов не мог забыть армию, в которой ему не повезло. Ему было тридцать два года, но внешне он выглядел гораздо старше - давняя желудочная болезнь высушила, источила его.
- Есть люди, - сказал Константин уже на автобусной остановке, - есть люди, которые утром вместе с костюмом надевают на себя лицо. Не замечал?
- Ты о ком?
- Вообще. Некоторые всю жизнь носят маски. Цирк! Скрывают застенчивость - развязностью, наглость - смущением, эгоизм - ложным альтруизмом... А нужно ли вообще сдирать эти маски, Сережка? Зло сразу выскочит, как поплавок из воды. А?
- Не пожалел бы половины жизни, чтобы содрать эти маски.
- Тогда в первую очередь, Сережа, сдери эту маску с себя.
- Не понял. Какого черта!
- Часто тебе приходится терпеть? Или вы уже друзья с Уваровым?
- Ты весьма наблюдателен, Костенька!
- Но вы уже два года улыбаетесь друг другу. Философия случайности? Впрочем, Уваров - первостатейный малый: пятерочник, член партийного бюро, общественник, со Свиридовым - неразлейвода. Не кажется ли тебе, что этот парень вместе с костюмом надевает на лицо улыбку? - Константин щелкнул пальцами, подыскивая слова. - Улыбочка душевного парня - одежда! Ни с кем не хочет ссориться - мил всем! Голову наотрез - идет верным путем. На улыбочки и общительность клюют все! И ты клюнул.
- Хватит.
- А что хватит? Полагаешь, он забыл, как ты ему набил харю?
- Ерунда. Не хочу сейчас об этом!.. Давай садись в автобус, хватит!
...Он каждый день встречался с Уваровым в институтских коридорах, вместе сидел на партийных собраниях, вместе в перерывах курили около подоконников, и Сергей, казалось, привык к нему, смирился с чем-то, и уже не хотелось думать о прошлом - мысль об Уварове всегда вызывала тупую усталость, и каждый раз, когда он начинал думать о нем, появлялось злое ощущение недовольства собой. При встречах был Уваров простодушно-приветлив, подчеркивал свою особую расположенность и, как бы выказывая радость, улыбался ему: "Привет, старик!" Был он неузнаваемо другим, выглядел, казалось, моложе, чем пять лет назад, на фронте, - похудели щеки, отчего обострилось, но стало мягче лицо. И Сергей словно постепенно погас, притерпелся к этому новому, непохожему на того, встреченного после фронта Уварову, не было желания и сил возвращаться к прежнему, не было той непримиримости, которую он чувствовал в себе три года назад.
Только раз прошлой зимой на студенческом собрании он, сидя позади Уварова, увидел вблизи его сильную, упрямо неподвижную шею, край пристального, в задумчивости устремленного глаза - и что-то тогда оборвалось, сместилось в душе. И вновь кольнула прежняя ненависть. Он опять взглянул на Уварова - шея ослабла, край голубого глаза был покойно-улыбчив, Уваров оглянулся на Сергея, сказал доверительно: "Старик, не болит у тебя башка от этих бесконечных собраний? Я уже готов". Сергей молча и твердо смотрел на него, и было такое чувство, точно замешан был в чем-то отвратительном и противоестественном.
Через несколько дней это ощущение прошло.
5
- Хватит, Сережка, конец! - сказал Константин и, перегибаясь через подоконник, вылил из графина воду на голову. - Перестарались. Я уже перенасыщенный раствор, из меня сейчас начнут выделяться кристаллы. Я на пределе.
- Абсолютно?
- Окончательно. Нет, Сережка, хорошо все-таки поживали в каменном веке - никаких тебе шахт, никаких машин, сиди, оттачивай дубину и поплевывай на папоротники.
- Кончаем. - Сергей развалился в старом кресле, устало и не без удовольствия вытянул ноги. - Да, Костька, неплохо было в эпоху первобытного коммунизма. Мечтай только об окороке мамонта - прекрасная жизнь. И все ясно. Ну и духота...
Все окна и двери были раскрыты, но вечерний сквозняк слабо тянул по комнате, папиросный туман вяло шевелился под потолком.
- Все ясно! Где вы, мамонты? - Константин захохотал, ударил учебником по стопу. - Все! С этим все! Перерыв, перекур, проветривание помещения. Виват и ура! Как будем разлагаться - радиолу крутанем и по случаю жары тяпнем жигулевского пива? Или наоборот?
- Сначала к Мукомоловым - на нас обида. Встретил утром. Приглашал обязательно зайти. Ясно?
- Согласен на все.
В комнате-мастерской Мукомолова по-прежнему пахло сухими красками, холстами, табачным перегаром, по-прежнему возле груды картин, накрытых газетами, белели стойками два мольберта перед окнами (к свету), бедно жались по углам старые, покорябанные стулья, на заляпанных сиденьях которых валялись тюбики красок, стояли баночки для мытья кистей: была все та же аскетическая обстановка в комнате. Но странно - она не казалась пустой: со стен внимательно и отрадно смотрела иная жизнь: наивное лицо беловолосой некрасивой девочки с большим ртом, но удивительно умными, мягкими глазами, рядом - знойный лесной свет солнца сквозь листву берез; первый снег в московском переулке, на снегу грязный след проехавшей машины; луговая даль после дождя. Сергея поражало противоречие, это несоответствие запущенности мукомоловской мастерской с полнозвучной жизнью картин, будто здесь, в комнате, жили лишь начерно, а на стенах - набело, ярко, счастливо.
Когда они вошли, Мукомоловы сидели при свете настольной лампы на диване, Федор Феодосьевич занимался тем, чем обычно занимался по вечерам, - сопя, подобрав под себя ногу, набивал табаком папиросные гильзы; Эльга Борисовна вслух, ровным голосом читала газету, то и дело поправляла черные, с проседью волосы, падавшие на висок.
- Эля! Кто к нам пришел! Ты посмотри - Сережа, Костя! Эля, Эля, давай нам чай! - Мукомолов вскочил, смеясь, долго двумя руками тряс руки Сергею, Константину. - Эля, Эля, Эля, посмотри, кто к нам пришел! Ты посмотри на них!
- Очень рада вас видеть, Сережа и Костя, - со слабой улыбкой проговорила Эльга Борисовна, свернула газету, сунула ее куда-то на полочку; смущенно запахнула мужскую, очень широкую на ее маленькой девичьей фигурке рабочую куртку, запачканную старой краской на рукавах. - Я одну секундочку... Только поставлю чай.