Он схватил Константина за локоть, потащил к двери, возбужденно посмеиваясь, и тогда Константин высвободился сильным движением и, загораживая дверь, стал перед Быковым.
- Я пообедал, благодарю вас, - выговорил он. - Вам привет от Аверьянова. И благодарность... За подарочек. Просил передать вам, что Кутепов засыпался с бостоном. А мне позвольте доложить: чесуча, чесуча идет! А не ваш бостончик!
- Что? Ты зачем?.. Зачем?.. Что такое? - задыхающимся басом проговорил Быков, дернул Константина за лацкан пиджака и начал багроветь - с полнокровного лица багровость эта переползла на глаза, на белках проступили жилки. - Какую ты глупость говоришь! О чем болтаешь?..
- Спокойно, Петр Иванович, без нервов! - Константин нежно отвел руку Быкова от лацкана пиджака, нежно-фамильярно потрепал его по чугунно напряженному плечу. - Я хочу вас спросить: значит, вы хотели, чтобы я транспортировал в Одессу ворованный вами бостон в чемоданчике и привозил вам денежки? И сдавал в сберкассу? Или вам лично? Вы хотели сделать меня коммивояжером?
- Какая сволочь, какая паршивая сволочь! - с презрительным изумлением выдавил Быков и засмеялся. - Вы посмотрите на него - какая сволочь! - выдохнул он, обращаясь не к Константину, а к Сергею. - Вытащил его из дерьма, устроил... поил, кормил, как сына... Сволочь паршивая!.. Клевещешь? Клеветой занялся? А, Сергей? Послушай только!
- Когда моих друзей называют сволочью, я даю в морду! - резко сказал Сергей. - Это обещаю...
- Та-ак! - протянул Быков, опустив сжатые кулаки; щеки его затряслись от возбуждения. - Оклеветать захотели? Грязью облить? Сговорились? Вы в свидетели не подойдете, не-ет!.. Со мной - не-ет! Оклеветать?
- Вот свидетель! Вот ворованный бостончик! Держи-и... десять тысяч!
Константин выхватил из кармана пачку денег, со всей силой швырнул ее в грудь Быкову, пачка разлетелась, сотенные ассигнации посыпались на пол; Быков попятился, делая отряхивающие жесты руками, прохрипел горлом:
- Подлог? Деньги? Подкладываете? Ах вы, гниды! Оклеветать?.. Оклеветать?
Константин, надвигаясь на Быкова, топча грязными ботинками деньги на полу, проговорил сквозь зубы:
- Я... могу... попортить вывеску!.. Не шутя! Заткнись, идиот! Думаешь, не кумекаю, как делаются эти отрезики? Объясню!..
- Костя, подождите! Не трожьте его!..
Они оба оглянулись. Николай Григорьевич стоял в дверях, лицо было бледно, в подрагивающей руке - свернутая газета. Он серыми губами выговорил:
- Не надо, Костя, не марайте рук! С этим человеком надо говорить не так. Не здесь... В прокуратуре. Оставьте его.
- Та-ак! Оклеветать?.. Меня?.. - выкрикнул Быков, выкатив белки, и потряс в воздухе пальцем. - Поймать! Свидетелей сфабриковали? Не-ет! Деньги не мои! Номерок не пройде-ет, Николай Григорьевич!.. Я вам... вы меня семьдесят лет помнить будете! Я вас всех за клевету потяну, коммунистов липовых! Вы меня запомните... На коленях будете!.. Я законы знаю!
Он попятился к двери, распахнул ее спиной, задыхаясь, крикнул на весь коридор накаленным голосом злобы:
- Клеветники! За клевету - под суд! Под суд!.. Честного человека опорочить? Я законы знаю!..
И все стихло. Тишина была в квартире.
Константин со смуглым румянцем на скулах закрыл дверь, посмотрел на Сергея, на Николая Григорьевича. Тот, по-прежнему стискивая в кулаке газету, проговорил шепотом:
- Этот Быков... дай волю - разграбит половину России, наплевав на Советскую власть. Когда же придет конец человеческой подлости?
- Ты ждешь указа, который сразу отменит всю человеческую подлость? - спросил Сергей едко. - Такого указа не будет. Ну что, что ты будешь делать, когда тебя оплевали с ног до головы? Утрешься?
- Не говори со мной, как с мальчишкой. - Николай Григорьевич слабо потер левую сторону груди, сказал Константину своим негромким голосом: - Соберите деньги, Костя. Ах, Костя, Костя, не подумали? Не надо было объясняться с Быковым, выкладывать ему карты, это все напрасно. Это мальчишество. Соберите деньги и немедленно отнесите их в ОБХСС или в прокуратуру. Это нужно сделать. Иначе к вам прилипнет грязь, не отмоетесь. Вы меня поняли, Костя?
- Я идиот! - яростно заговорил Константин, собирая с пола деньги, и постучал себя кулаком по лбу. - Экспонат из зоопарка! Слон без хобота! Зебра с плавниками!
- Хватит! Началось самоедство! - прервал Сергей раздраженно. - Будем кричать "караул"? Действуй, и все! Это отец, старый коммунист, боится, что к нему прилипнет грязь!
- Сергей! - с упреком произнес отец, и лицо его посерело. - Замолчи! - И очень тихо, виновато добавил: - Пожалуйста, замолчи...
Сергей увидел седину в его волосах, землистое, дернувшееся лицо, его руку, поднятую к левой стороне груди, к пуговичке на потертой и застиранной пижаме, сказал отворачиваясь:
- Прости, если это тебя...
И Николай Григорьевич как-то стесненно в грустно улыбнулся:
- Когда-нибудь ты поймешь, что значит для коммуниста душевная чистота.
Дверь захлопнулась - безмолвие исходило из другой комнаты, не доносилось шуршания газеты; затем скрипнули пружины: должно быть, он лег.
И этот звук пружин, и нахмуренное лицо Сергея, и видимое нездоровье Николая Григорьевича, и отвратительная сцена с деньгами, и ощущение своей легкомысленности и глупости - все это вызвало в Константине чувство стыда, неприязни к себе, будто пришел и грубо разрушил что-то здесь.
- Наворотил я тут у вас! - проговорил он. - Гнал бы ты меня к такой хорошей бабушке. Сам виноват - какая тут... философия? По уши в дерьмо провалился, так самому и расхлебывать это дерьмо! Не невинная девочка. Ладно, пойду.
- Подожди! - остановил Сергей. - Подожди меня. Накурился и зазубрился до тошноты. Ночь не спал над конспектами. Пойдем подышим воздухом... Отец! - позвал он, подойдя к двери. - Мы пошли. Слышишь?
Было молчание.
- Отец! - снова позвал Сергей и уже обеспокоенно распахнул дверь в другую комнату.
Отец сутулился возле письменного стола, позванивала ложечка о пузырек, в комнате пахло ландышевыми каплями.
- Иди, иди, я слышу.
- Тебе бы полежать надо, отец. Вот что!
- Оставь меня.
Сергей вышел.
Прижатая к крышам чернотой туч узкая полоса неба просвечивалась водянистым закатом. Было зябко, мокро, от влажных заборов несло запахом летнего ливня.
Они шли по тротуару под темными и тяжелыми после дождя липами.
- Ну, что думаешь делать? - спросил Сергей. - Как дальше?
- Не знаю. В наш железный двадцатый век длинные диалоги не помогают.
- Понимаешь, что ты наерундил? Решил бросить институт? Три года - и все зачеркнул?
- Сам, Серега, не знаю! Сяду опять за баранку. Надоело мне все! Вот так надоело!
Константин провел пальцем по горлу, оступился ногой в лужу, выскочил из нее, потряс ногой с остервенением.
- Везет! Все лужи - мои. Есть счастливцы, которым вся пыль - в глаза! Не проморгаешься... Ну а ты... Ты институтом доволен? Только откровенно. Или так - не чихай в обществе? Привычка?
- Привык. Уже привык. Даже больше, чем привык. Что морщишься?
- Ну?
- Что ну?
- Размышляю. Туды бросишь, сюды. Куда? Куда бедному мушкетеру податься? Откровенно? Баранку крутить - убей, надоело! Тоска берет, хочется лаять, как вспомнишь! Институт? Конспекты, учебнички - жуткое дело вроде разведки днем. Сидеть за партой - седина в волосах. Денег была куча, сейчас одна стипендия в кармане. Идиллия! А хочется какой-то невероятной жизни.
- Какой жизни?
- Вон, читай - дешево, выгодно, удобно! Это относится к таким, как я...
Константин рассмеялся, моргнул на рекламу авиационного агентства - неоновые буквы над корпусом электрического самолета вспыхивали, перебегали по высоте восьмиэтажного дома.
Они шли безлюдным переулком, в сыром воздухе отдавались шаги.
- Тогда что тебя тянет? - спросил Сергей. - Что тебя тянет, в конце концов?
Константин сплюнул под ноги, ответил полувесело:
- Ничего, Серега, ничего. Я как-нибудь... Я как-нибудь... Не в таких переплетах бывал. Было шоферство. Хотел создать независимость. Деньги - они дают независимость. А денег больших не скопил. А что было - будто швырнул в уборную. Четвертый год в институте - и не могу зубрить, не могу сидеть с умным видом за столом и изображать будущего инженера. Мне чего-то хочется, Сережка, сам не пойму чего? Ладно, кончено! Давай в кино рванем, что ли. Или куда-нибудь выпить!
- Ты как ребенок, Костька, - сказал Сергей. - Брось сантименты, не сорок пятый год. Мы только начинаем жить. Это после войны все было как в тумане. Пойдем пошляемся по Серпуховке, может, что-нибудь придумаем.
- Да, Серега, сорок девятый - не сорок пятый...
3
Они оба сдавали экзамены последними.
В опустевшей лаборатории горных машин было горячо и тесно от ярого солнца: блестели на столах металлические детали разобранных врубовых машин, маслено отливала новая модель горного комбайна; чертежи на стенах казались сияющими световыми пятнами.
Доцент Морозов в белых брюках, в белой, распахнутой на шее рубашке сидел поодаль экзаменационного стола, на подоконнике, со скрещенными на груди руками. Он не глядел ни на Сергея, ни на Константина - заинтересованно следил за игрой бликов на потолке, был, казалось, полностью занят этим.
Здесь была тишина, но в лабораторию отчетливо доносился крик воробьев среди листвы бульвара, звон трамваев, за дверью гудели голоса, колыхался тот особый неспокойный шум, который всегда связан с последними экзаменами.
На столах перед Константином и Сергеем лежали билеты.
- Ну, - сказал Морозов, - кто готов? Кто первый ринется в атаку? Кстати, подготовка по билету - фактор чисто психологический. Это не ответ по истории, по литературе, представьте. Там требуется оседлать мысль, влить в железную форму логики. Я признаю даже косноязычное бормотание. Без риторических жестов, без ораторских красот. Горные машины - это практика. Рефлекс. Привычка, как застегивание пуговиц. Знание, знание, а не ораторская бархатистость голоса. Ну, полустуденты, полуинженеры, кто ринется первый? Вы, Корабельников? Вы, Вохминцев?