Когда Иоаннопольский сбежал по лестнице, то увидел, что у дверей Пищ-Ка-Ха стояла мадам Безлюдная в легком белом платье с вышивкой. На руках у нее лежал большой белый кокон, из которого слышался слабый писк.
Услышав голос Прозрачного, легкомысленно спросившего Евсея Львовича "который час", мадам живо выступила вперед и сразу же взяла всесокрушающее до диез.
- Вот он! - вопила она. - Смотрите все на отца! Его не видно, но он здесь! Он только что разговаривал!
- Бегите! - шепнул Евсей.
Но было уже поздно. Вдова оскалила все свое золото и, протянув ребенка вперед, завизжала:
- На, подлец! Возьми своего ребенка!!! Прозрачный инстинктивно подхватил дитя. И взорам собравшейся толпы предстала удивительная картина: ребенок, завернутый в пикейное одеяльце, повис в воздухе, а мадам, предусмотрительно отбежавшая шагов на десять, ломала пальцы, без перерыву крича:
- Смотрите все на отца-негодяя! Смотрите! Вот он! А еще Прозрачный!
Евсей Львович был вне себя.
- Да что вы стоите как дурак! Бросайте ребенка и бегите! Это же подстроенный скандал!
И необозримая толпа, запрудившая к тому времени улицу и переулки, увидела, как ребенок плавно спустился на тротуар и лег на пороге Пищ-Ка-Ха. - Он убежал! - надрывалась мадам Безлюдная. - Последний босяк этого не сделал бы.
Евсей Львович ринулся вперед и стал проталкиваться сквозь толпу.
Он увидел, как вдоль улицы, под стенкой, трусил Каин Александрович, удаляясь от места происшествия. Рядом с ним, отдуваясь и обтирая лоб платком, тяжело бежал толстяк в коверкотовом костюме. В бежавшем Евсей без труда узнал Николая Самойловича Брак.
А у порога Пищ-Ка-Ха, указывая то на плачущую мать, то на лежащего у ее ног ребенка, стоял Петр Каллистратович Иванопольский.
Возбужденная событием, толпа не расходилась до поздней ночи.
Глава Х
"Вопросов больше не имею"
Иванопольский, Доброгласов и Брак предались ликованию.
- Ну, как насчет пыщи? - хохотал Николай Самойлович.
- Живое дело! - отвечал Иванопольский. - Говорю вам это как юридическое лицо юридическому лицу!
А бледный от внутреннего торжества Каин Александрович слонялся из угла в угол, мечтая о том часе, когда он снова войдет в кабинет заведующего отделом благоустройства, чтобы писать там резолюции, получать отчисления и пугать служащих своим озабоченным видом. Он ясно воображал себе, как сорвет с дверей кабинета с перепугу написанный им приказ об увольнении родичей и повесит на это место белую эмалированную таблицу: "Приема нет".
В последние три ночи перед разбором дела Прозрачного Доброгласову снился один и тот же воинственный сон. Он отчетливо видел ахейских воинов, подступивших к огромным воротам Трои и с удивлением останавливающихся перед белой эмалированной таблицей с надписью: "Приама нет!"
И он слышал во сне, как печально кричали ахейцы, отступая от ворот Трои:
- Приама нет! Приема нет!
- Приема нет! - кричал Каин Александрович, просыпаясь от звуков собственного голоса.
Все предвещало победу и обильную "пыщу", которая, конечно, должна была вскоре последовать. Даже самое звучание слова "пыща" таило в себе обещание некоей пышности и грядущего благоденствия.
В то время как в стане врагов Прозрачного кипело оживление и в доме э 16 по проспекту имени Лошади Пржевальского шла вербовка свидетелей по алиментному делу, Евсей Львович прилагал все усилия к тому, чтобы укрепить пошатнувшуюся популярность своего невидимого покровителя.
Иоаннопольский привел в действие весь аппарат отдела благоустройства. Сотрудники отдела, напуганные возможностью возвращения Каина Александровича, старались вовсю. Они с жаром доказывали друзьям и знакомым, что Прозрачный действительно является существом кристальным и что возведенный на него поклеп - просто глупая болтовня пьяной бабы.
Следствием этого был новый поворот в общественном мнении. Большинство склонялось к тому, что обвинять Прозрачного до суда - преждевременно.
Евсей Львович маялся. Планы, один грандиознее другого, возникали в его лысой голове. То он решал вести борьбу на суде со всем возможным напряжением, заучивал свои показания (он собирался выступать в качестве свидетеля с громовой речью), то исход дела казался ему безнадежным и мысли его обращались к американским родственникам - Гарри Львовичу, Синклеру Львовичу и Хираму Львовичу Джонопольским - родным и богатым братьям Евсея Львовича.
"Не лучше ли бросить, - думал он, - всю эту волынку и продать Филюрина в Америку? Там призраки, наверное, высоко ценятся. Хорошо было бы списаться с братьями!"
Но эта чушь сидела в голове недолго, и Иоаннопольский снова принимался за будничные хлопоты по сколачиванию свидетельского института и репетированию с Прозрачным его последнего слова.
На рассвете того дня, в который назначено было судебное заседание, Евсей проснулся от голоса Филюрина.
- Евсей! - говорил Прозрачный плачущим голосом. - Мне тошно жить на свете! Разве это жизнь? Я не знаю, что такое аппетит. Я не спал уже два месяца. А теперь еще алименты плати. Вот жизнь!
Иоаннопольский вскочил и быстро стал одеваться.
Солнце, высунувшееся из-за горизонта, посылало темно-розовые лучи прямо под ноги людям, работавшим на площади.
Перед памятником Тимирязеву устанавливали скамьи, к фонарным столбам приладили радиоусилители, и на судейском столе, покрытом сукном, уже стоял графин с водой и никелированный колокольчик.
- Я не хочу платить алименты! - тосковал Филюрин. - Невидимый не должен платить алименты. Мало того что я потерял тело! Лучше и не мылся бы никогда в своей жизни!
- Так вы смотрите, - увещевал Иоаннопольский, - говорите громко и медленно. Слышите?
- Да, слышу, слышу, - уныло отвечал Прозрачный, - вот противная баба Безлюдная! Хорошо, что я ей за квартиру, когда съезжал, не заплатил.
Ровно в десять часов усилители разнесли по всей площади крик:
- Суд идет! Прошу встать!
Но так как пищеславцы, хлынувшие на площадь в Несметном числе, и без того стояли на ногах, то обычного шевеления при появлении судей не произошло.
Уняв гомонившие толпы продолжительными, во сто раз усиленными радиозвонками, нарсудья исподлобья взглянул на непривычную по величине аудиторию и возвестил:
- Слушается дело по иску гражданки Безлюдной к гражданину Филюрину. Гражданка Безлюдная!
Мадам приблизилась к столу и, прежде чем ее успели спросить, заголосила, оглядываясь на толпу и выставляя вперед младенца. Судья успокоил ее мягким замечанием и вызвал Филюрина.
- А я здесь! - прокричал Прозрачный.
Судья попросил относиться к суду серьезней, а мадам заплакала навзрыд. В толпе поднялся шум - заседание начиналось общим сочувствием истице.
Особенно горячих сторонников потерпевшей пришлось призвать к порядку. Только после этого притихли стоявшие в первых рядах Каиновнчи и Иванопольский. Доброгласов и Брак таились где-то вглуби. Евсей Львович в соломенной шляпе "канатье" и белом пикейном жилете (именно так он был одет в день свадьбы своей сестры много лет тому назад) стоял с бурым от волнения лицом поблизости к судьям. За ним виднелись лица Пташникова, его тайной жены, тайного сына, курьера Юсюпова и инкассатора. Евсей Львович поминутно оборачивался и делал своей свите какие-то знаки.
Вдова с плачем давала объяснения.
Она ничего не требовала, ничего не просила. Она хотела только, чтобы все узнали, как низко бросил ее этот человек, который когда-то с ней сходился, был видимым, а тогда, когда его фактическая жена была на седьмом месяце беременности, почему-то сделался невидимым.
- Не кажется ли это суду подозрительным! - С гражданским пафосом спросил из первого ряда Петр Каллистратович Иванопольский.
"Это жулик, - хотелось крикнуть Евсею, - не верьте ему".
Но судья и сам знал, что ему нужно было делать.
- Уведите этого гражданина! - сказал судья курьеру.
Иванопольский, выведенный за пределы площади, обошел вокруг перестроенного Центрального клуба и вернулся назад.
- И я прошу, - закончила вдова, - чтобы суд заклеймил обманщика и...
- И воочию показал, - не мог удержаться Иванопольский, - что пролетарский суд, советский суд, учтя статью гражданского процессуального кодекса, покарал...
Конец вдовьей речи Иванопольский произносил уже под надзором курьера, вторично выводившего его с площади.
- Не кажется ли суду подозрительным, - сказал Евсей Львович дрожащим голосом, снимая "канатье", - что посторонние элементы давят на сознание граждан судей?
- А вы кто такой? Правозаступник? Тогда почему вы вмешиваетесь?
Евсей Львович в страхе отступил. И дело продолжалось.
- Филюрин, Егор Карлович, - сказал судья, - дайте ваши объяснения.
Стало так тихо, что слышно было, как на Тихоструйке кричат дети, занятые ловлей раков.
- Что же говорить, товарищ судья! - грустно молвил Прозрачный. - Действительно, я у мадам Безлюдной снимал комнату. (Смех Каиновичей.) Но ничего с ней у меня не было. (Голос Брака: "Ну-у-у!") Верьте не верьте, товарищ судья, тут моей вины нет. Эта дамочка со всеми крутила! (Радостное восклицание Евсея Львовича.) Теперь, товарищ судья, разрешите задать гражданке вопрос?
- Можете.
- Скажите, мадам Безлюдная, почему вы так поздно заявили в суд, если выходит, что я вас два месяца тому назад бросил?
- Не подумала как-то, - ответила вдова, ища глазами поддержки в Иванопольском.
- Больше вопросов не имею! - закричал Евсей Львович, не дожидаясь, пока эту фразу произнесет подученный им Прозрачный.
- Выведите этого гражданина, - сказал судья.
И судоговорение продолжалось.
Когда Евсей Львович бегом вернулся на площадь, шел вызов свидетелей. Со стороны мадам Безлюдной вышло около пятидесяти человек во главе с Петром Каллистратовичем. Со стороны же Прозрачного выступил один только Евсей Львович. Сколько ни делал он знаков своей свите, никто не вышел. Сунувшийся было на соединение с Иоаннопольским Пташников в последний момент одумался и нырнул в толпу.