«От сего затейливого способа на нынешней французской сцене слышно много красноречивых журнальных выходок, но трагедии истинной не существует», — писал Пушкин (11).
Важнейшая особенность критики Пушкиным консервативно-тенденциозной трактовки понятий «пели» и «пользы» заключается в том, что эта критика велась в борьбе за сближение литературы с эмоциональной жизнью человека, за ее демократизацию. Свои эстетические декларации он вводит и в художественные произведения, нередко с полемическими целями. Так, в первоначальном наброске вступления к «Домику в Коломне» содержится полемика с теми, кто, упрекая поэта в «бесцелье», требовал подчинения творчества вполне определенной цели — восхвалению официозной героики:
Пока меня без милости бранят
За цель моих стихов — иль за бесцелье
И важные особы мне твердят,
Что ремесло поэта — не безделье,
Что славы прочной я добьюся вряд,
Что хмель хорош, но каково [похмелье]?
И что пора б уж было мне давно
Исправиться, хоть это мудрено.
Пока сердито требуют журналы,
Чтоб я воспел победы россиян
И написал скорее мадригалы
На бой или на бегство персиян...
Это вступление к поэме Пушкин затем заменил другим, но две заключительные строфы окончательного текста поэмы – диалог критика и поэта посвящены той же теме: о «пользе», «цели», «нравоучении».
«Как! разве все тут? шутите!» — «Ей-богу».
«Так вот куда октавы нас вели!
К чему ж такую подняли тревогу.
Скликали рать и с похвальбою шли?
Завидную ж вы избрали дорогу!
Ужель иных предметов не нашли?
Да нет ли хоть у вас нравоученья?»...
Полемика Пушкина с реакционно-догматической эстетикой и зашита свободы поэта в выборе тем, героев, в обращении к жизни простых «маленьких» людей вообще связаны между собой (11,48).
В критике Пушкиным классицистической догматики и современной ему официозной критики был еще один, очень любопытный аспект, отразившийся в стихотворении «Поэт и толпа». Полемическая направленность этого стихотворения против понятий «цели» и «пользы» в смысле догматической дидактики теперь уже не нуждается в доказательствах, она достаточно выяснена. Но здесь содержится еще мотив, который важен не только как полемический выпад против трактовки «пользы» искусства по старинке, но и как защита искусства от натуралистического опошления:
...Тебе бы пользы все — на вес
Кумир ты ценишь Бельведерской.
Ты пользы, пользы в нем не зришь.
Но мрамор сей ведь бог! ...так что же?
Печной горшок тебе дороже:
Ты пищу в нем себе варишь.
С позиций Пушкина подобное низменно-потребительское принебительское прина в рукописи о черни сказано: «Лишь низких выгод алчешь ты» — столь же чуждо истинно прекрасному, как и аристократическое презрение к «прозе жизни».
Особенно интересны последние выступления Пушкина, где затрагивалась тема о «пользе» и «цели» искусства, — статьи в «Современнике» — «Французская Академия» и «Мнение М. Е. Лобанова о словесности, как иностранной, так и отечественной». В первой из них Пушкин обличает поэтов, которые пишут, применяя пишут, применяяики, а «не вследствие вдохновения независимого, не из бескорыстной любви к своему искусству» (12, 46). Вторая статья направлена против реакционного литератора М. Е. Лобанова, а точнее, его выступления в Российской Академии, явившегося фактическим доносом на русскую литературу. В ней он усматривал влияние литературы французской, «разрушительнейших мыслей», связанных с «ужасами революции». Лобанов поносил и литературную критику за ее «совершенную безотчетность, бессовестность, наглость и даже буйство». (Как выяснено в нашем пушкиноведении, подразумевался, прежде всего Белинский.) Разбирая речь Лобанова, Пушкин обратил внимание на ее политический смысл и стремление ограничить свободу художественного творчества догматическими правилами. Выступление Пушкина против речи Лобанова носило ясно демонстративный характер: требованию Лобанова изгнать из литературы «разрушительнейшие мысли», связанные с «ужасами революции», Пушкин противопоставил прославленную свободу поэта от давления самодержавия и деспотизма: «Нельзя требовать от всех писателей стремления к одной цели. Никакой закон не может сказать: пишите именно о таких-то предметах, а не о других» (12, 69). В устах Пушкина это означало защиту позиций писателя, воодушевленного стремлением разрабатывать темы, связанные с самыми злободневными вопросами жизни, вопреки царской цензуре и «опеке».
В свете разнообразных выступлений Пушкина на тему о сущности и цели искусства вырисовывается глубочайший смысл его эмоционально-эстетической позиции, обобщенной в незавершенной декларации «О народной драме и драме «Марфа Посадница». Старинному положению об искусстве как «подражании изящной природе» Пушкин противопоставлял иное определение: «Истина страстей, правдоподобие чувствований в предполагаемых обстоятельствах...» (11, 178). Далее в той же статье Пушкин дополняет это свое определение: от писателя требуется «глубокое, добросовестное исследование истины и живость воображения...» (11, 81). Эти мысли Пушкина предвосхищают основополагающие для русской эстетики мысли Белинского о сущности «реальной поэзии», т.е. реализма: о правдивости характеров и ситуаций, об изображении жизни народа, его истории, его стремлений и эмоций как важнейшего объекта искусства.
Свои размышления о целях поэтического творчества, искусства вообще, о предназначении поэта воплотил Пушкин в особом цикле стихотворений. Он создавал их на протяжении всей своей жизни, на разных этапах творческого развития, снова и снова возвращаясь к этим важным вопросам. Каким должен быть поэт как личность и творец, чтобы воплотить в искусстве новый эмоционально-эстетический идеал, — вот лейтмотив этого цикла.
В него входят стихотворения: «Пророк» (1826), «Поэт» (1827), «Поэт и толпа» (1828), «Поэту» (1830), «Я памятник себе воздвиг...» (1836). Каждое из этих стихотворений имеет свои особенности, но весь цикл пронизывает общий мотив высокого назначения поэта, — враждебного низменным интересам, погоне «за минутной славой», а сам образ поэта — образ человека гонимого, одинокого среди враждебной среды, человека, который окружен ненавистью, подвергается преследованиям, травле, но остается тверд и непоколебим.
Стихотворение «Пророк», написанное после казни декабристов, является основным, ключевым произведением, определяющим идейное содержание и символику всего цикла. В условиях 1826 года оно воспринималось как декларация верности гражданскому призванию поэта.
Цикл о поэте и его роли имеет и более общий морально-этический смысл: здесь поэт не только «взыскательный художник» и учитель народа; он становится для всех примером поведения человека-гражданина, примером стойкости, мужества, непримиримости ко злу, несмотря на все преследования. Каждое стихотворение цикла, будучи связанным общей идеей высокого назначения поэта, воплощает разные грани центральной идеи. «Пророк» — поэтическая декларация о назначении поэта. В «Поэте» — развитие того же мотива о «божественном глаголе»: художник может быть «всех ничтожней» в обыденной жизни, но очищается от забот «суетного света» в священном служении своему высокому делу. В стихотворении «Поэт и толпа» — обличение «толпы», преследующей поэта за его отказ пренебречь своей свободой и независимостью. Сонет «Поэту» — о подвиге поэта, о его мужестве перед лицом «толпы», которая «бранит» поэта, «плюет» на алтарь, где горит священный огонь поэзии. И наконец, «Я памятник себе воздвиг...» — философско-историческое обобщение развитых в предыдущих стихах мотивов, своеобразное духовное завещание потомству.
Ряд мотивов, символика, фразеология этого цикла связаны с декабристской трактовкой роли поэта, особенно в стихотворениях В. Кюхельбекера — «К Пушкину» (1918), «А. П. Ермолову» (1821) и Рылеева — «Н. Н. Гнедичу» (1821), «Державин» (1822), «Насмерть Байрона» (1824—1825). В этих произведениях, как впоследствии и в цикле стихов Пушкина, воплощен идеал свободного, независимого поэта-гражданина, мужественного и смелого обличителя зла, пророчески возвещающего истину. Мотив стихотворения Пушкина «Поэту», где о поэте сказано: «Ты царь» (111, 223) — ассоциируется со стихотворением Кюхельбекера «А. П. Ермолову», с утверждением «Царь не поставлен выше их», общая же идея пушкинского цикла непосредственно соотносится с мотивом оды Рылеева «Державин»:
...нет выше ничего Предназначения поэта...
Может показаться, что стихотворение «Поэт и толпа» своим содержанием все-таки выпадает из всего цикла; конечно, теперь уже никто не утверждает, что черны здесь — «простой народ», или, по выражению Д. И. Писарева, «неимущие соотечественники». Но все еще встречаются рецидивы истолкования этого стихотворения как апология «звуков сладких и молитв», в противовес «житейскому волнению» (3, 142). Неправильное истолкование этого стихотворения происходит, в частности, и потому, что оно изымается из всего пушкинского цикла о роли поэта и назначении поэзии. Прежде всего, нужно еще раз подчеркнуть, что стихотворение «Поэт и толпа» должно восприниматься в контексте идей, содержания, фразеологии всего цикла. Это в еще большей степени проясняет замысел этого стихотворения не только как «защитительного» перед судом светской черни: поэт гневно обличает враждебную толпу «клеветников», «рабов», «глупцов», в черновике есть и другие эпитеты — «тираны», «подлецы», «грабители» (3, 713; 714).
Могут возразить: разве не в противоречии с традицией гражданской поэзии находятся заключительные строки о служителях муз, рожденных.
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв... (3, 42)?
Вспоминая поистине удивительную историю истолкования этих строк критикой, хочется напомнить слова Декарта, которые любил повторять Пушкин: «Определяйте значение слов, и вы избавите человечество от половины заблуждений» (11, 194; 434). «Житейское волненье» подразумевает здесь не борьбу, не гражданское служение, не «битвы» во имя торжества справедливости, а житейскую суету. В этом смысле Пушкин не раз высказывался и в статьях, и в письмах, и в художественных произведениях.