- И тогда он больше ничего не сможет видеть, - с идиотской прямотой добавил Гилберт.
- Ладно, хватит болтовни, - сказал Уилл, словно настоящий джентльмен. - Нам пора идти.
- Итак, - проговорил Хоби, пошатываясь и стаскивая с головы свою дырявую шляпу, под которой обнаружились свалявшиеся сальные лохмы неопределенного цвета, - пришло время поклониться в ножки благородному господину. А то их светлость уже недовольно сопит через дырочки своего длинного носа. Пощады, милости и защиты! Окажите мне такую честь и позвольте поцеловать ваш грязный башмак. - И пьяница попытался сделать реверанс, согнувшись в таком низком поклоне, что едва не упал. Энн и Ричард снова засмеялись.
Юному джентльмену Уиллу стало жаль этого незадачливого и вконец изолгавшегося беднягу, у которого так дурно пахло изо рта, и мальчик вспомнил о единственной монетке в своем кошельке. Ее дала ему одна дама (имени ее он не помнил), которой Уилл доставил пару великолепных лайковых перчаток в прошлую среду. Дама тогда сказала что-то вроде "вот, возьми, мальчик, это тебе за труды", и он смущенно покраснел. Теперь же Уилл не задумываясь достал монету и сказал: "Вот, возьми". Оба брата и сестра молча глядели на него; Хоби тоже недоуменно воззрился на благодетеля, но деньги взял. Потом он все же не сдержался и крикнул вслед тем, кого обычно презрительно называл Чакспирами или Каспирами:
- Послушайся моего совета, парень! Иди в море! Здесь, на суше, тебе не жизнь. К черту все эти господские ужимки. В море, в море, на простор, беги отсюда, пока еще не поздно! - Затем он упал в кусты, чтобы снова, как обычно, забыться пьяным сном.
Уилл позволил Энн убежать вперед, и Ричард, прихрамывая, снова погнался за ней. Гилберт шел зигзагами, не глядя под ноги и устремив взгляд в небесную синеву. Рот его был разинут, как будто юноша страдал от жажды. Наверное, ему хотелось увидеть в небе Бога. Уилл погрузился в размышления. Его задумчивые глаза были широко открыты, но как будто ничего не видели. Он не замечал ни сухих коровьих лепешек, ни зеленого клевера и не слышал звонкого пения жаворонка.
Так что же нужно предпринять, чтобы снискать почет и уважение, чтобы название селения Снитерфилд зазвучало так же гордо, как и Уилмкот, прославившийся родом Арден? (Уилл дал себе зарок во что бы то ни стало довести это дело до конца.) Возможно, и в самом деле нужно будет стать великим путешественником, искателем приключений, легендарным охотником за древними кладами. Но с другой стороны, тогда придется полжизни провести в вонючем трюме, питаться червивыми сухарями, запивая их застоявшейся водой, в компании с грязными оборванцами, от которых воняет так же мерзко, как и от их ни разу не стиранных рубах цвета ушной серы. Придется встать на кривую дорожку пиратства и грабежей или, в лучшем случае, всю дорогу терпеть общество грубых и похотливых бродяг, которые обжираются солониной, грязно бранятся и бьются насмерть за право обладать мягким белым телом мальчика, воспитанного на Овидии и Сенеке. Уилла захлестнуло разочарование, лишившее мечту былой позолоты, после чего море показалось ему менее привлекательным. И все же заманчивые названия далеких стран продолжали волновать его душу: Америка, Московия, Селентайд, Занзибар, Терра-Флорида, Мадейра, Пальме-Ферро...
А отец его подвел. Да-да; этот тихий человек, так терпеливо пережидающий скандалы своей сварливой и взбалмошной жены, смирившийся с молчаливым презрением семейства Арден, продолжал неуклонно катиться вниз, теряя авторитет в глазах сына. Джон Шекспир, который некогда занимал пост бейлифа (высшего должностного лица в городе), теперь не мог даже заплатить налог и хотя по-прежнему оставался олдерменом, но из-за своей нищеты не решался появляться на заседаниях городской корпорации. Он распродал большую часть своего имущества и сделал раба из собственного сына, обрекая его на пожизненную каторгу среди перчаточной лайки. При мысли об этом на глаза Уилла навернулись слезы. Нет, конечно, это честное, уважаемое всеми ремесло, но только провести вот так всю жизнь, шить перчатки до самой смерти... Выкраивать заготовки, вырезать узкие длинные полосы для фуршетов, соединяющих лицевую и тыльную стороны перчатки, делать крохотные треугольнички ластовиц и тонкие кожаные шнуры, а потом сшивать все это воедино мелкими перчаточными стежками, чтобы в результате получились два кожаных шедевра в зеркальном отображении. А потом велеть учтивому мальчику-подмастерью доставить товар заказчику, и. мальчик будет обивать пороги богатых домов, смиренно полагаясь на благосклонность слуг и терпеливо снося лай хозяйских собак...
И снова это видение! Вот Уилл стучит, ждет. Слуга говорит, будто бы госпожа передала через мажордома, чтобы мастера прислали к ней, и вот он уже сидит за столом в просторной комнате, где все стены увешаны великолепными гобеленами (Сусанна и похотливые старики; ковчег, голубь и сын праведного Ноя, высматривающий вдали землю; Юдифь, заносящая меч над Олоферном). Мальчик представлял это очень отчетливо, и временами ему даже казалось, что он чувствует запах грушевых поленьев, потрескивающих в огромном камине. Обед закончен, блюда и серебряные сосуды со специями убраны со стола, и чопорный мажордом вместе с богато одетыми слугами, почтительно пятясь, удалились из комнаты. Вокруг госпожи бегают, виляя хвостиками, маленькие собачки (Уилл понимает, что их очень много), она то и дело нагибается, чтобы протянуть им затянутую в перчатку ладонь с пригоршней сладостей; и собачки жадно хватают лакомство острыми зубками. Эта госпожа вдова, ее лицо скрыто под вуалью, и еще на ней богатое платье из парчи. Вот она пошевелилась, и парчовые складки тихонько зашуршали... Огонь потрескивает в камине, и запах грушевого дерева усиливается, заполняет уже всю комнату. Госпожа ставит перед собой серебряный кубок сладкого вина (Уилл точно знает, что вино сладкое, и даже чувствует его вкус; кубок украшен рельефом в виде крылатого херувима, а основанием чаши служат серебряные львиные лапы). Госпожа вынимает из кубка веточку розмарина, которой она размешивала специи. У Уилла перехватывает дыхание. Она же взмахом руки, все еще держащей веточку, манит его к себе, поднимается и идет к двери, оглядываясь, чтобы убедиться, что мальчик следует за ней. Высокие двери распахиваются перед ней сами собой, словно по волшебству. Вслед за хозяйкой Уилл проходит через анфиладу комнат и галерей, гладкие стены которых украшены дубовыми панелями с богатой резьбой и портретами героев. И затем они оказываются в спальне, где стоит огромная золотая кровать под покрывалом из узорчатого шелка. Здесь пахнет индийскими благовониями, и вокруг ложа расставлены шелковые ширмы, на которых изображены любовные утехи богов. Уилл даже слышит, как тявкают и скребутся под дверями собачки. Он робеет и отворачивается. У госпожи тихий грудной голос, заставляющий мальчика трепетать. Кровь оглушительно стучит у него в висках, он слышит тихий шелест шелков и прерывистое дыхание женщины. Она торопится, но застежки и шнурки все не поддаются. Уилл стоит крепко зажмурившись. И вот госпожа говорит:
- Повернись, мой возлюбленный. Посмотри же на меня.
Робея и едва не теряя сознание от страха, он оборачивается и после этого уже не может отвести глаз от чудесного зрелища. Его госпожа стоит перед ним совершенно обнаженная. Это золото, сияние, блеск, пламя, солнце, воплощение всех его желаний.
- Я твоя. Иди же ко мне и возьми то, что тебе принадлежит.
Ох уж это юное сердце! Ох, как оно трепещет, как бешено бьется! Уилл падает к ее ногам, но она решительно берет его за плечи и заставляет встать. А потом они, раздвинув серебристо-белые шелковые занавеси балдахина, опускаются на мягчайшую перину из лебяжьего пуха. И скоро, очень скоро должен наступить момент, когда Уиллу откроются все секреты мироздания и из его груди вырвутся те слова, которых так ждут все эти боги и которые они выслушают молча.
...Вскоре золото померкло, видение рассеялось. Остался лишь Стратфорд, пятница на Страстной неделе, солнце уже начинало клониться к закату, а ветер казался холоднее, чем прежде. Уилл стоял перед отцовским домом. Двери были распахнуты настежь, и остальные дети уже побежали есть, наперебой крича, как они голодны. Ему же пришлось задержаться на пороге, чтобы унять утомительное сердцебиение. Уилл окинул взглядом грязную извилистую улицу с потемневшими от времени и непогоды дощатыми заборами. Соседская девчонка из дома Куини выбросила на улицу рыбьи головы, и теперь из-за них отчаянно дрались кошки. Из-за дверей отцовского дома пахло вяленой рыбой, запеченной с луком и корицей. Хлеб, эль, яблочные лепешки... На коленях у отца непременно лежит Женевская Библия. Помни, в этот день Христос умер ради твоего спасения!..
Нет! Жаркое солнце и река, кишащая змеями, обнаженная царица Савская величественно возлежит на шелковых простынях... Уиллу нестерпимо захотелось сжать весь мир в своих объятиях. Все еще дрожа от охватившего его желания, мальчик снял перчатки, прежде чем войти в дом. На ходу сложил лодочкой правую ладонь и словно зачерпнул ею воздух, чувствуя в руке влажное дыхание юго-западного ветра. А ведь этот легкий ветерок, который долетел до Хенли-стрит с моря, мог надувать паруса кораблей, плывущих домой от берегов Америки или, наоборот, отправляющихся в дальние страны, к туземным островам за несметными сокровищами и заморскими специями. Неведомые края и тайны настойчиво звали Уилла; так кошка жалобно и настойчиво мяукает под дверью, прося, чтобы ее пустили в дом.
- Уилл!
- Бедный Уилл! Чокнутый Уилл!
Мальчик быстро переступил порог дома, с остервенением натягивая перчатки на пальцы, которым в будущем суждено было прикоснуться к великим тайнам мироздания. Доносившиеся из дома голоса звали Уилла к столу. ГЛАВА 2
Впервые Уилл всерьез задумался о побеге из дома, когда к ним явились отец и мать Элис Стадли, гневно поведавшие Джону Шекспиру о том, что его сын Уилл - вот бесстыдник! - совратил их дочь. И так как девица по его милости оказалась в интересном положении, то теперь он должен на ней жениться, хоть сам еще годами не вышел. Но все равно, раз уж натворил дел, то пусть поступает по совести, а спрос с него теперь будет как со взрослого.