-- Ты чего?-- спросил ее Чиклин.
-- И-и, касатики!-- произнесла женщина и еще гуще заплакала.
-- Обсыхай скорей и говори!-- образумил ее Чиклин.
-- Мужик-то который день уткнулся и лежит... Баба, говорит, посуй мне пищу в нутро, а то я весь пустой лежу, душа ушла изо всей плоти, улететь боюсь, клади, кричит, какой-нибудь груз на рубашку. Как вечер, так я ему самовар к животу привязываю. Когда ж что-нибудь настанет-то?
Чиклин подошел к крестьянину и повернул его навзничь -- он был действительно легок и худ, и бледные, окаменевшие глаза его не выражали даже робости. Чиклин близко склонился к нему.
-- Ты что -- дышишь?
-- Как вспомню, так вздохну,-- слабо ответил человек.
-- А если забудешь дышать?
-- Тогда помру.
-- Может, ты смысла жизни не чувствуешь, так потерпи чуть-чуть,-- сказал Вощев лежачему.
Жена хозяина исподволь, но с точностью разглядывала пришедших, и от едкости глаз у нее нечувствительно высохли слезы.
-- Он все чуял, товарищи, все дочиста душевно видел! А как лошадь взяли в организацию, так он лег и перестал. Я-то хоть поплачу, а он нет.
-- Пусть лучше плачет, ему милее будет,-- посоветовал Вощев.
-- Я и то ему говорила. Разве же можно молча лежать -- власть будет пугаться. Я-то нарочно, вот правда истинная -- вы люди, видать, хорошие, я-то как выйду на улицу, так и зальюсь вся слезами. А товарищ активист видит меня -- ведь он всюду глядит, он все щепки сосчитал,-- как увидит меня, так и приказывает: плачь, баба, плачь сильней -- это солнце новой жизни взошло, и свет режет ваши темные глаза. А голос-то у него ровный, и я вижу, что мне ничего не будет, и плачу со всем желанием...
-- Стало быть, твой мужик только недавно существует без душевной прилежности?-- обратился Вощев.
-- Да как вот перестал меня женой знать, так и почитай, что с тех пор.
-- У него душа -- лошадь,-- сказал Чиклин.-- Пускай он теперь порожняком поживет, а его ветер продует.
Баба открыла рот, но осталась без звука, потому что Вощев и Чиклин ушли в дверь.
Другая изба стояла на большой усадьбе, огороженной плетнями, внутри же избы мужик лежал в пустом гробу и при любом шуме закрывал глаза, как скончавшийся. Над головой полуусопшего уже несколько недель горела лампада, и сам лежащий в гробу подливал в нее масло из бутылки время от времени. Вощев прислонил свою руку ко лбу покойного и почувствовал, что человек теплый. Мужик слышал то и вовсе затих дыханием, желая побольше остыть снаружи. Он сжал зубы и не пропускал воздуха в свою глубину.
-- А теперь он похолодал,-- сказал Вощев.
Мужик изо всех темных своих сил останавливал внутреннее биение жизни, а жизнь от долголетнего разгона не могла в нем прекратиться. "Ишь ты какая, чтущая меня сила,-- между делом думал лежачий,-- все равно я тебя затомлю, лучше сама кончись".
-- Как будто опять потеплел,-- обнаруживал Вощев по течению времени.
-- Значит, не боится еще, подкулацкая сила,-- произнес Чиклин.
Сердце мужика самостоятельно поднялось в душу, в горловую тесноту, и там сжалось, отпуская из себя жар опасной жизни в верхнюю кожу. Мужик тронулся ногами, чтобы помочь своему сердцу вздрогнуть, но сердце замучилось без воздуха и не могло трудиться. Мужик разинул рот и закричал от горя смерти, жалея свои целые кости от сотления в прах, свою кровавую силу тела от гниения, глаза от скрывающегося белого света и двор от вечного сиротства.
-- Мертвые не шумят,-- сказал Вощев мужику.
-- Не буду,-- согласно ответил лежачий и замер, счастливый, что угодил власти.
-- Остывает,-- пощупал Вощев шею мужика.
-- Туши лампаду,-- сказал Чиклин.-- Над ним огонь горит, а он глаза зажмурил -- вот где никакой скупости на революцию.
Вышедши на свежий воздух, Чиклин и Вощев встретили активиста -- он шел в избу-читальню по делам культурной революции. После того он обязан был еще обойти всех средних единоличников, оставшихся без колхоза, чтобы убедить их в неразумности огороженного дворового капитализма.
В избе-читальне стояли заранее организованные колхозные женщины и девушки.
-- Здравствуй, товарищ актив!-- сказали они все сразу.
-- Привет кадру!-- ответил задумчиво активист и постоял в молчаливом соображении.-- А теперь мы повторим букву "а", слушайте мои сообщения и пишите...
Женщины прилегли к полу, потому что вся изба-читальня была порожняя, и стали писать кусками штукатурки на досках. Чиклин и Вощев тоже сели вниз, желая укрепить свое знание в азбуке.
-- Какие слова начинаются на "а"?-- спросил активист.
Одна счастливая девушка привстала на колени и ответила со всей быстротой и бодростью своего разума:
-- Авангард, актив, аллилуйщик, аванс, архилевый, антифашист! Твердый знак везде нужен, а архилевому не надо!
-- Правильно, Макаровна,-- оценил активист.-- Пишите систематично эти слова.
Женщины и девушки прилежно прилегли к полу и начали настойчиво рисовать буквы, пользуясь корябающей штукатуркой. Активист тем временем засмотрелся в окно, размышляя о каком-то дальнейшем пути или, может быть, томясь от своей одинокой сознательности.
-- Зачем они твердый знак пишут?-- сказал Вощев.
Активист оглянулся.
-- Потому что из слов обозначаются линии и лозунги и твердый знак нам полезней мягкого. Это мягкий нужно отменить, а твердый нам неизбежен: он делает жесткость и четкость формулировок. Всем понятно?
-- Всем,-- сказали все.
-- Пишите далее понятия на "б". Говори, Макаровна!
Макаровна приподнялась и с доверчивостью перед наукой заговорила:
-- Большевик, буржуй, бугор, бессменный председатель, колхоз есть благо бедняка, браво-браво-ленинцы! Твердые знаки ставить на бугре и большевике и еще на конце колхоза, а там везде мягкие места!
-- Бюрократизм забыла,-- определил активист.-- Ну, пишите. А ты, Макаровна, сбегай мне в церковь -- трубку прикури...
-- Давай я схожу,-- сказал Чиклин.-- Не отрывай народ от ума.
Активист втолок в трубку лопушиные крошки, и Чиклин пошел зажигать ее от огня. Церковь стояла на краю деревни, а за ней уж начиналась пустынность осени и вечное примиренчество природы. Чиклин поглядел на эту нищую тишину, на дальние лозины, стынущие в глинистом поле, но ничем пока не мог возразить.
Близ церкви росла старая забвенная трава и не было тропинок или прочих человеческих проходных следов -- значит, люди давно не молились в храме. Чиклин прошел к церкви по гуще лебеды и лопухов, а затем вступил на паперть. Никого не было в прохладном притворе, только воробей, сжавшись, жил в углу; но и он не испугался Чиклина, а лишь молча поглядел на человека, собираясь, видно, вскоре умереть в темноте осени.
В храме горели многие свечи; свет молчаливого, печального воска освещал всю внутренность помещения до самого подспудья купола, и чистоплотные лица святых с выражением равнодушия глядели в мертвый воздух, как жители того, спокойного света,-- но храм был пуст.
Чиклин раскурил трубку от ближней свечи и увидел, что впереди на амвоне еще кто-то курит. Так и было -- на ступени амвона сидел человек и курил. Чиклин подошел к нему.
-- От товарища активиста пришли?-- спросил курящий.
-- А тебе что?
-- Все равно я по трубке вижу.
-- А ты кто?
-- Я был поп, а теперь отмежевался от своей души и острижен под фокстрот. Ты погляди!
Поп снял шапку и показал Чиклину голову, обработанную, как на девушке.
-- Ничего ведь?.. Да все равно мне не верят, говорят, я тайно верю и явный стервец для бедноты. Приходится стаж зарабатывать, чтоб в кружок безбожия приняли.
-- Чем же ты его зарабатываешь, поганый такой?-- спросил Чиклин.
Поп сложил горечь себе в сердце и охотно ответил:
-- А я свечки народу продаю -- ты видишь, вся зала горит! Средства же скопляются в кружку и идут активисту для трактора.
-- Не бреши: где же тут богомольный народ?
-- Народу тут быть не может,-- сообщил поп.-- Народ только свечку покупает и ставит ее Богу, как сироту, вместо своей молитвы, а сам сейчас же скрывается вон.
Чиклин яростно вздохнул и спросил еще:
-- А отчего ж народ не крестится здесь, сволочь ты такая?
Поп встал перед ним на ноги для уважения, собираясь с точностью сообщить.
-- Креститься, товарищ, не допускается: того я записываю скорописью в поминальный листок...
-- Говори скорей и дальше!-- указал Чиклин.
-- А я не прекращаю своего слова, товарищ бригадный, только я темпом слаб, уж вы стерпите меня... А те листки с обозначением человека, осенившего себя рукодействующим крестом, либо склонившего свое тело пред небесной силой, либо совершившего другой акт почитания подкулацких святителей, те листки я каждую полуночь лично сопровождаю к товарищу активисту.
-- Подойди ко мне вплоть,-- сказал Чиклин.
Поп готовно опустился с порожек амвона.
-- Зажмурься, паскудный.
Поп закрыл глаза и выразил на лице умильную любезность. Чиклин, не колебнувшись корпусом, сделал попу сознательный удар в скуло. Поп открыл глаза и снова зажмурил их, но упасть не мог, чтобы не давать Чиклину понятия о своем неподчинении.
-- Хочешь жить?-- спросил Чиклин.
-- Мне, товарищ, жить бесполезно,-- разумно ответил поп.-- Я не чувствую больше прелести творения -- я остался без Бога, а Бог без человека...
Сказав последние слова, поп склонился на землю и стал молиться своему ангелу-хранителю, касаясь пола фокстротной головой.
В деревне раздался долгий свисток, и после него заржали.
Поп остановил молящуюся руку и сообразил значение сигнала.
-- Собрание учредителей,-- сказал он со смирением.
Чиклин вышел из церкви в траву. По траве шла было баба к церкви, выправляя позади себя помятую лебеду, но увидев Чиклина, она обомлела на месте и от испуга протянула ему пятак за свечку.
x x x
Организационный Двор покрылся сплошным народом; присутствовали организованные члены и неорганизованные единоличники, кто еще был маломочен по сознанию или имел подкулацкую долю жизни и не вступал в колхоз.