- Мне кажется, Андрей Петрович... - начал было я.
- Андрей Петрович, - прервала она с горькой усмешкой, - Андрей Петрович на мой прямой вопрос ответил мне тогда честным словом, что никогда не имел ни малейших намерений на Катерину Николаевну, чему я вполне и поверила, делая шаг мой; а между тем оказалось, что он спокоен лишь до первого известия о каком-нибудь господине Бьоринге.
- Тут не то! - вскричал я, - было мгновение, когда и я было поверил его любви к этой женщине, но это не то... Да если б даже и то, то ведь, кажется, теперь он уже мог бы быть совершенно спокоен... за отставкой этого господина.
- Какого господина?
- Бьоринга.
- Кто же вам сказал об отставке? Может быть, никогда этот господин не был в такой силе, - язвительно усмехнулась она; мне даже показалось, что она посмотрела и на меня насмешливо.
- Мне говорила Настасья Егоровна, - пробормотал я в смущении, которое не в силах был скрыть и которое она слишком заметила.
- Настасья Егоровна - очень милая особа, и, уж конечно, я не могу ей запретить любить меня, но она не имеет никаких средств знать о том, что до нее не касается.
Сердце мое заныло; и так как она именно рассчитывала возжечь мое негодование, то негодование вскипело во мне, но не к той женщине, а пока лишь к самой Анне Андреевне. Я встал с места.
- Как честный человек, я должен предупредить вас, Анна Андреевна, что ожидания ваши... насчет меня... могут оказаться в высшей степени напрасными...
- Я ожидаю, что вы за меня заступитесь, - твердо поглядела она на меня, - за меня, всеми оставленную... за вашу сестру, если хотите того, Аркадий Макарович!
Еще мгновение, и она бы заплакала.
- Ну, так лучше не ожидайте, потому что, "может быть", ничего не будет, - пролепетал я с невыразимо тягостным чувством.
- Как понимать мне ваши слова? - проговорила она как-то слишком уж опасливо.
- А так, что я уйду от вас всех, и - баста! - вдруг воскликнул я почти в ярости, - а документ - разорву. Прощайте!
Я поклонился ей и вышел молча, в то же время почти не смея взглянуть на нее; но не сошел еще с лестницы, как догнала меня Настасья Егоровна с сложенным вдвое полулистом почтовой бумаги. Откуда взялась Настасья Егоровна и где она сидела, когда я говорил с Анной Андреевной, - даже понять не могу. Она не сказала ни словечка, а только отдала бумажку и убежала назад. Я развернул листок: на нем четко и ясно был написан адрес Ламберта, а заготовлен был, очевидно, еще за несколько дней. Я вдруг вспомнил, что когда была у меня тогда Настасья Егоровна, то я проговорился ей, что не знаю, где живет Ламберт, но в том только смысле, что "не знаю и знать не хочу". Но адрес Ламберта в настоящую минуту я уже знал через Лизу, которую нарочно попросил справиться в адресном столе. Выходка Анны Андреевны показалась мне слишком уж решительною, даже циническою: несмотря на мой отказ содействовать ей, она, как бы не веря мне ни на грош, прямо посылала меня к Ламберту. Мне слишком ясно стало, что она узнала уже все о документе - и от кого же как не от Ламберта, к которому потому и посылала меня сговариваться?
"Решительно они все до единого принимают меня за мальчишку без воли и без характера, с которым все можно сделать!" - подумал я с негодованием. II.
Тем не менее я все-таки пошел к Ламберту. Где же было мне справиться с тогдашним моим любопытством? Ламберт, как оказалось, жил очень далеко, в Косом переулке, у Летнего сада, впрочем все в тех же нумерах; но тогда, когда я бежал от него, я до того не заметил дороги и расстояния, что, получив, дня четыре тому назад, его адрес от Лизы, даже удивился и почти не поверил, что он там живет. У дверей в нумера, в третьем этаже, еще подымаясь по лестнице, я заметил двух молодых людей и подумал, что они позвонили раньше меня и ждали, когда отворят. Пока я подымался, они оба, обернувшись спиной к дверям, тщательно меня рассматривали. "Тут нумера, и они, конечно, к другим жильцам", - нахмурился я, подходя к ним. Мне было бы очень неприятно застать у Ламберта кого-нибудь. Стараясь не глядеть на них, я протянул руку к звонку.
- Атанде! (3) - крикнул мне один.
- Пожалуйста, подождите звонить, - звонким и нежным голоском и несколько протягивая слова проговорил другой молодой человек. - Мы вот кончим и тогда позвоним все вместе, хотите?
Я остановился. Оба были еще очень молодые люди, так лет двадцати или двадцати двух; они делали тут у дверей что-то странное, и я с удивлением старался вникнуть. Тот, кто крикнул "атанде", был малый очень высокого роста, вершков десяти, не меньше, худощавый и испитой, но очень мускулистый, с очень небольшой, по росту, головой и с странным, каким-то комически мрачным выражением в несколько рябом, но довольно неглупом и даже приятном лице. Глаза его смотрели как-то не в меру пристально и с какой-то совсем даже ненужной и излишней решимостью. Он был одет очень скверно: в старую шинель на вате, с вылезшим маленьким енотовым воротником, и не по росту короткую - очевидно, с чужого плеча, в скверных, почти мужицких сапогах и в ужасно смятом, порыжевшем цилиндре на голове. В целом видно было неряху: руки, без перчаток, были грязные, а длинные ногти - в трауре. Напротив, товарищ его был одет щегольски, судя по легкой ильковой (3) шубе, по изящной шляпе и по светлым свежим перчаткам на тоненьких его пальчиках; ростом он был с меня, но с чрезвычайно милым выражением на своем свежем и молоденьком личике.
Длинный парень стаскивал с себя галстух - совершенно истрепавшуюся и засаленную ленту или почти уж тесемку, а миловидный мальчик, вынув из кармана другой, новенький черный галстучек, только что купленный, повязывал его на шею длинному парню, который послушно и с ужасно серьезным лицом вытягивал свою шею, очень длинную, спустив шинель с плеч.
- Нет, это нельзя, если такая грязная рубашка, - проговорил надевавший, - не только не будет эффекта, но покажется еще грязней. Ведь я тебе сказал, чтоб ты воротнички надел. Я не умею... вы не сумеете? - обратился он вдруг ко мне.
- Чего? - спросил я.
- А вот, знаете, повязать ему галстух. Видите ли, надобно как-нибудь так, чтобы не видно было его грязной рубашки, а то пропадет весь эффект, как хотите. Я нарочно ему галстух у Филиппа-парикмахера сейчас купил, за рубль.
- Это ты - тот рубль? - пробормотал длинный.
- Да, тот; у меня теперь ни копейки. Так не умеете? В таком случае надо будет попросить Альфонсинку.
- К Ламберту? - резко спросил меня вдруг длинный.
- К Ламберту, - ответил я с не меньшею решимостью, смотря ему в глаза.
- Dolgorowky? - повторил он тем же тоном и тем же голосом.
- Нет, не Коровкин, - так же резко ответил я, расслышав ошибочно.
- Dolgorowky?! - почти прокричал, повторяя, длинный и надвигаясь на меня почти с угрозой. Товарищ его расхохотался.
- Он говорит Dolgorowky, a не Коровкин, - пояснил он мне. - Знаете, французы в "Journal des Dйbats" часто коверкают русские фамилии...
- В "Indйpendance", - промычал длинный.
- ...Ну все равно и в "Indйpendance". Долгорукого, например, пишут Dolgorowky - я сам читал, а В-ва всегда comte Wallonieff.
- Doboyny! - крикнул длинный.
- Да, вот тоже есть еще какой-то Doboyny; я сам читал, и мы оба смеялись: какая-то русская madame Doboyny, за границей... только, видишь ли, чего же всех-то поминать? - обернулся он вдруг к длинному. - Извините, вы - господин Долгорукий?
- Да, я - Долгорукий, а вы почему знаете?
Длинный вдруг шепнул что-то миловидному мальчику, тот нахмурился и сделал отрицательный жест; но длинный вдруг обратился ко мне:
- Monseigneur le prince, vous n'avez pas de rouble d'argent pour nous, pas deux, mais un seul, voulez-vous?
- Ax, какой ты скверный, - крикнул мальчик.
- Nous vous rendons, - заключил длинный, грубо и неловко выговаривая французские слова.
- Он, знаете, - циник, - усмехнулся мне мальчик, - и вы думаете, что он не умеет по-французски? Он как парижанин говорит, а он только передразнивает русских, которым в обществе ужасно хочется вслух говорить между собою по-французски, а сами не умеют...
- Dans les wagons, - пояснил длинный.
- Ну да, и в вагонах; ах, какой ты скучный! нечего пояснять-то. Вот тоже охота прикидываться дураком.
Я между тем вынул рубль и протянул длинному.
- Nous vous rendons, - проговорил тот, спрятал рубль и, вдруг повернувшись к дверям, с совершенно неподвижным и серьезным лицом, принялся колотить в них концом своего огромного грубого сапога и, главное, без малейшего раздражения.
- Ах, опять ты подерешься с Ламбертом! - с беспокойством заметил мальчик. - Позвоните уж вы лучше!
Я позвонил, но длинный все-таки продолжал колотить сапогом.
- Ah, sacrй... - послышался вдруг голос Ламберта из-за дверей, и он быстро отпер.
- Dites donc, voulez-vous que je vous casse la tкte, mon ami! - крикнул он длинному.
- Mon ami, voilа Dolgorowky, l'autre mon ami, - важно и серьезно проговорил длинный, в упор смотря на покрасневшего от злости Ламберта. Тот, лишь увидел меня, тотчас же как бы весь преобразился.
- Это ты, Аркадий! Наконец-то! Ну, так ты здоров же, здоров наконец?
Он схватил меня за руки, крепко сжимая их; одним словом, он был в таком искреннем восхищении, что мне мигом стало ужасно приятно, и я даже полюбил его.
- К тебе первому!
- Alphonsine! - закричал Ламберт. Та мигом выпрыгнула из-за ширм.
- Le voilа!
- C'est lui! - воскликнула Альфонсина, всплеснув руками и вновь распахнув их, бросилась было меня обнимать, но Ламберт меня защитил.
- Но-но-но, тубо! - крикнул он на нее, как на собачонку. - Видишь, Аркадий: нас сегодня несколько парней сговорились пообедать у татар. Я уж тебя не выпущу, поезжай с нами. Пообедаем; я этих тотчас же в шею - и тогда наболтаемся. Да входи, входи! Мы ведь сейчас и выходим, минутку только постоять...