- Послушайте, батюшка, - начал я еще из дверей, - что значит, во-первых, эта записка? Я не допускаю переписки между мною и вами. И почему вы не объявили то, что вам надо, давеча прямо у князя: я был к вашим услугам.
- А вы зачем давеча тоже молчали и не спросили? - раздвинул он рот в самодовольнейшую улыбку.
- Потому что не я к вам имею надобность, а вы ко мне имеете надобность, - крикнул я, вдруг разгорячившись.
- А зачем же вы ко мне прибыли, коли так? - чуть не подскочил он на месте от удовольствия. Я мигом повернулся и хотел было выйти, но он ухватил меня за плечо.
- Нет, нет, я шутил. Дело важное; сами увидите.
Я сел. Признаюсь, мне было любопытно. Мы уселись у края большого письменного стола, один против другого. Он хитро улыбнулся и поднял было палец.
- Пожалуйста, без ваших хитростей и без пальцев, и главное - без всяких аллегорий, а прямо к делу, не то я сейчас уйду! - крикнул я опять в гневе.
- Вы... горды! - произнес он с каким-то глупым укором, качнувшись ко мне в креслах и подняв кверху все свои морщины на лбу своем.
- Так и надо с вами!
- Вы... у князя брали сегодня деньги, триста рублей; у меня есть деньги. Мои деньги лучше.
- Откуда вы знаете, что я брал? - ужасно удивился я. - Неужто ж он про это вам сам сказал?
- Он мне сказал; не беспокойтесь, так, мимо речи, к слову вышло, к одному только слову, не нарочно. Он мне сказал. А можно было у него не брать. Так или не так?
- Но вы, я слышал, дерете проценты невыносимые.
- У меня mont de piйtй, a я не деру. Я для приятелей только держу, а другим не даю. Для других mont de piйtй...
Этот mont de piйtй был самая обыкновенная ссуда денег под залоги, на чье-то имя, в другой квартире, и процветавшее.
- А приятелям я большие суммы даю.
- Что ж, князь вам разве такой приятель?
- При-я-тель; но... он задает турусы. (1) А он не смеет задавать турусы.
- Что ж, он так у вас в руках? Много должен?
- Он... много должен.
- Он вам заплатит; у него наследство...
- Это - не его наследство; он деньги должен и еще другое должен. Мало наследства. Я вам дам без процентов.
- Тоже как "приятелю"? Чем же это я заслужил? - засмеялся я.
- Вы заслужите. - Он опять рванулся ко мне всем корпусом и поднял было палец.
- Стебельков! без пальцев, иначе уйду.
- Слушайте... он может жениться на Анне Андреевне! - И он адски прищурил свой левый глаз.
- Послушайте, Стебельков, разговор принимает до того скандальный характер... Как вы смеете упоминать имя Анны Андреевны?
- Не сердитесь.
- Я только скрепя сердце слушаю, потому что ясно вижу какую-то тут проделку и хочу узнать... Но я могу не выдержать, Стебельков?
- Не сердитесь, не гордитесь. Немножко не гордитесь и выслушайте; а потом опять гордитесь. Про Анну Андреевну ведь знаете? Про то, что князь может жениться... ведь знаете?
- Об этой идее я, конечно, слышал, и знаю все; но я никогда не говорил с князем об этой идее. Я знаю только, что эта идея родилась в уме старого князя Сокольского, который и теперь болен; но я никогда ничего не говорил и в том не участвовал. Объявляя вам об этом единственно для объяснения, позволю вас спросить, во-первых: для чего вы-то со мной об этом заговорили? А во-вторых, неужели князь с вами о таких вещах говорит?
- Не он со мной говорит; он не хочет со мной говорить, а я с ним говорю, а он не хочет слушать. Давеча кричал.
- Еще бы! Я одобряю его.
- Старичок, князь Сокольский, за Анной Андреевной много даст; она угодила. Тогда жених князь Сокольский мне все деньги отдаст. И неденежный долг тоже отдаст. Наверно отдаст! А теперь ему нечем отдать.
- Я-то, я-то зачем вам нужен?
- Для главного вопроса: вы знакомы; вы везде там знакомы. Вы можете все узнать.
- Ах, черт... что узнать?
- Хочет ли князь, хочет ли Анна Андреевна, хочет ли старый князь. Узнать наверно.
- И вы смеете мне предлагать быть вашим шпионом, и это - за деньги! - вскочил я в негодовании.
- Не гордитесь, не гордитесь. Еще только немножко не гордитесь, минут пять всего. - Он опять посадил меня. Он видимо не боялся моих жестов и возгласов; но я решился дослушать.
- Мне нужно скоро узнать, скоро узнать, потому... потому, может, скоро будет и поздно. Видели, как давеча он пилюлю съел, когда офицер про барона с Ахмаковой заговорил?
Я решительно унижался, что слушал долее, но любопытство мое было непобедимо завлечено.
- Слушайте, вы... негодный вы человек! - сказал я решительно. - Если я здесь сижу и слушаю и допускаю говорить о таких лицах... и даже сам отвечаю, то вовсе не потому, что допускаю вам это право. Я просто вижу какую-то подлость... И, во-первых, какие надежды может иметь князь на Катерину Николаевну?
- Никаких, но он бесится.
- Это неправда!
- Бесится. Теперь, стало быть, Ахмакова - пас. Он тут плиэ (2) проиграл. Теперь у него одна Анна Андреевна. Я вам две тысячи дам... без процентов и без векселя.
Выговорив это, он решительно и важно откинулся на спинку стула и выпучил на меня глаза. Я тоже глядел во все глаза.
- На вас платье с Большой Миллионной; надо денег, надо деньги; у меня деньги лучше, чем у него. Я больше, чем две тысячи, дам...
- Да за что? За что, черт возьми?
Я топнул ногой. Он нагнулся ко мне и проговорил выразительно:
- За то, чтоб вы не мешали.
- Да я и без того не касаюсь, - крикнул я.
- Я знаю, что вы молчите; это хорошо. - Я не нуждаюсь в вашем одобрении. Я очень желаю этого сам с моей стороны, но считаю это не моим делом, и что мне это даже неприлично.
- Вот видите, вот видите, неприлично! - поднял он палец.
- Что вот видите?
- Неприлично... Хе! - и он вдруг засмеялся. - Я понимаю, понимаю, что вам неприлично, но... мешать не будете? - подмигнул он; но в этом подмигивании было уж что-то столь нахальное, даже насмешливое, низкое! Именно он во мне предполагал какую-то низость и на эту низость рассчитывал... Это ясно было, но я никак не понимал, в чем дело.
- Анна Андреевна - вам тоже сестра-с, - произнес он внушительно.
- Об этом вы не смеете говорить. И вообще об Анне Андреевне вы не смеете говорить.
- Не гордитесь, одну только еще минутку! Слушайте: он деньги получит и всех обеспечит, - веско сказал Стебельков, - всех, всех, вы следите?
- Так вы думаете, что я возьму у него деньги?
- Теперь берете же?
- Я беру свои!
- Какие свои?
- Это - деньги версиловские: он должен Версилову двадцать тысяч.
- Так Версилову, а не вам.
- Версилов - мой отец.
- Нет, вы - Долгорукий, а не Версилов.
- Это все равно!
Действительно, я мог тогда так рассуждать! Я знал, что не все равно, я не был так глуп, но я опять-таки из "деликатности" так тогда рассуждал.
- Довольно! - крикнул я. - Я ничего ровно не понимаю. И как вы смели призывать меня за такими пустяками?
- Неужто вправду не понимаете? Вы - нарочно иль нет? - медленно проговорил Стебельков, пронзительно и с какою-то недоверчивою улыбкой в меня вглядываясь.
- Божусь, не понимаю!
- Я говорю: он может всех обеспечить, всех, только не мешайте и не отговаривайте...
- Вы, должно быть, с ума сошли! Что вы выехали с этим "всех"? Версилова, что ли, он обеспечит?
- Не вы одни есть, и не Версилов... тут и еще есть. А Анна Андреевна вам такая же сестра, как и Лизавета Макаровна!
Я смотрел, выпуча глаза. Вдруг что-то даже меня сожалеющее мелькнуло в его гадком взгляде:
- Не понимаете, так и лучше! Это хорошо, очень хорошо, что не понимаете. Это похвально... если действительно только не понимаете.
Я совершенно взбесился:
- У-бир-райтесь вы с вашими пустяками, помешанный вы человек! - крикнул я, схватив шляпу.
- Это - не пустяки! Так идет? А знаете, вы опять придете.
- Нет, - отрезал я на пороге.
- Придете, и тогда... тогда другой разговор. Будет главный разговор. Две тысячи, помните! II.
Он произвел на меня такое грязное и смутное впечатление, что, выйдя, я даже старался не думать и только отплевался. Идея о том, что князь мог говорить с ним обо мне и об этих деньгах, уколола меня как булавкой. "Выиграю и отдам сегодня же", - подумал я решительно.
Как ни был глуп и косноязычен Стебельков, но я видел яркого подлеца, во всем его блеске, а главное, без какой-то интриги тут не могло обойтись. Только некогда мне было вникать тогда ни в какие интриги, и это-то было главною причиною моей куриной слепоты! Я с беспокойством посмотрел на часы, но не было еще и двух; стало быть, еще можно было сделать один визит, иначе я бы пропал до трех часов от волнения. Я поехал к Анне Андреевне Версиловой, моей сестре. С ней я давно уже сошелся у моего старичка князя, именно во время его болезни. Идея о том, что я уже дня три-четыре не видал его, мучила мою совесть; но именно Анна Андреевна меня выручила: князь чрезвычайно как пристрастился к пей и называл даже мне ее своим ангелом-хранителем. Кстати, мысль выдать ее за князя Сергея Петровича действительно родилась в голове моего старичка, и он даже не раз выражал мне ее, конечно по секрету. Я передал эту идею Версилову, заметив и прежде, что из всего насущного, к которому Версилов был столь равнодушен, он, однако, всегда как-то особенно интересовался, когда я передавал ему что-нибудь о встречах моих с Анной Андреевной. Версилов пробормотал мне тогда, что Анна Андреевна слишком умна и может обойтись в таком щекотливом деле и без посторонних советов. Разумеется, Стебельков был прав, что старик даст ей приданое, но как он-то смел рассчитывать тут на что-нибудь? Давеча князь крикнул ему вслед, что не боится его вовсе: уж и в самом деле не говорил ли Стебельков ему в кабинете об Анне Андреевне; воображаю, как бы я был взбешен на его месте.
У Анны Андреевны в последнее время я бывал даже довольно часто. Но тут всегда случалась одна странность: всегда было сама назначит, чтоб я приехал, и уж наверно ждет меня, но, чуть я войду, она непременно сделает вид, что я вошел нежданно и нечаянно; эту черту я в ней заметил, но все-таки я к ней привязался. Она жила у Фанариотовой, своей бабушки, конечно как ее воспитанница (Версилов ничего не давал на их содержание), - но далеко не в той роли, в какой обыкновенно описывают воспитанниц в домах знатных барынь, как у Пушкина, например, в "Пиковой даме" воспитанница у старой графини. Анна Андреевна была сама вроде графини. Она жила в этом доме совершенно отдельно, то есть хоть и в одном этаже и в одной квартире с Фанариотовыми, но в отдельных двух комнатах, так что, входя и выходя, я, например, ни разу не встретил никого из Фанариотовых. Она имела право принимать к себе, кого хотела, и употреблять все свое время, как ей было угодно. Правда, ей был уже двадцать третий год. В свет она, в последний год, почти прекратила ездить, хотя Фанариотова и не скупилась на издержки для своей внучки, которую, как я слышал, очень любила. Напротив, мне именно нравилось в Анне Андреевне, что я всегда встречал ее в таких скромных платьях, всегда за каким-нибудь занятием, с книгой или с рукодельем. В ее виде было что-то монастырское, почти монашеское, и это мне нравилось. Она была немногоречива, но говорила всегда с весом и ужасно умела слушать, чего я никогда не умел. Когда я говорил ей, что она, не имея ни одной общей черты, чрезвычайно, однако, напоминает мне Версилова, она всегда чуть-чуть краснела. Она краснела часто и всегда быстро, но всегда лишь чуть-чуть, и я очень полюбил в ее лице эту особенность. У ней я никогда не называл Версилова по фамилии, а непременно Андреем Петровичем, и это как-то так само собою сделалось. Я очень даже заметил, что вообще у Фанариотовых, должно быть, как-то стыдились Версилова; я по одной, впрочем, Анне Андреевне это заметил, хотя опять-таки не знаю, можно ли тут употребить слово "стыдились"; что-то в этом роде, однако же, было. Я заговаривал с нею и о князе Сергее Петровиче, и она очень слушала и, мне казалось, интересовалась этими сведениями; но как-то всегда так случалось, что я сам сообщал их, а она никогда не расспрашивала. О возможности между ними брака я никогда не смел с нею заговорить, хотя часто желал, потому что мне самому эта идея отчасти нравилась. Но в ее комнате я ужасно о многом переставал как-то сметь говорить, и, наоборот, мне было ужасно хорошо в ее комнате. Любил я тоже очень, что она очень образованна и много читала, и даже дельных книг; гораздо более моего читала.