- Ну, а еще что он рассказывает? - спросил Мартин Лукьяныч. - Как вообще, доволен?
- Никак нет-с. Оченно жалко, говорит. Тоись для души, к примеру, чижало. Думаешь, думаешь, говорит, - с пахвей собьешься.
- Еще бы! Прошу покорно, век свой в навозе копался и вдруг - судить.
- Эдак-то, говорит, судили однова!.. Глядим, вот сбивает член, вот сбивает!.. Ну и ломанули, что виновен, дескать, обвиноватили, значит. А опосля того, глядим - подобрали члены закон: предвечная работа ему вышла, тоись на каторгу. Чисто, говорит, занапрасно упекли!.. И великое, говорит, наказание тому человеку, что малость посечь...
Ну, эдак, штучек тридцать - сорок всыпать. А они, не собрамшись с умом, - в каторгу. Чижало, сказывает.
- Я думаю, - с пренебрежением воскликнул Мартин Лукьяныч, - член-то, должно быть, глупей его! Если уж член настаивал, - должно быть, господин прокурор? - значит, стоит того. Не угодно ли, Арсюша Гомозок с прокурором не соглашается, с ученым человеком, с юристом...
До чего дожили! Да к чему назначают эдаких мужиков?
Ужели не нашли потверже? Староста Веденей, например...
тот, по крайней мере, строг. Тот не задумается эдакому артисту какому-нибудь шкуру спустить.
- Точно так-с, - почтительно согласился дядя Ивлий, - Веденей будет посурьезней.
Николай бросил расчеркиваться и с остервенением на разные лады, разными почерками выводил одно и то же слово: "обскурантизм... обскурантизм... обскурантизм", но в разговор вступать не решался.
- А как, осмелюсь доложить вашей милости, насчет извозу? - сказал дядя Ивлий. - С нашим дурачьем ничегоне поделаешь.
- То есть как так ничего не поделаешь?
- Не берутся. Поговорил кое-кому, - какой ведь народец: да кто ее знает, да мы отродясь не важивали с весу, да нам в диковину... А то несообразную цену просят: сорок рублей с вагона.
- Прошу покорно! Отчего ж это?
- Глуп-ат, народ-ат глуп, Мартин Лукьяныч. Вот мешки эти... теперича как, - точка в точку, чтоб пять пудов?..
А ну-кось не потрафишь? Аль ушивку взять... Пожалуй, бабье дело. Но бабы никак не согласны. И опять, сколько нужно подвод под вагон... все ведь на пуды стали обдумывать! А там, приедешь, к примеру, на возгал, - кое место сваливать? Ни то начальство какое приставлено, ни то как?
- Ты, я вижу, дурак эдакий, и сам-то ничего не смыслишь. - Мартин Лукьяныч раздражительно почесал в затылке. - Как же теперь? Ты ведь отлично знаешь: пшеницу нужно к сроку доставить. Ах, черт их возьми с этими машинами!.. То ли дело, насыпешь, бывало, двадцать мер прямо в веретье, ползи себе с богом хоть до Москвы...
Пути сообщения, пар, быстрота... на кой черт нужно, желал бы я спросить?
- Точно так-с, - с готовностью согласился несколько было оробевший староста, - в прежние времена не в пример было вольготнее.
- Касающе невежественных народов теперь требуется оченно даже большая сноровка-с, - с изящною улыбкой произнес Елистрат. - Я, жимши в лабазе...
- Ну, однако, надо же как-нибудь, - сказал Мартин Лукьяныч, обращаясь к Ивлию, и мимоходом пристально покосился на Елистрата.
- Коли, ваша милость, прикажете Гараську подговорить? Гараська враз артель собьет.
Мартин Лукьяныч поморщился.
- Собьет, думаешь?
- Беспременно собьет-с. Наметался по эфтим делам:
как зашить, как навалить, как что... он уже насобачился.
Я, признаться, не осмелился без приказу: а то он с первого же слова выпросил с меня восемнадцать рублей.
- Вот как!.. Ладно, пришли его сюда, посмотрю.
- Староста! В какие-такие чины произошел Максим Шашков? - спросил Капитон Аверьяныч. - Еду я ономнясь к обедне, вдруг обгоняет меня Стечкин, Семен Иваныч... Что он, кажись, мировой?
- Мировой судья, - сказал Мартин Лукьяныч.
- И вдруг вижу - сидит с ним бок о бок Максим Шашлов. Застегнут полостью, сидит в крытом тулупе, - ну совершенно как свой брат. В каком он чине, а?
- Уж и не знаю, - ответил Ивлий. - Говорили по лету, быдто... как бишь их?.. А шут тебя возьми со всем с потрохом!.. Болтали, быдто в согласные, что ль, какие его выбрали. А доподлинно не знаю. Обапол покрова он тоже в город гонял. По эфтим самым делам.
- Неужели Семен Иваныч так и усадил его рядом?
Может, на облучке? Может, вы осмотрелись, Капитон Аверьяныч? - спросил Мартин Лукьяныч. - Черт знает что! Я, кажется, не барин, а и то не позволю себе такой низости.
- А я посмотрю, посмотрю, - сказал Капитон Аверьяныч, - придет Кузька али Митрощка какой-нибудь помои у меня выносить, беспременно посажу его с собою за самовар. Что ж, всех сравняли!.. А ты как думаешь, Николай Мартиныч? - Николай сделал презрительное лицо. - Староста, чего ж ты, брат... вот кресло-то, присаживайся, требуй там себе чего хочешь, а?
"Начальники" так и покатились от этих слов. Дядя Ивлий, захлебываясь веселым смехом, только и мог проговорить:
- Ах, и шутники же вы, Капитон Аверьяныч!
Никто, впрочем, не изменил почтительной позы и почтительного выражения на лице, кроме приказчика Елистрата, который вдруг прислонился к печке и с развязнейшим видом произнес:
- Я, этта, прохожу обнаковенно по соборной площади, потому как жимши в городах...
- Ты! - крикнул Мартин Лукьяныч с перекосившимся от внезапного гнева лицом. - Кто ты такой? Где стоишь, а? Я тебе прислонюсь!.. Я тебя выпрямлю!.. Николай, подочти, сколько ему приходится по нонешнее число!
Вон!.. Чтоб духу твоего здесь не пахло!.. Староста, гони "го, анафему, в три шеи!
Напрасно испуганный Елистрат пытался оправдываться, вытягивая руки по швам, - его немедленно же удалили. Мартин Лукьяныч раздраженными шагами ходил по комнате.
- Я давно замечаю... - говорил он, - эдакая непочтительная харя... Прошу покорно.
- Самый пустяковый человек-с, - осторожно вставил староста.
- Язык что петля, а на деле посмотреть, гроша ломаного не стоит, - сказал ключник.
Капитон Аверьяныч с смеющимся лицом подмигивал Николаю.
Дня через три, когда на станцию недавно открытой железной дороги уже был отправлен первый "транспорт"
пшеницы, Мартин Лукьяныч сказал Николаю:
- А тово... Все-таки молодец Гараська: мигом уговорил этих дуралеев, отлично зашил мешки, нагрузил, получил квитанцию. И недорого взял. Молодец! И Аношка этот... и Андронка - какой ведь был увалень, но теперь отлично справляется. Молодцы!
- Я, папенька, давно говорил, что Герасим превосходный работник. Их с Аношкой так теперь и зовут рядчиками.
- Что ж, я всегда готов отдавать им работу... Молодцы!
В другой раз Мартину Лукьянычу случилось поехать к предводителю - он же был и председатель земской управы - по какому-то делу об опеке. Приказавши из почтительности остановить тройку шагах в пятидесяти от барского дома, Мартин Лукьяныч, на особый, тоже чрезвычайно вежливый, манер запахнул свою лисью шубу и побрел пешечком к "девичьему" крыльцу и с удивлением заметил серого шашловского жеребца, привязанного у самых парадных дверей. "Вот дуралей, - подумал Мартин Лукьяныч, - заметит Тимофей Иваныч (предводитель), немудрено, что велит метлой прогнать". Затем он вошел в "черную" переднюю, попросил доложить, вошел в сопровождении лакея в барский кабинет, остановился у притолоки и...
остолбенел: за столом, в таких же точно креслах, как и сам предводитель, непринужденно сидел Максим Шашлов и пил чай.
- А, здравствуй, Рахманный! Что, братец, по опекунским делам явился? - сказал предводитель, благосклоннокивнув гладко остриженною головой на низкий поклон Мартина Лукьяныча, и тотчас же обратился к Максиму Шашлову: - Ты что же, Максим Евстифеич, встаешь?
Сиди, сиди, сейчас еще подадут. Пей, братец.
- Нам сидеть, Тимофей Иваныч, никак невозможно, - ответил Максим. - Что же мы будем за неучи, ежели наш управитель стоит, а мы развалимся вроде как господа?..
Нижайшее вам, Мартин Лукьяныч!
Мартин Лукьяныч с готовностью пожал протянутую Максимом руку и, самодовольно улыбаясь, сказал:
- Извините, сударь, приобыкли, будучи господскими-с. Порядок-с.
- Хвалю, хвалю, братец. Разумеется, мы теперь все равны, но во всяком случае... Бери вон тот стул, садись.
Эй, чаю!.. Садись, Максим Евстифеич. Да, братец, был крепостной, а теперь вот гласный, пользуется влиянием, подряды снимает... Старик небось сколько кубышку-то копил? Где-нибудь в тряпках, в подполье, а?
Максим самоуверенно тряхнул волосами.
- От невежества, - сказал он, - больше ничего, как необразованный народ. Теперь дозвольте доложить. Мартин Лукьяныч, мало ли вы учили дураков? Хуть бы и тятеньку взять... А между прочим, какая благодарность? Зачем же мне ее копить, ежели я оченно даже просто свезу в банку и получу процент... А еще того превосходней - пущу в каммерцию.
- Это точно, сударь, - подтвердил Мартин Лукьяныч, - по нонешним временам капитал требует оборота-с.
- Тятенька, говорю, что есть золотой? - с горячностью продолжал Максим, главным образом обращаясь к Мартину Лукьянычу, - теперича взять хуть бы серию...
Дай ей малость полежать, ухватил ножницы, чикнул - готово! Пожалуйте два рубля шестнадцать копеечек! Но от золотого что от быка - молока: только плесень, ежели держать в гнилом месте.
- Но ты, разумеется, убедил его? - спросил предводитель.
- Отвечай же, Максим, - сказал Мартин Лукьяныч, обеспокоенный тем, что Максим, не обращая внимания на барский вопрос, начал тянуть чай.
- Урезонил! - проговорил тот, отрываясь от блюдечка. - Случаем, купишь что, - намеднись у отца Александра туши сторговал, - так-то рассерчает, так-то раскряхтится... И сичас, это, на печку! Забормочет, забормочет...
А как барыш, ему и лестно, зачнет шутки шутить, - чистый робенок!
Все трое засмеялись.
- Вот помири-ка нас, братец, - сказал предводитель Мартину Лукьянычу. - Сдаю ему кузьминскую гать, прошу уступить сто рублей, - не хочет.
- Как же это ты, Максим? Ты должен сделать уважение! - строго выговорил Мартин Лукьяныч.
И, к его удовольствию, Максим, немножко поторговавшись, сказал:
- Ну, Тимофей Иваныч, так уж и быть... Ежели теперича приказывает Мартин Лукьяныч и как он есть наш полномочный управитель, так уж и быть - спущаю полусотенный билет. Мы завсегда понимаем.