Еще ниже сгорбился Веденей и еще смирнее и умильнее сделался лицом. Не доходя шагов пяти до сходки, он снял свою шляпенку, поклонился. В ответ не спеша, размеренными движениями, по очереди поднялись шляпы, шапки, треухи; картузы остались неподвижны. Произошло краткое молчание.
- Ну, что ж, Веденей Макарыч, - проговорил с крыльца Ларивон Власов, - полезай сюда. Кабыть, не пригоже как-то. Ты - хозяин, мы - гости.
- Чать, не в конторе у притолоки стоять, - управителя здесь нету! - буркнул Гараська, расталкивая народ, чтобы самому взобраться на крыльцо.
Веденей надвинул шляпенку и, не подымая глаз, пережевывая губами, вежливенько протеснился куда ему следовало; его левую щеку едва заметно подергивало. Сивобородые подвинулись, дали ему место на лавке.
- Вот Андрон жалится миру, - сказал Ларивон, не взглядывая на Веденея и уставив бороду в землю, - жалится миру, будто обида ему от тебя...
Андрон тряхнул волосами и поспешно заговорил:
- Как же не обида, господа старички?.. Четвертый год сапоги ношу - не допросишься. Чуть что - вожжами...
бабу заездил на работе...
- Твоя речь впереди! - строго сказал Ларивон.
Гараська дернул Андрона за рукав и выразительно мигнул ему. Веденей вскочил с места, обнажил голову и низко поклонился на все стороны.
- Я миру не супротивник, - прошамкал он дрожащим голосом, - глядите, отцы, вам виднее... Кажись, добро свое не проматывал, нажитое не расточал... Вот, отцы, дом - полная чаша... коровы, овцы, лошади... Вот хлеба старого семь одоньев!
- Язычком добыто! - сказал Гараська.
- Помолчи, - шепнул ему отец.
Веденей сделал вид, что это его не касается.
- Теперича он говорит - вожжами... - продолжал он. - Не потаю, отцы, случалось. Но чем же дом-ат держится, коли не строгостью? Я на тебя сошлюсь, Ларивон Власыч, аль на тебя, Сидор Егорыч, аль на тебя, Афанасий Яклич. Чать, ты, Власыч, не задумался Семке лоб забрить (Ларивон насупил свои лохматые брови), ты, Сидор Егорыч, случалось, бивал свово Пашку не токмо вожжами, а и - прямо надо говорить - чем пбпадя; а уж об тебе, Афанасий Яклич, и толковать не приходится!.. Ну, и что ж, отцы, неужто плохо? У кого полны закрома хлеба? У кого гумно ломится от одоньев? У кого порядок в дому?.. Все у вас, благодетели. Отцы! Я вот что скажу:
сами знаете, сколь трудно домок собирать... ("Да, ежели хребтом!" - не унимался Гараська.) Там пригляди, там прикажи, там приладь... Всюду глаз, да руки, да ноги.
Молодые-то и спать горазды, и выпить, бывает, не дураки, и работу не больно любят. Кому будить? Кому постращать? Кому указать, как работают - по-нашему, отцы, по-старински? Все на родителя, все на нас, господа старички!.. Что же это теперь будя? Хозяйство, что горенка:
сдвинь державу - все разлезется. Ты говоришь, Андроша, вожжи... Как же тебя, друг сердешный, не поучить, коли ты вот до сего часу отчета мне в деньгах не отдал? Давал я ему, отцы, на три косы, а он привез одноё, и сам хмельной. Рассудите, благодетели!
Андрон опять тряхнул волосами и сказал:
- Провалиться, старички, в рот капли не брал! А что до денег, которые он мне давал деньги, я хоть сейчас... до последнего грошика целы.
- Помолчи малость! - с неудовольствием сказал Ларивон.
- Эка у тебя язык-то, малый, свербит? - гневно крикнул Афанасий Яковлев.
И Веденей ободрился, что так гневно закричали на Андрона.
- Ну, теперь ты жалишься, Андроша, про сапоги, - еще умильнее сказал он. - Точно, старички, сапог я ему не покупал. К чему? Вот они у меня, вытяжки-то, - и он приподнял свою ногу в лапте, - с малых лет отзваниваю!..
Хуже ли я стал с того, лучше ли - не знаю. Но все же как-никак случается, и почитают лапотника-то... вот сколько, может, годов старостой хожу... К чему же, отцы, сапоги? Жили, работали, наживали, сапог не нашивали! ("Это верно", - выговорил Ларивон. "Правда, правда", - подхватили старики. Веденей оживился и приподнял голос.)
В старину говаривали: на пузе-то шелк, а в пузе-то щелк...
Ты Пожалься, Андронушка, - хлеба не наедался, квасубраги не напивался, убоинки во щах не видывал, овчины на плечах не нашивал, - ну, иное дело, повинен я, стоит меня, старого хрыча, на осину. Сапоги носят, что говорить... Да кто-о? Либо старички степенные. на Праздник да на сходку, либо у кого мошна звенит, денег куры не клюют, кто злато-серебро лопатой загребает. Вот Максим Естифеич носит, так ему это под стать, друг сердешный!
(По губам Максима Шашлова пробежала самодовольная улыбка.) Али взять удалую головушку, хвата, с лица - кровь с молоком, хоть бы, примерно, Герасима Арсеньича.
("Не подлаживайся, старый шут!" - отгрызнулся Гараська, однако же с ухарским видом поправил картуз.) А нам с тобой, Андрошинька, куда не к рылу сапоги! (Старики засмеялись.) Нет, отцы! Он жалится, пущай и я буду вам докучать. Вот воротился вчерась с базара, нагрубил, нагрубил... Что ж это будя?.. Бабу науськал - соромским словом меня обозвала... Полез в драку, родителю в бороду цепляется...
- Кто в тебя цеплялся, побойся бога, - сказал Авдотьин отец.
- Цеплялись, цеплялись! - вдруг разозлился и заголосил Веденей. - Твой же Андрюшка меня по уху съездил!.. Рассудите, старички... Вот пришли... вот в чужом дому драку затеяли... С Акулины повойник сшибли, Агафону глаз испортили... Что ж это будя? - но он тотчас же уловил, что его запальчивость не нравится старикам, что Сидор Нечаев уже готовится раскрыть рот перебить его, и тотчас же стих и прежним кротким голосом сказал: - Ты вот, Андронушка, бунтуешься, старика отца убить собирался... А отец-то не в тебя, а отец-то сердце родительское имеет! Вот, старички, побежал я ноне к Мартину Лукьянычу... вот побежал... как быть? А он так-то разгневался, благодетели, так-то раскричался. "Брей лоб, ступай к посредственнику! Бери от меня бумагу!" (Андрон переступил с ноги на ногу и побледнел.) Как быть?.. Родительское сердце - не камень, отцы! Вот пал в ноги... вот умолил. Пущай, что дальше будет. Посечь посеку, это уж ты не обижайся, друг сердешный, вот и бумага к волостному, - и Веденей бережно вынул из-за пазухи и торжественно, так, чтобы все видели, показал конверт с огромною сургучною печатью, - а лоб тебе брить покамест погожу.
И насчет Овдотьи, - обращаясь к Авдотьиному отцу, - как, говорю, быть, Мартин Лукьяныч, вот соромским словом обозвала, кинулась в драку? "А, говорит, коли так, получай и об ней бумагу, пущай маненечко постегают для острастки"... а? - Веденей помолчал и с умилением добавил: - Не взял! И за дочь твою умолил, Евстигней!
И дочь твою отвел от бесчестья! - и, точно набрав силы в этих благостных своих делах, он громко, на весь народ, провозгласил: - Вот, говорю, отец, Андронушка мир мутит, разделу требует, водкой угощает старичков... Как быть? - "А вот как, говорит, ежели тебе какая обида - со мной будут иметь дело, а не с тобой. А я уж, господь даст, рано с миром справлюсь!" - После этого Веденей вдруг опять понурился, сделал жалобное лицо, снял шляпенку, низко поклонился на все стороны и пересекающимся, слезливым голоском проговорил: - А иное дело, я миру не супротивник... Глядите, отцы, вам виднее. Рассудите дом рушить - рушьте. Укажете нажитое по ветру пустить - пущайте... Вам виднее! - всхлипнул он, отер заскорузлыми пальцами глаза, надвинул шляпу и сиротливо прислонился к стене.
Наступило гробовое молчание.
- Что ж, Андрон... - выговорил Ларивон Власов, переглянувшись с стариками, - видно, тово... покорись: проси прощенья у родителя!
Лицо Андрона дрогнуло, губы затряслись... еще мгновение, и он готов был упасть в ноги отцу, как вдруг Гараська и Аношка с остервенелыми лицами бросились к Веденею и, широко разевая рты, неистово размахивая руками, закричали, надсаживаясь, изо всей мочи. Точно волна пробежала по народу. Поднялся сплошной неописуемый шум.
Можно было заметить - у кого седины было меньше, тот громче и язвительнее донимал Веденея и степенных Стариков. Многие из седых не задевали сверстников, но не щадили Веденея. Одни выскакивали вперед и кричали начистоту, что им приходило в голову; другие поступали с лукавством: крикнут, ругнут и спрячутся в толпу; третьи горланили, не обращаясь ни к кому в отдельности, не прячась и не выказываясь, мало заботясь, чтобы их услышали, бескорыстно наслаждаясь оглушительным звуком своих собственных слов; четвертые схватывались ругаться с соседом или с тем, на которого давно имели зуб, спорили не слушая, налетали друг на друга, как петухи; пятые старались говорить веско и запутанно, выбирая для этого время, когда шум около них несколько стихал. Наиболее опытные, мудрые и хладнокровные, тихо переговаривались и переглядывались, дожидаясь, пока наступит их очередь.
Прежний распорядок сходки - почетные и захудалые, в сапогах, смазанных дегтем, и в лаптишках, в шляпах и в разных треухах, - все теперь сбуровилось, спуталось, перемешалось. Взбегали на крыльцо, сходили оттуда, опять взбегали. Какой-нибудь голяк в заплатанном зипунишке подскакивал к сивобородым и лаялся с непринужденною яростью. Толпу точно волновала буря. Гараська и Аношка носились, как на крыльях. Одну минуту их можно было видеть у самой бороденки Веденея: можно было подумать - вот-вот они вцепятся в него, но через мгновение их картузы чернелись уже на улице, и задорные, охрипшие голоса уличали какого-нибудь нечаянного почитателя старины. Внутренне доведенный до белого каления, Веденей "злобно сверкал своими красноватыми глазками, щурился, подергивался, много раз готов был заголосить тем надтреснутым визгом, который был ему свойственен, но быстро спохватывался и молчал, насильственно улыбаясь, или со вздохом произносил: "Ахти-хти-хти!.." Он тоже выжидал своей очереди. Андрон и Агафон галдели во всю глотку, налетая друг на друга с кулаками. Но никто не думал, что они подерутся, потому что наскоки делались только для виду. Драка на сходке была не в обычае.