- Очень благодарю-с. Если есть исторические романы, премного обяжете. Ужасно, признаться, люблю историческое чтение. С молодости Зотовым, бывало, зачитывался... "Таинственный монах", например... Теперь уж как-то и не пишут таких книг. До чего забывался - COBCCTHQ вспомнить-с: живши у хозяина в мальчиках, свечи крал, чтобы читать. Ей-богу-с!
- Я вот -советовал Николаю Мартинычу. Книг много.
- Очень благодарю... Благодари, Николай. Он у меня любознательный паренек. Вы напрасно его по отчеству, Косьма Васильич, - молод еще. Покорно прошу чайку...
Вот, слышишь, Николай, как о тебе заботятся? Это надо чувствовать. Бери стакан. Вот на праздниках возьми лошадей и можешь съездить... Дадут - читай. Лучше, чем баклуши-то бить. Можете себе вообразить, до чего набаловался: из конюхов приятелей себе заводит-с!.. Я, брат, смотрю, смотрю, да и взыщу.
- А не напрасно, Мартин Лукьяныч? - снисходи тельно улыбаясь, возразил Рукодеев. - Конечно, не следует опускать себя, но в нонешнем веке во всяком разе гуманность требуется. Все мы, так сказать, братья, и потому мужик входит в то же число. Было время, его и продавали, а теперь все - граждане. Вы как полагаете, Николай Мартиныч?
- Я так полагаю, что ваши слова совершенно справедливы, - мужественно ответил Николай.
- Ну, уж ты бы не совался, - сказал отец.
- Как же, папенька, государь император освободил - и вдруг вы против!
- Поди, поди, поговори еще.
- А почему же, молодой человек, вашему папа и не иметь собственного мнения касательно эмансипации? - посмеиваясь, спросил Рукодеев.
- Как же можно-с!
- Ну, а почему?
- Потому все мы - подданные.
- Но во всяком разе не рабы. Как вы руководствуетесь в этом сюжете?
- Сроду родясь рабами не были, - с гордостью сказал Мартин Лукьяныч. - Еще прадед мой - царство ему небесное! - был мценским мещанином. Не высокое звание, но все ж таки не хам.
- А ежели не рабы, - продолжал Рукодеев, не спуская смеющихся глаз с Николая, - то уповаем больше на свой интеллект, а отнюдь не как прикажут.
- Так-с, - ответил Николай в недоумении.
- И ежели ваш папа не может чего одобрить, ужели ему одобрять потому, что он в подданстве?
Николай молчал.
- Вот то-то, балаболка, - заметил отец, - говорю: не суйся. С богом прекословить не могу - это правильно, но земной бог над душою не властен.
Но Рукодеев и на это утверждение не упустил возразить.
- Хе-хе-хе, ужли же так-таки и невозможно прекословить, Мартин Лукьяныч? - сказал он. - Я полагаю, что по мере накопления прогрессивных наук и это возможно-с: бог, так сказать, нашлет лихорадку, а я ее хиной, разбойницу; нашлет грозу, а и ее громоотводом да в землю; засуху, а у меня ирригационная система под рукою; океан воды, так сказать, всемирный потоп, - но мне на атлантическом пароходе и океан перемахнуть составляет один пустяк.
- Так-то оно так, - сказал Мартин Лукьяныч, из почтительности не решаясь оспаривать Рукодеева, - но во всяком разе смерть нашлет - не поспорите-с.
- Ну, это закон естества, Мартин Лукьяныч. Да и то при успехе наук ничего нельзя сказать. Нет, нет, молодой человек, читайте, читайте, - сказал Рукодеев, - развивайтесь!.. А я к вам, собственно, по делу. Мартин Лукьяныч:
у вас, слышно, есть продажные валуха, - не продадите ли мне? Хочу на нонешнее лето тысчонки две набрать, для нагула.
После чаю пошли смотреть валухов. Тем временем Николай, бросив допивать свой стакан, отрезал большой ломоть белого хлеба, спрятал его в карман и бегом направился в конюшню. Оттуда все уже ушли обедать, и оставались одни дежурные. В "рысистом отделении" дежурным опять был Федотка. Растянувшись на ларе, он крепко спал, подложив кулак под голову.
- Федот! Федот! Вставай! - громко закричал Николай.
Федотка вскочил испуганный.
- О, чтоб тебя! - воскликнул он, протирая глаза. - Я думал, Капитон Аверьяныч. Ты чего?
- Да так, - и Николай с веселым хохотом принялся щекотать Федотку.
Тот отбивался; затем они схватились и стали бороться. Николай одолел и смеялся как сумасшедший.
- Ишь тебя с белого хлеба-то подмывает! - сказал Федотка, вставая с пола и отряхиваясь.
Николай вспомнил, вынул из кармана ломоть и подал Федотке.
- Ешь! - сказал он кратко.
Они сели рядом на ларь. Николай достал папиросу и стал курить. Федотка ел хлеб.
- Аль гости у отца? - спросил он.
- Рукодеев, Косьма Васильич. Вот, брат, человек-то!
- Расейский?
- Душа! Богач, но между тем очень уж образованный человек. Папиросница у него серебряная - вот эдакая!
Часищи золотые - во! Папаша стал жаловаться: так и так, мол, сын с мужиками дружит, - это, должно быть, про тебя, - а Косьма Васильич: все мы, говорит, братья, что мужик, что барин. Вот какие слова! И такую еще он мне загадку заганул, просто не придумаешь: человек, говорит, из обезьяны произошел.
Федотка неопределенно помычал.
- И это не то что на смех, а в самделе, - с жаром продолжал Николай. - Ученые доказали. Обещал мне книжку такую дать... Вот, Федотик, человек!
- Коренник у них больно хорош, - сказал Федотка, отряхивая подол и подбирая крошки в рот.
- Еще бы! У него, брат, чего мундштук один стоит!
- Нет, пристяжные-то так себе. Левая здорово на ноги посажена. А коренник важный. Что ж, говоришь, мужик: разве я тебя чему плохому учу? Да и какие ж мы мужики, коли матушка из дворовых? Мы вовсе и не мужики.
- Толкуй еще. Стоит черт те о чем толковать! Ты вот что лучше скажи: Грунька не то пойдет на святую к заутрене, не то нет, а? Кабы, брат, разузнать?
- Погоди, ужо пойду ко Двору рубашку сменять, толкнусь к Василисе. Чай, Василиса знает. Да ты, парень, вот еще что: намеднись брехали - Алешка Козликов за Груньку-то свататься хочет. Ты бы не упускал свово дела.
- Ну, это, брат, пускай он погодит: может, я и сам женюсь, - с шиком отплевываясь, заявил Николай и придавил окурок папиросы о каблук сапога. - Я вот посмотрю, посмотрю, да и женюсь. Нонче, брат, послушай-ка людей-то настоящих!
Федотка опять неопределенно помычал.
- Нет, я что думаю, - сказал он, принимая мечтательный вид. - Вот наймется воейковский Ефим, поедем мы, господи благослови, в Хреновое на тот год... Все мне за каждый приз награждение какое будет. Говорят, купец Мальчиков поддужному по красненькой от приза выдает.
Тогда первым делом, господи благослови, безрукавку плисовую (он пригнул палец), фуфайку, как у Варфоломеева (пригнул другой палец), плисовые штаны, сапоги на высоких подборах... И-их, поживем, Миколашка!
- А часы-то?
- А что ж, по прошествии времени можно и часы.
Это, брат, как задастся.
Оба помолчали, погруженные в сладкую задумчивость.
- Может, и мне генеральша жалованье положит, - неуверенно произнес Николай.
Опять помолчали, каждый думая о своем.
- А что, Николай, говорят, ведь и вправду Науму Нефедову каверииский колдун подсобляет, а?
- Ерунда. Никаких колдунов нету. Это, брат, брехня одна.
- И ведьмов, скажешь, нету?
- Конечно, одни глупости.
- Ну, уж это ты погоди: поддужный Ларька своими глазами ее видел.
- Это оказывает, будто ведьма. Фантазия такая.
- Толкуй! Белая, говорит, как кипень. Вот как за ним гналась!.. Козлиха, говорят, оборачивается - Алешкина мать. Прямо ударится оземь - во что захочешь оборотится. В позапрошлом году ее у Гомозковых чуть-чуть не прихватили: повадилась коров выдаивать. Гараська взял дубину, сел и ну давай ее караулить. Две ночи сидел, на третью глядит - пришла; он ка-а-ак дубиной гвозданет!..
Козлиха-то как шарахнется, только ее и видели. Наутро посмотрели, а у пестрой коровы ляшка содрана.
- Ну, вот, вместо ведьмы он и саданул по корове.
- Это верно, да отчего? Ведьму-то он видел... Так, говорит, махонькая из себя, востренькая. Опосля того дело-то разобрали: ему что надо было? Ему первым долгом надо было сорвать с себя гашник, да гашником-то и обратать окаянную, да тогда уж и молотить дубинкой.
Она никак не может себя оказать супротив гашника. Нечисть, брат... к ней нужно подступать умеючи.
Николай ничего не сказал, потому что не знал, что возразить против такой очевидности. Помолчали.
- Ну что, говеешь? - спросил Федотка.
Николай притворно зевнул.
- Ну ее! - сказал он, потягиваясь. - Вон послушай, что образованные люди-то говорят. Пошли валухов смотреть, а папаша говорит: "Покушайте с нами, Косьма Васильич?" А Косьма Васильич: "С удовольствием, говорит, откушаю, но только я, говорит, нонешнего века и потому прикажите яишницу". Вон что!
Федотка вдруг захохотал.
- Ты чего?
- Да мне Агей Данилыч вспомнился. Я намеднись поужинал в застольной, крещусь на образ, а он сидит, да такое сказал... Все, кто был, - животики надорвали!
- Ну, вот сравнял! - обиженно сказал Николай. - Всякий брешет черт знает что, а ты равняешь!
- Да я не к тому... больно уж смешно. Так все и разорвались со смеху, - и вдруг с оживлением добавил: - Ты говоришь - нечисти нету: на первой неделе молодой Визапур заваливаться стал. Повалится вверх тормашками, захрапит середь ночи - страсть! Я подумал, подумал, пошел в денник, стал его честью просить...
- Кого?
- Известно кого - хозяина [Хозяином называют домового. (Прим. А. И. Эртеля.)]. Просил, просил, глядь - на другую ночь опять повалил он Визапура. Ну, думаю, погоди ж ты! Пошел и так-таки его откозырял, так откозырял... хуже не надо. Что же, ведь бросил, - пристыдил я его. Теперь вот Удалому гриву все путает. Надо с ним потолковать как-нибудь.
Николай и на это не нашел что ответить и, побарабанив пальцами, встал.
- Подтить посмотреть, - сказал он, - не воротились ли с овчарни.
Дома он застал отца и гостя за столом. Перед ними стоял наполовину уже опорожненный графин водки.
Мартин Лукьяныч, выпивая, закусывал редькой с конопляным маслом, Рукодеев - яичницей. Лица у обоих были красные и речь не совсем твердая. Мартин Лукьяныч беспрестанно гладил ладонью щеки, что у него было признаком начинающегося опьянения. Косьма Васильич трепал и теребил свою великолепную бороду, неистово запуская в нее белые, выхоленные пальцы. Они торговались. Но Рукодеев и торговался не похоже на других купцов: он не божился, не упрашивал сбавить и пожалеть, не хлопал с ожесточением по рукам, а ссылался на положение рынка в Лондоне, на чрезмерное развитие овцеводства в Австралии, на то, что для сукон стали предпочитать шерсть камвольную, отчего шерсть чистых негретти упала в цене. Выходило и вежливо, и чрезвычайно убедительно, и любопытно. В промежутках же разговора об овцах, как бы давая понять, что недостойно развитого человека всецело уходить в торговые дела, он беспрестанно заговаривал о других предметах, "так сказать, не столь материальных, как валухи": о Бисмарке, о "Прекрасной Елене", которую видел недавно в Москве, о народном образовании, о франко-прусской войне. Все было ново для Николая и ужасно интересовало его.