- Что, аль не по скусу? Ну, уж, - однодворка, сокол мой, с тем возьми! А я их, признаться, страсть люблю, этих однодворок. Вот еще, радость ты моя, есть у меня в Боровой на примете... - Он искоса поглядел- в дверь и тотчас же изменил предмет разговора. - Ягодка! Не отведаешь ли наливочки, а? Рюмочку-другую? Ежевичная, андел мой. Нет? А я, признаться, сам-то ее мало потребляю, нодля баб держу: ха-а-рошая привада! И гости иные угощаются... ничего! Сколь же часты гости у меня, матушка, уму непостижимо. Что делать, любят меня, старика. Ты только, миляга, папашеньке не болтай: страсть я его боюсь. Вот, братец мой, какое дело: теперь его да еще конюшего Капитона я так и почитаю замест грозы. Кричат, шумят... К чему? Что хорошего? Я, голубенок ты мой приятненький, крика никак не могу выносить. Я робок. Ежели на меня цыкнуть покрепче, я прямо ослабну.
- Нельзя ведь, Аг.афокл Иваныч, порядок требует.
- Порядок, говоришь? Вот это точно. Это справедливые твои слова. Я иной раз на волков так-то погляжу, братец ты мой: вот, разбойники, зайчат режут. Ну, а потом р подумаю: значит, порядок такой, значит, предустановлено.
Ну, черт ее дери, нечего тут толковать! Так вот насчет гостей, милый человек. Ты не подумай - такой уж я до компании охотник... А вот страсть моя - людей стравливать, промеж себя. Вот на той неделе... ха-ха-ха!.. - он так и заколыхался от смеха, - Лебедянский молоканин с дьячком иэ Щучья сразились Ну, что ж ты думаешь, друг разлюбезный? Едва рознял. Прямо дьячка за косу отволок 6т молоканина. А то еще - жалеишников стравливаю. Этих больше по весне. Вот Потапка из Кужновки - страшный завистной на жалейках играть!.. Прямо, узнаю, какой объявится мастер по этой части, съезжу и стравлю с Потапкой. Да у меня, Миколушка, беспречь ратоборство происходит. Ономнясь об масленой песельников стравил - Гаврюшку прокуровского да Андрюшку из Гороховки. Здорово, подлецы, разделывали! Али насчет пляски... Ну, друг, насчет пляски да еще балалаечной игры я вот что тебе скажу: сколько ни есть в округе плясунов и балалаечников - всех перепляшу и переиграю, ей-богу. По правде тебе сказать, я и за Акулькой-то больше из-за пляски погнался. Влить ей ежели стаканчика три, эдак чтобы рассолодела, - начнет откалывать, уноси ты мое горе во чистое поле... Да что тут толковать! - Он сорвался с места, схватил лежавшую подле балалайку, тряхнул кудрями и сделал ловкую выступку. - Хочешь? Ты прямо говори: желаешь?
Сейчас взребезги разворочаем... - и каким-то певучим, разтульно-изнеможенным голоском, прищуривая глазки, усмехаясь алыми, точно выкрашенными, губами, вскрикнул: - Жхи... кхи... кахи - ну! Кахи, кахи, кахикала, полну избу накликала, еще бы кахикати, да некуда, кликати!.. Эй, Акулька! Щеки писаные, брови сурмленные, повадка картинная, а походка павлиная!..
- Оставь, Агафокл Иваныч, - густо краснея, сказал Николай, - неловко как-то... ни с того ни с сего - плясать.
Агафокл быстро успокоился, сел и отложил балалайку.
- Это точно, - добродушно согласился он, - это справедливые твои слова, что неловко. Ну, вот, братец ты мой, Иван Федотыч меня любит. Что я и что он, сам можешь понимать, друг разлюбезный... Прямо можно сказать не ложно - божественный человек; а вот любит, в рот ему -малина. Ну, и я здорово ему подвержен... ума - палата, братец мой. Захочется ему эдак о божественном поговорить, я никак не поленюсь: сейчас, господи благослови, на иегашку, враз достану кто занимается эфтими делами.
Я, птенчик ты мой драгоценный, даром что живу в диком месте, на всю округу знаю, кто до чего охотник. И вот соберу их... И им-то любопытно, и мне потеха. Вот теперь Арефия раздостал: этот сам упросил стравить его с Иваном Федотычем... Ух, зазвонистый мужичишка! Послушаем, послушаем... разлюбезное, братец мой, время проведем!
Вдруг какая-то уморительная мысль пришла в голову Агафоклу; сдерживая душивший его смех, он толкнул Николая в бок и, указав в сторону реки, прошептал:
- Леща пошел ловить!.. А-ах, чудеса, брат, на свете...
Леща ли ей нужно?.. Дурак, дурак! - и потом с отвисшею нижней губой подмигнул Николаю: - Ты часто у них пребываешь, как насчет Татьяны-то? У, и товар же, братец ты мой, - первый сорт!
- Вот еще выдумал!
- Ну, чего? Ну чего, дурашка, румянеешь?.. Хе-хехе! Аль я не понимаю! Бабе есть ли двадцать годов, - шестнадцати он ее, старый тетерев, замуж взял, - красоты - на редкость поискать, и вдруг вы бы зевать стали.
Да что, черт ее дери! Прямо грех зевать с такой бабой.
Ведь он весь сплющился, ссохся, Иван-то Федотыч, ведь Танюше с ним маета одна, а тут эдак под боком душа-паренек, в соку, миленький, пригоженький... Охо-хо-хо, какая сладость, братец ты мой, в ваших делах с Татьяной!
Николаю и омерзительны были слова Агафокла о столяровой жене и вместе новы, интересны и завлекательны.
Стыдясь почему-то разуверять Агафокла, сказать правду, то есть что он никогда и не думал о Татьяне в этом-то смысле, что смотрел на ее красоту не то что равнодушно, а несмело, без всяких помыслов, что не произнес с нею десяти слов за все полгода, как бывает у Ивана Федотыча, Николай притворным и даже несколько плутовским голосом повторил: "Вот еще выдумал, Агафокл Иваныч!" - и, как только сказал это, почувствовал, что солгал, что наклепал что-то скверное на жену Ивана Федотыча, и рассердился на себя и на Агафокла.
- Ну, вот что, Агафокл Иваныч, - грубо сказал он, - мне некогда с тобой толковать: папенька приказал низовой лес осмотреть, нет ли порубки Да стога не побиты ли у тебя чужой скотиной.
- А чайку-то, бесценный?
- Я пил. Надо дела делать.
- Это точно, братец мой. Это справедливые твои слова. Ну, погоди, шапку сейчас ухвачу, поедем стога смотреть. Будто бы, на мой взгляд, нет урону. Эй, Акуля!
Приглуши покамест самовар, может, Арефий подъедет.
И они вдвоем на Николаевых дрожках отправились смотреть стога.
Тем временем действительно приехал Арефий Сукновал, пришел с реки Иван Федотыч, - Акулина собрала им чай, и они, медленно потягивая красноватую жидкость из блюдечек, беседовали о возвышенных предметах. Возвратившись из степи, убедившись затем, что в низовом лесу стоит еще вода и осматривать его невозможно, Николай вспомнил наказ отца не засиживаться у Агафокла, но сильнейшее желание посмотреть на Арефия, послушать его разговор с Иваном Федотычем и - что греха таить - перемолвиться о том о сем с Акулиной, которую он видел только мельком, сейчас же подсказало ему, что перед отцом можно оправдаться вот чем: ловили-де рыбу с Иваном Федотычем, и потому случилось промедление. Николай знал, что, когда сошлется на Ивана Федотыча, отец не будет сердиться. Поставивши под сарай лошадь, рядом с буланкой Арефия, Николай и Агафокл вошли в избу. Это была чистая, выбеленная горенка с голландскою печью, с твердо утоптанным глиняным полом, светлая, веселая и уютная. За самоваром сидел и наливал чай Иван Федотыч, напротив него - черноволосый худощавый мужик с живыми, необычайно серьезными и блестящими глазами. Между ними помещался мальчик лет десяти, в ловко сидящем кафтанчике из грубого крестьянского сукна, с вышитым воротом льняной рубашке, остриженный в кружок, такой же черноволосый, как и Арефий, и с такими же живыми, но еще с детским выражением, глазами. Это был сынишка Арефия. Акулина с степенным лицом слушала, сидя у печки, и проворно щелкала орехи.
Приход Николая с Агафоклом на минуту прервал разговор, но мало смутил беседующих. Только Арефий вопросительно вскинул глазами на Николая да с снисходительною, торопливою усмешкой пожал руку Агафоклу, Иван Федотыч нашел, однако же, нужным сказать, кивнув в сторону Николая:
- Это сынок управителя нашего. Ничего, артельный парень, свой. Присаживайся, Николай Мартиныч, - и тотчас же перешел к тому, что было прервано: - Но в таком разе как же ты, Арефий Кузьмич, понимаешь о аде?
Арефий тряхнул волосами, отставил блюдечко с горячим чаем и только что хотел отвечать, как Агафокл, усевшийся за стол рядом с Николаем и напрасно старавшийся придать серьезность своим плутовски смеющимся глазам, сказал Николаю:
- Друг бесценный, с молочком не желаешь ли?
Николаю сделалось стыдно, что в присутствии таких
людей Агафокл заговорил о молоке.
- Что ты, - сказал он, отмахнувшись, - чай, я не Агей.
Данилыч!
- Ах, братец мой, опять забыл... Грехи!
Лицо Арефия внезапно дрогнуло, и около рта пробежала неприятная нервная судорога. Он насмешливо взглянул на Николая и сказал:
- Аи взаправду, Агафокл Иваныч, дай-ка молочка.
Этак-то будет посытнее.
Агафокл радостно засуетился:
- Вот это так, друг любезный, вот это по-нашенски!
Краля, волоки-ка горшочек утрешничка!
Акулина принесла молоко и поставила на стол, Арефий с каким-то вызывающим видом зачерпнул ложкой, налил себе и сыну.
- Отец, для канпании! - с неистовым восторгом крикнул Агафокл, обращаясь к Ивану Федотычу, и с ужимками, ухмыляясь, подмигивая, налил себе полные две ложки.
- Я не потребляю, - спокойно сказал Иван Федотыч и на вопросительный взгляд Арефия добавил: - греха в этом не вижу, но не потребляю.
- Как же не грех, когда великий пост? - выговорил Николай, оскорбленный не столько тем, что нарушался великий пост, сколько насмешливым взглядом Арефия и тем вызывающим видом, с которым он зачерпнул молоко.
- Плохо закон знаешь, плохо Святое писание знаешь, - возбужденно сказал Арефий и, уставив перед собой глаза, как будто смотря в развернутую книгу, начал ссылаться на тексты. И задорно крикнул: - Ведь прямо сказано, чего ж мы еще хитрить будем?
- Может, и яишенку в таком разе, алмаз ты мой драгоценный? - вкрадчиво спросил Агафокл, так и подергиваясь от внутреннего смеха, и тотчас же приказал Акулине: - Сударушка! Смастери-ка яишенку для дорогих гостей.
- Это довольно странно, как ты понимаешь про посты! - высокомерно сказал Николай. - Эдак ты придумаешь, что и в церковь не надо ходить?
- Не токмо в церковь, в Ерусалим, пожалуй, ходи.