Николай был больше заинтересован, нежели тронут.
Правда, и он поддался общему возбуждению: щеки его были мокры от слез; но какой-то червяк непрестанно шевелился в нем. Урывками он вспоминал прежнее время, ласковый и спокойный вид гладко выбритого Ивана Федотыча, его истории и рассказы, запах стружек, мерный визг пилы, вьюгу за окнами... Нет, то было гораздо, гораздо лучше! Здесь веяло чем-то больным, там - здоровьем, свежестью; здесь - отречение и жертва, там - самодовлеющая и благосклонная полнота жизни.
И Николай с тайным удовольствием наблюдал за Татьяной: ему казалось, что их мысли совпадают. Татьяна сидела в какой-то мягкой задумчивости, кроткая, немножко печальная, глаза ее были влажны, но за всем тем она как будто была безучастная, думала о чем-то своем, прислушивалась внутри себя, а не к словам "братьев" и "сестер".
Раз или два она нечаянно встретилась взглядом с Николаем и неловко усмехнулась.
Позднее началось пение псалмов. Пели очень хорошо:
стройно, с необыкновенным выражением. Около полуночи простились "братским целованием" и разошлись. Николай уснул. Душа его была полна какими-то смутными надеждами, интерес к жизни начинал возникать снова...
За зиму Мартин Лукьяныч почти окончательно рассорился с сыном. Началось дело с лошадей. Старый гарденинский управитель ничего, конечно, не имел, когда Николай ездил в город ("господам поехал что-то советовать, без него-то - клин!"), или собрался как-то к Рукодееву, или посетил недавно выбранного мирового судью из университетских и познакомился с ним. Но когда лошади гонялись в Боровую, "к какому-то столяришке", и это едва ли не каждую неделю, Мартин Лукьяныч не мог стерпеть. Затем Мартин Лукьяныч захотел и дома обставить Николая "порядочными людьми", нарочно сблизился для этого с становым приставом, с отцом благочинным, самолично съездил к купцу Мальчикову и того привлек. Николай же отнесся к этим отцовским заботам с самым обидным равнодушием, а когда приехал Псой Антипыч Мальчиков, скрылся к учителю и пропадал там до поздней ночи.
Мартин Лукьяныч все чаще и чаще стал напиваться и в пьяном виде читал сыну строжайшие внушения, раза два грозился даже по старой памяти побить. Николай изо всех сил старался ладить, молчал, но обоюдное раздражение все накоплялось. На беду, Мартин Лукьяныч узнал еще, что Варвара Ильинишна Еферова была формально невестой Николая и что брак расстроился по вине ее отца, - и возгорелся страшною ненавистью к Илье Финогенычу.
Приказчики с купеческих хуторов, управители, лавочники, прасолы, посевщики, отцы благочинные и просто отцы досконально узнали от Мартина Лукьяныча, что за изверг купец Еферов, как он "облапошил" Николая, как, чтобы отвязаться, заткнул ему глотку дрянным железишком на какую-то тысчонку, да и ту исправно выбирает обратно... Николай терпел скрепя сердце и только ждал случая серьезно объясниться с одуревшим от безделья стариком.
Случай представился весною.
Если бы спросить Николая, как он проводит время у Ивана Федотыча, он затруднился бы ответить. Ведь странно было отвечать, что он сидит и смотрит на Татьяну или помогает ей учить ребят по новой звуковой методе, играет в лошадки с Ваней, перенимает у Ивана Федотыча, как вязать рамы, делать столы, чинить самопрялки. Впрочем, иногда он брал с собою книгу и читал вслух Татьяне, - это когда не было учебы. Иван Федотыч мало бывал дома. Обыкновенно поработавши час-другой, он уходил в село искать себе иного дела, "трудиться на ниве господней", как говорил. Кроме того, несколько раз в зиму кудато отлучался вместе с Арефием и, возвращаясь, казался особенно рассеянным, вздрагивал, когда к нему внезапно обращались, по ночам плакал. К Николаю он относился с каким-то спокойным, всегда одинаковым и ласковым чувством, но больше уже не заводил с ним особенно значительных разговоров, избегал расспрашивать и давать советы. И не потому, что как-нибудь иначе стал думать о Послании, а просто все было переговорено и все, что хотел сделать Иван Федотыч, сделано. По крайней мере, ему так казалось. У него вообще явилась теперь удивительная способность вовремя отрешаться от людей, относиться к ним в меру, не предлагать им, чего они не желают и в чем не имеют нужды, не навязываться. "Хорошо, душенька, играть на скрипке, коли струны натянуты", - говаривал он, заимствуя выражение из далекого прошлого, когда еще по барской воле учился "тромбону".
В душе Николая струны были натянуты, но не в тот лад, который разумел, Иван Федотыч.
Сближение с Татьяной совершалось так спокойно, чувство между ними возрастало так естественно, что никаких не было поводов натягивать душевные струны свыше меры.
Условность отношений исчезала незаметно, стена разваливалась сама собою. Когда Николай приехал в третий раз, Татьяна, оставшись с ним вдвоем, свободно говорила о мальчике, как о его сыне, рассуждала с Николаем о будущем, как жена с мужем. Оба знали, что теперь уже они не обманывают Ивана Федотыча, "не совершают греха", как мысленно говорила себе Татьяна, "не делают подлости", как думал Николай.
Когда вешние воды затопили поля и разлился Битюк, Николаю нельзя стало бывать в Боровой. В лавке тоже не было дела: торговля на время распутицы прекратилась.
Николай читал, начал составлять обширную корреспонденцию "о способах кредита в N-м уезде". Но и чтение, и статья подвигались туго. Весенний воздух, звон и журчание воды, журавлиные крики в синих небесах - все это подмывало Николая, подсказывало ему волнующие мысли, внушало странные мечты. Мир точно сузился теперь в его представлении, перспективы необходимо замыкались образом Татьяны. Николай скучал по ней, рвался ее видеть.
На страстной неделе, - через Битюк только что навели паром, - к лавке подъехал верховой мужик, весь обрызганный грязью, и подал Николаю клочок бумажки.
- Кому это?
- Стало быть, Иван Федотыч наказывал тебе передать. Мы воровские.
Николай ужасно обеспокоился, развернул четвертушку, исписанную крупными каракулями с титлами без всяких знаков препинания, и кое-как, с помощью догадок, разобрал следующее:
"Милостивый государь мой. Приспел час воли божией, друг Николушка. Бремя легкое возлагает на себя раб Иван, из плена суеты удаляется на сладкий и душеспасительный подвиг. Приемлю посох страннический, стремлюсь угобжать ниву господню. И как отдаст тебе мужичок посланьице сие, не медли, душенька, и не поленись, поспешай, ради Христа, в село Боровое, ибо готово сердце мое и путь открыт".
- Не болен Иван Федотыч? - спросил Николай, догадываясь по степенному и благолепному выражению мужика, что он из "братьев".
- Спаси господи!.. Здрав и весел духом. В дальнюю дорогу собираются.
- Но куда же?
- А уж не сумею тебе сказать, милый человек!.. Стало быть, какие ни на есть дела объявились... стало быть, дела! - уклончиво ответил мужик.
- Верхом, значит, можно проехать к вам?
- Куда зря, милый человек. Инде по пузо, а инде ничего, сухо. Слава господу, можно проехать!
Николай тотчас же оседлал лошадь и по топкой дороге через лощины и поля, сверкающие озерами застоявшейся воды, отправился в Боровое.
Иван Федотыч действительно собрался уходить по каким-то делам, о которых знали лишь Арефий да старший из "братьев"; первоначальный путь предстоял ему на Борисоглебск, в Землю войска Донского и на Царицын Николай застал в избе Арефия и еще человека четыре Все были растроганы и держались с какою-то особенною торжественностью. Иван Федотыч сидел между ними, совсем готовый в дорогу, в своем истрепанном пальтеце, подпоясанном веревочкой, в простых мужицких сапогах: он чтото говорил, беспрестанно всхлипывая и вытирая слезы На столе лежала сумка с крестообразно пришитыми к ней покромками и маленькая книжка в переплете. Татьяна сложив руки на груди, стояла в дверях перегородки и сквозь слезы, с выражением глубокого умиления, не отрываясь смотрела на Ивана Федотыча.
Когда вошел Николай, на лице Ивана Федотыча, до тех пор хранившем вид совершенного отрешения от всего земного, мелькнула какая-то забота. Он рассеянно проговорил: "Приехал, душенька?" - потом поздоровался и, обратившись к мужикам, попросил их "на секундочку" удалиться. Те вышли, скромно потупив взгляды.
Некоторое время длилось тягостное для всех троих молчание.
- Вот, душенька, иду... - произнес, наконец, Иван Федотыч с какою-то стыдливою улыбкой и сказал, куда и зачем идет.
Николай с горячностью принялся уговаривать его остаться, указывал и на его недуги, и на раннее время года, и вообще на фантастичность предприятия. Иван Федотыч снова впал в рассеянность, думал о чем-то другом, куда-то далеко улетел мыслями.
- Мало ли я его умоляла... - сказала Татьяна, закрываясь передником и вся подергиваясь от усилия сдержать рыдания.
- Други мои возлюбленные! - воскликнул Иван Федотыч, и глаза его опять засияли болезненным восторгом. - О чем ваша печаль?.. Не плачьте, миленькие не горюйте... Воистину, не слез, а зависти достоин мой жребий...
Ах, сколь ты благ, господь, человеколюбец, сколь щедр!..
Танюша!.. Друженька!.. И ты, Николушка... не смущайтесь... Юность - юности, и чистому принадлежит чистота... Вот верстачок, инструменты, - все продай, Танюша, ради убогих... Книжечку себе возьми... Ну, простите бога для!..
Иван Федотыч встал, сделал несколько шагов и поклонился Татьяне в ноги. Та с воплем стала поднимать его, жадно целовала его седые, вскосмаченные волосы, морщинистую шею. Николай кусал себе до крови губы, чувствуя, что еще мгновение - и он разрыдается.
Весна была в полном разгаре, цвели сады, в полях нежно зеленелись всходы. По вечерам в селах собиралась улица, звенели песни. Обновленная жизнь снова торжествовала свою победу.
Однажды Николай, оставшись наедине с отцом, смущенно сказал:
- Папаша, мне бы нужно поговорить с вами...
- Что еще такое? - ответил Мартин Лукьяныч, с неудовольствием отрываясь от книги. Он был трезв и вот уже неделю с пожирающим любопытством следил за судьбою Рокамболя.