- Помню, Иван Федотыч... Говорите...
- Тем временем послушался старый человек влечения любви, спохватился, что есть у него враг, поспешил испросить прощения у врага и оставил дом свой... оставил жену и друга, как сестру с братом.
Несколько секунд длилось молчание. Николай слышал, как билось его сердце, и этот тревожный звук странно сливался и соЁпадал с его беспокойными и фантастическими ощущениями. Смеркалось. В углах вырастали таинственные тени.
- Узнал старый человек свою беду, узнал скоро... - продолжал Иван Федотыч. - Изведал, что есть дружба и... что есть горького во лжи вкусил... И заскорбел, смутился духом... Велиар нашептывал дурные мысли... учил взять нож и заколоть жену... насытиться отмщением. Отринул старый человек наветы Велиара!.. И обратился сатана в старинного друга, который помер, и повел человека в поле, водил в буре и молнии всю ночь.
- Иван Федотыч...
- Не веришь, душенька? Знаю, что не веришь...
И привел к омуту... Понимаю горечь жизни, - говорил сатана, - в дружбе - ненависть, в любви - коварство, и правда в неправде, и нет истины под солнцем, и все до единого исполнены обмана и скверны... Истреби себя...
утопись!.. В этом только и есть благо... Все забудешь, все погибнет с шумом... и прекратятся муки проклятой жизни...
И жене будет лучше, и юный друг возрадуется твоей смерти... Совершенное во грех увенчается законом, и не станешь помехой на их пути...
- Ах, какой ужас, если бы случилось это! - вырвалось у Николая.
- Человеческий голос спас... крикнули из-за реки, очнулся старый человек, опомнился... И пошел... и принес покаяние... За струпом греха обрел чистую душу в жене, сердце, очищенное страданием, просветленный разум... Но не уставал Велиар тревожить человека, подсказывал ревновать, напускал тоску... И случилось тем временем бедствие в народе, зачала ходить лютая смерть... расплодилось сирых и страждущих, что песку морского... Напал на разум старый человек, роздал имение, покинул привольную жизнь, подвигся жалостью к людям даже до мучительной скорби... И отошел от него Велиар!..
Иван Федотыч опять всхлипнул и вдруг возвысил радостно зазвеневший голос:
- Притупился соблазн на старого человека. Отпала похоть... И возлюбил он жену, как брат сестру... ребеночка она родила - принял, как сына... и всему радуется в своей жизни, потому что воссияла его новая жизнь, как свеча перед богом! - И вслед за тем добавил, не возвышенным тоном "истории", а простым, обыкновенным тоном: - Вот, душенька, Николай Мартиныч, каким бытом некоторый человек препобедил Велиара!.. - и застенчиво улыбнулся.
И эта застенчивая улыбка переполнила все существо Николая давно не испытанным чувством умиления. Странное ощущение сна сменилось в нем каким-то распаленным, восторженным состоянием, - тем состоянием, в котором искренне говорятся высокопарные слова, совершаются театральные поступки - поступки и слова, делающие впечатление искусственности на тех, кто остается холоден и благоразумен. Быстрым движением Николай опустился наземь, обхватил ноги Ивана Федотыча и поцеловал край его грязного, затасканного пальто.
- Прости меня, святой человек, - выговорил он запекшимися губами, - безмерно я виноват пред тобою!..
- Что ты? Что ты, душенька?.. - залепетал Иван Федотыч, растерянно простирая руки. - Разве я к тому... разве я к тому веду?.. Бог через тебя жизнь мне истинную указал... обратил на путь разума...
Когда совсем стемнело и зажгли свечи, пришел Мартин Лукьяныч. Николай с Иваном Федотычем сидели за столом и с оживлением разговаривали, лица у обоих были веселые. Мартин Лукьяныч, по обыкновению, находился под хмельком, но сразу узнал столяра, который при его появлении почтительно поднялся с места.
- А, старичок божий! - крикнул Мартин Лукьяныч, останавливаясь среди комнаты. - Откуда?.. Эка волосом-то оброс... Видно, и ты забыл господские порядки?.. Похож, похож на бывшего княжеского слугу... нечего сказать - похож!
- Садитесь, Иван Федотыч, - с особенною ласковостью проговорил Николай.
- Да, брат... что уж садись! - вздыхая, сказал Мартин Лукьяныч. - Нонче все сравнялись, все господами поделались... - и с строгим и озабоченным видом обратился к сыну: - Как выручка?
- Не знаю еще, папаша. Завтра сочту.
- То-то завтра! Ты, брат, все на Павлушку оставляешь, а он, анафема, заслонку продешевил. Я иду по базару, вижу - попов работник заслонку несет. "Где купил?" - "У Рахманного..." (Не знает, дурак, что я Рахманный и есть!) "Сколько отдал?" - "Два двугривенных". - "А хозяйский сын сидит в лавке?" - "Нет, не сидит..." А! Разве эдак торгуют?.. Что ж, мне самому остается не отходить от прилавка?.. Эх, плачет по тебе матушка плеть!..
Николай улыбнулся.
- Да не горячитесь, папаша, - сказал он мягко, - заслонка стоит себе тридцать пять копеек, пятачок пользы.
Чего ж вам еще?
- Пятачок, - презрительно воскликнул Мартин Лукьяныч. - С эдакими барышами скоро, брат, в трубу вылетим... Потом закурил и с небрежною снисходительностью обратился к столяру: - Сиди, сиди, Иван Федотов... (Тот на этот раз и не думал вставать). Ну, как?.. Что жена?..
Как бишь ее...
- Татьяна Емельяновна, - торопливо вставил Николай и с беспокойством взглянул на Ивана Федотыча.
- Благодарю покорно, Мартин Лукьяныч, - ответил тот, - Татьяна моя ясна, как день. Ничего, слава богу, живем-с...
- На квартире?
- На квартире, Мартин Лукьяныч.
- То-то вот умен-то ты некстати!.. Как тогда уговаривал тебя? "Опомнись, Иван Федотыч, будешь жалеть, да не воротишь!.." Не на мое вышло? Вы все думаете - управитель, так ему и верить не надо... А теперь поживикось в чужом углу!.. Ну, на что продал, спросить тебя?
Я-ста христианин! Я-ста душу хочу спасать!.. Так разве сосновая связь да усадьба помешали бы тебе? Вот у меня лавка, товару одного наберется тысяч на семь (Николай поморщился), пара лошадей - пятьсот целковых, дом - две тысячи... Что же я, по-твоему, и во Христа не верую?..
Эх, ты!.. Удивляюсь Татьяне: умная баба и решилась тебе потворствовать... Здорова она?
- Слава богу, Мартин Лукьяныч.
- Кого вы сегодня видели, папаша? - спросил Николай, желая отвлечь внимание отца на другое. Это удалось как нельзя лучше.
- Да! Я и забыл... - с живостью сказал Мартин Лукьяныч. - Иду я по базару, гляжу - Лукич встречается, повар... И с ним еще человек. "Чей такой?" - спрашиваю.
"Мальчикова приказчик". Ну, познакомились, пошли чай пить... То да сё... Вообрази, Лукич к Мальчикову поступил!
Переверзев уволил его... Вот, Иван Федотов, нонешние управители-то как... Не по-нашему! А завод купец Мальчиков прямо за шаль купил, голова в голову за сорок две тысячи... Эх, содрогаются косточки покойника Капитона Аверьяныча!.. Любезный-то, Любезный-то, а?.. На царские конюшни пошел! Пять тысяч за одного Любезного отвалили купчине!.. Ну, что еще?.. -Да! Фелицата Никанорорна схиму приняла... Мать Илария теперь... Вот, Иван Федотов, как душу-то спасают, а ты усадьбу спустил!..
А приказчик Мальчикова мне говорит: "Что ж, Мартин Лукьяныч, дело прошлое, взял наш хозяин грех на душу:
Кролик ваш погиб занапрасно"... Каков подлец!.. Федотка теперь в подручных у Наума Нефедова. Но всего чуднее у Гардениных пошли порядки... хомуты, сбруя, телеги, лопаты - все под номером. С утра особый приказчик на руки сдает, вечером принимает. Как не хватит номера, сейчас работнику в книжку, штраф!.. Но это бы еще ничего, а вот потеха: приказчику лень всякую малость в книжку вписывать, так он что, анафема, обдумал, - по морде! Как недостает номера или там порча выйдет - бац в ухо... бац в другое!.. Работники так и говорят: бить морду по номерам...
- Но что же смотрит Переверзев?
- А почем он знает? У него, брат, не по-нашему: всё приказчики, всё на докладе... Недаром же три тысячи жалованья получает!
- Однако работники могли бы жаловаться...
- Сказал умное слово!.. Они, анафемы, рады - вместо штрафов мордой отдуваться!.. Но это вздор, а вот порядки-то, порядки-то... Номера!.. На хомутах!.. На лопатах!..
Ха, ха, ха!..
Мартин Лукьяныч так и закатился.
Иван Федотыч остался ночевать у Рахманных. Когда Мартин Лукьяныч улегся, Николай начал вполголоса рассказывать Ивану Федотычу обо всем, что произошло в Гарденине, о Ефреме, о Лизавете Константиновне, о страшной смерти Капитона Аверьяныча. До столяра и прежде доходили слухи из Гарденина, но он любопытствовал узнать "сущую правду". Потом перешли к иным материям: что за человек купец Еферов, как жилось у него Николаю. И Николай с мельчайшими подробностями описал Илью Финогеныча, его характер, его образ мыслей, свою жизнь при нем... Иван Федотыч молчал, внимательно слушая. Один только раз, когда Николай, желая яснее познакомить Ивана Федотыча с убеждениями своего "благодетеля", распространился о том, что есть свобода, Иван Федотыч прервал его:
- Понимаю, душенька. Еще у апостола сказано: "Иде
же дух господен, ту свобода".
Обнаружь такое своеобразное понимание политических учреждений кто-нибудь иной, Николай непременно прекратил бы разговор или пустился в дальнейшие разъяснения; но в устах Ивана Федотыча его все приводило в умиление.
Тихо улыбнувшись, он пропустил "свободу", как будто совершенно соглашаясь с толкованием Ивана Федотыча, и перешел от Ильи Финогеныча к своим собственным взглядам на земство, на народ, на книги, на обязанности образованных людей... Потом разыскал с полдюжины старых газет и прочитал все свои корреспонденции Ивану Федотычу.
После, когда улеглись спать и свечи были потушены, Николай не утаил и остального из своей жизни, рассказал о Верусе, о Варваре Ильинишне, - о своем "огромном несчастье". Ему было горько и больно вспоминать это, сердце его опять тоскливо заныло. Но все-таки он не посмел заключить свою исповедь давешними словами, не выговорил того, что назойливо просилось на язык: "Не стоит жить!"
Старик молчал по-прежнему. В темноте не видно было, слушает ли он; одно время Николай подумал, не загнул ли Иван Федотыч, и в свою очередь замолчал, отчасти сожалея, что рассказывал в пространство... Вдруг Иван Федотыч вздохнул и сказал растроганным голосом: