Анна Лукьяновна молчала с убитым видом.
- Я хочу посоветоваться с тобой, сестра Анна, - спустя четверть часа произнес Мартин Лукьяныч более спокойным голосом. - Дела, сама видишь, какие. Со дня на день жду новых придирок... Ну, да обо мне что толковать!
Прогонят - поступлю к тебе в чтецы, буду вместо Луки хозяйством твоим заниматься... Ведь дашь угол, а? - Он насильственно улыбнулся.
- Бог с вами, батюшка-братец! - вскрикнула Анна Лукьяновна со слезами на глазах.
- Ну, вот. Но как быть с Николаем? Женитьба - глупости, то есть на бедной-то. Сама видишь, что глупости.
А богатая не пойдет. Как же быть? Думал, что и он свекует у Гардениных, ан не тем пахнет. Отдать его в приказчики к купцу, то есть по земельной части, - низко и притом слаб с народом. Пустить по конторской части - опятьтаки зазорно. Здесь он на положении моего помощника, конторой занимается между прочим, ну, а в чужих-то людях? Одним словом, как ни кинь, все клин. Хорошо. Посылал я его прошлым летом на ярмарку. Приезжает, - отпустите, говорит, папаша, в приказчики к железнику, к Илье Финогенычу. Слышала, чай? (Анна Лукьяновна молча кивнула головой.) Ну, само собою, дал нагоняй...
С тех пор ни гугу. Хорошо. Я тебе рассказывал про учительницу? В голове - то, сё, разные эдакие новейшие глупости, но золотая девка. Однако я на нее сердит... И по какому случаю! Иду намедни с гумна, вижу - едет мужик.
Откуда? С вокзала, картошку возил продавать. И спрашивает: "Есть учительше письмецо, куда деть?" Ну-ка, мол, давай... Сём, думаю, прочту, с кем она там переписывается. Распечатал - что за черт! "Любезнейший Николай Мартиныч"... Эге! Посмотрел на адрес, а там эдакая приписочка: "Для N. N.". Значит, для моего анафемы?
Взглянул, от кого бы? Подписано: "Илья Еферов", то есть железник. Ловко нашего брата надувают? Вижу теперь, каким бытом он узнал, что Лизавета Константиновна сбежала... Но не в этом дело. Слушай. - Мартин Лукьяныч вынул из кармана письмо. - "Любезнейший Н. М.! Чего ты ожидаешь в этом омуте кляуз, интриг и всяческого оголтения умов? Ужели думаешь в кандалах свободно ходить и с связанными руками - плавать? Мечта! Ввиду твоих сообщений опасаюсь и за девицу Турчанинову, хотя трогает меня некоторое просветление твоего отца. Во всяком случае вот мой старый совет: напряги усилия, долби отца ("Дурак! - проворчал Мартин Лукьяныч, - дерево я, что ли?"), поступай ко мне в приказчики. Дело немудрое; повторяю: по возможности честное. Жалованье - двести рублей. Приобвыкнешь, дам товару, открывай лавку в базарном селе и с богом на путь борьбы! Не смущайся скромным поприщем. И в скромной доле возможны подвиги, между тем как иные и в широком круге действия дрыхнут бесстыдно, беспощадно и беспробудно..." Ну, дальше пошла чепуха - все о книжках! - сказал Мартин Лукьяныч. - Так вот, сестра Анна... двести целковых и обещает кредит, а?
- А может, и с господами оборотится на хорошее?.. - робко заметила Анна Лукьяновна. - Все как-то, батюшкабратец, неавантажно: от таких важных особ и вдруг ведрами торговать...
Мартин Лукьяныч нетерпеливо пожал плечами.
- А чердак у тебя тово, сестра Анна. Пустой чердак! - выговорил, опять начиная сердиться. - Ведь все тебе выложил, ужели не можешь обнять умом? И притом разве не видишь, до чего Николай образовался? Избави бог, Юрий Константиныч самолично пожалует: разве его заставишь шапку снять? Он и прошлое лето от генеральши волком бегал, а теперь, замечаю, еще пуще развилось его высокомордие... Какой он барский слуга? Да и понятно. Малый любой разговор поддержит, имеет знакомство, пропечатан в газетах - и вдруг обращаются подобно как с конюхом! Не спорю, может, и мой недосмотр: когда успел набаловаться - ума не приложу! Однако ж не стать его теперь переучивать: в виски не полезешь, коли вытянулся в коломенскую версту... Хорошо, Илья Финогенов как-никак, но прямо считается во ста тысячах... Ужели захочет - не устроит судьбы, а? И ежели говорить все, - ты, разумеется, не болтай, - меньшая-то дочь у него невеста, а? Расположение его к Николаю сама видишь, а, между прочим, сыновей нет... Как ты насчет этого, а? Отпускать, что ль? Шути, шути, а, глядишь, пройдет годов семь, ан до Николая и рукой не достанешь, а?
Соображение о невесте и о будущем богатстве племянника подкупило Анну Лукьяновну. Она расцвела улыбкой и сказала, что непременно надо отпустить. Мартин Лукьяныч тоже повеселел.
- Ну, стало быть, нонче и объявлю ему, - сказал он и начал подсмеиваться над сестрою. - Так как, невеста-то?
Чьих она? Уж открывайся.
- И-и, батюшка-братец, пойдете теперь шпынять!..
Право же, деликатная девица. Что интересна, что приятна, что мечтательна... Ну, вполне Аглая из романа!
- Так, так. Да кто она?
- Зачем же вам?.. Фершелова дочь, ежели хотите. Но не подумайте - без образования: прогимназию кончила.
Что смеетесь? Конечно, как такие открываются надежды, - я не говорю. Но девица очень авантажная!
Странным охвачен был чувством Николай, когда отец объявил, что отпускает его к Илье Финогенычу, а тетка принялась укладывать в сундучок его имущество. Первым движением была радость, вторым... так стало жаль расстаться с Гардениным, таким новым и ласковым выражением засквозили гарденинские поля, степи, леса, люди... И сад любовно кивал своими вершинами, и в роще веяло какоюто нежною прохладой, и знакомое местечко на берегу пруда казалось особенно пленительным: как хорошо сидеть тут в полдень, читать, грезить наяву или раздеться - и бух в воду!.. Покос был в полном разгаре. Ночью опять загорались костры, и далеко-далеко звенели унылые песни... А не песни - шли разговоры вкруг котелка, сказывали сказки, припоминали старину... И так было славно лежать на пахучей траве, слышать говор и песни, лениво следить, как улетают искры в темное небо, или в свой черед рассказывать что-нибудь из прочитанного, поговорить о мирских Делах, о старосте, о попе, о школе.
Школа!.. При взгляде на этот веселый домик, видный за яром как на ладони, Николаю становилось еще грустнее покидать Гарденино. В домике слагались его первоначальные мечты, роились планы, пленительно разгоралось воображение... Там жила Веруся; там с осени опять закипит жизнь, зажужжат веселые детские голоса, засветятся бойкие детские глазки навстречу славным, умным, пытливым глазам учительницы... А его не будет! И серою, неприятною, скучною пустыней представлялась ему жизнь за пределами Гарденина, когда он вспоминал, что там нет Веруси.
Но довольно! Захар дожидается у подъезда. Пристяжные нетерпеливо грызут удила. Колокольчик побрякивает под дугой. Отец делает пространное и трогательное вразумление. Присели, помолились. "Ну, Николя..." - произносит дрогнувший голос. Николай крепко обнимается с отцом, чувствует слезы на его щеках, с внезапным умилением целует его волосатую руку, переходит в пышные объятия тетки, и опять слезы... "С богом, Захар!" Николай оборачивается и глядит назад. Вот без шапки стоит отец, ветер развевает его сивые волосы; тетка машет платком... дворня собралась в кучу и глазеет... Вот уже и не видно никого, и едва белеются постройки, сверкают крыши на солнце, сад зеленеет, пруд сквозит за деревьями. "Прощай, Гарденино!" - шепчет Николай, и в горле у него щекочет, на глаза выступают слезы. Вот и постройки не видны, и крыши померкли, только сад выделяется островом на бледной зелени полей, издалека дает примету старинного дворянского приволья. Наконец и сад потонул в пространстве.
Пошли поля, да степь, да перелески... и речки с отраженным в них камышом, и ряд курганов на берегу долины, и клехт коршуна в высоком небе... запах цветущей ржи, подобный запаху спирта, однообразный звон колокольчика, печальные ракиты, пыль и важная, сосредоточенная тишина.
Верст за шестьдесят от Гарденина приходилось переезжать Битюк. Свежело. В селе благовестили к вечерне.
Отраженный гул протяжно разносился по воде. Тарантас, подпрыгивая, въехал на паром. Николай с удовольствием потянулся, вылез, расправил одеревеневшие члены и стал помогать паромщику.
- Работником аль от артели? - спросил он, перехватывая канат.
- В работниках.
- Откуда будешь?
- Мы дальние, боровские...
- Скажи, пожалуйста, столяр у вас живет один... - торопливо спросил Николай, понижая голос.
- Федотыч?
- Да, да.
- Как же, живет! Суседи. У Арефия Сукновала хватеру сымает... Живет! - Паромщик усмехнулся. - Все новую веру обдумывают!.. Как же, ходят к ним иные... стихиры поют... чтение... У меня тоже баба повадилась. Ну, признаться, пощупал ей ребра да вожжами поучил, - ничего, отстала.
- А жена его... Что жена делает?
- Что ж, знамо, что делает... Либо по хозяйству, либо шьет, - девкам кохты шьет: у нас мода на кохты вышла...
Либо с мальчонкой тетешкается. Ничего, баба важнец.
- С каким мальчонкой?
- Ас ейным, с Ваняткой. Здоровый пузан. Даже диво, что от такого хрыча.
- Да когда же она родила?
Паромщик подумал.
- Как бы тебе не соврать?.. - пробормотал он. - Летом, значит, приехали... филипповками он мне раму связал... да, да, а в мясоед она и роди! Хлесткая баба, это нечего сказать. И об столяре не скажешь худого, - копотлив, но работа твердая, на совесть. А насчет веры ежели...
Что ж, ничего, безобразнее неприметно, народ справедливый... ничего!
Николай не слушал больше. Бросив канат, он быстро отошел в другую сторону парома и в невероятном состоянии стыда и каких-то волнующих и дразнящих ощущений стал глядеть на ясную гладь реки...
XI
Яков Ильич Переверзев. - Как проводил время Мартин Лукьяныч в ожидании своего увольнения. - Новый управитель принимает вотчину. - Его переговоры с крестьянами. - Бунт и усмирение. - Дневник Веруси.
Осенью рухнул последний оплот гарденинской старины... Из Петербурга был прислан новый управитель, Яков Ильич Переверзев.
Странный был человек этот господин Переверзев! Случалось ли вам, читатель, проводить по нескольку суток в вагоне? Если случалось, вы непременно встречали господина Переверзева. Вот он вошел и выбрал свободную лавочку против вас и тотчас же обратил на себя ваше раздраженное и негодующее внимание. Еще бы! У вас и спину-то ломит, и ноги отекли, и бока болят от жесткого сиденья, от мучительных попыток уснуть на короткой лавочке, оттого что тесно, душно и во всех отношениях нестерпимо. Вы сгораете желанием поскорее доехать, выспаться на свежей постели, привести себя в человеческий вид, отдохнуть от назойливой дорожной суеты, шума, шарканья, звонков, грохота, ото всех этих смертельно скучных, отрывочных и удручающих впечатлений... Не таков господин Переверзев. Ваши чувства непонятны ему: он торчит перед вами каким-то апофеозом благополучия, раздражает ваши истерзанные нервы своим основательным видом и не менее основательными поступками. На первой же станции он какою-то особенною штукой стащит с себя сапоги и наденет туфли; вместо шляпы накроется легкою шелковою фуражкой; достанет занавеску из чемоданчика, прицепит ее к окну, чтоб не мешало солнце; надует каучуковую подушку, с удобством усядется на нее, возьмет в руки неразрезанную книжку, вытянет по мере возможности ноги и с досадным спокойствием, с видом человека, чувствующего себя дома, погрузится в чтение. Придет час, он не спеша сходит в буфет, выпьет рюмку горькой, пообедает, аккуратно спрячет пятачок сдачи, не спеша займет свое место, запишет изящным карандашиком в изящной книжечке расходы и снова углубится в чтение. Настанет вечер, он Приклеит патентованный подсвечник к стенке вагона и продолжает читать, как у себя в кабинете. Ночью аккуратно расстелет толстый плед, обвяжет голову фуляром, оденется другим пледом, полегче, и спит как праведник.