-- ...я насчет садовой дорожки. Сильно подозреваю, что можно тут поскользнуться. Вы бы ее песком посыпали...
"Финис...-- усмехнулся он про себя, сидя в таксомоторе.-- Икар продам без ремонта. Ну его... Марта не хочет новой машины. Права, пожалуй. Надо переждать".
Но Марта отказалась от автомобиля совсем по другой причине. Как-то странно, подозрительно выходит, если не пользуешься собственной машиной, отправляясь (три-четыре раза в неделю, ровно к семи часам вечера) на урок ритмических поклонений и всплескиваиий ("Флора, прими эти розы..." или: "О, Солнце..."). А не могла она пользоваться ею потому, что от шофера до анонимного письмеца один только шаг. Нужно, значит, обратиться к другим,-- и самым разнообразным,-- способам передвижения, вплоть до подземной железной дороги, привозившей очень удобно из любой части города (а окружной путь был необходим,-- хотя пешком можно было дойти в четверть часа) на ту улицу, которая выходила на площадь, где по вторникам и пятницам продавалась рыба, шерстяные носки, всякая всячина. Драйер, кстати сказать, никогда в подземных вагонах не ездил, утверждая, что там всегда попахивает сыром. Вообще,-- если соблюсти вот эти небольшие, но скучнейшие предосторожности, он вряд ли мог догадаться, что она не четыре раза в неделю, а только раз,-- да и то не всегда,--склоняется, рассыпая невидимые цветы, босоногая, в тунике, среди семи-восьми таких же плавных, полуголых, богатых дам,
В тот день, когда в газете, в отделе происшествий мелькнули коммерсант Драйер (владелец магазина "Дэнди") и его почему-то безымянный -- и, значит, уже навеки безымянный -- шофер, в тот день Марта пришла немного раньше обыкновенного. Франц еще не возвращался со службы. Она села на сизую кушетку, принявшую ее с недовольным кряком, и стала ждать. Лицо у нее было нынче особенно бледное, с едва подкрашенными губами; она надела закрытое платье, бежевое, с пуговками. Когда, знакомыми шагами простучав по коридору, вошел Франц (с той резкой бесцеремонностью, с которой мы входим в собственную, заведомо пустую, комнату), она не улыбнулась. Увидев ее, Франц радостно ахнул и, не снимая шляпы, принялся кропить Марту мелкими поцелуями.
-- Ты уже знаешь?--спросила она, и в глазах у нее было то странное выражение, которое он надеялся сегодня не увидеть.
-- Еще бы,-- сказал он, и, встав с кушетки, быстро стянул с шеи разноцветное кашне.-- В магазине узнал. Меня даже расспрашивали, как и что. Я, по правде сказать, вчера немного испугался, когда он так мрачно вошел. Ужас. -- Что ужас, Франц?
Он уже был без пиджака, без галстука и шумно мыл руки.
-- Да вот -- куски стекла прямо в морду. Углами. А потом тяжелая артиллерия -- металл, удар металла... взрывается готова. Я такие вещи так ясно себе представляю. Прямо тошнит.
Она дернула плечом:
-- Все--нервы, Франц, нервы. Поди сюда. Он подсел к ней, и, стараясь не замечать, что сегодня все как-то по-новому, что она поглощена какими-то чуждыми мыслями, тихо спросил:
-- А что,-- моих туфелек ты сегодня не наденешь? Это было условное иносказание. Но Марта как будто и не расслышала.
-- Франц,-- сказала она, гладя его по руке и этим его руку удерживая,-- я ведь вчера предчувствовала... Подумай, он чудом выскочил...
На душе у него сразу стало темновато, что-то внутри скучно заскулило; он отвернулся и хотел засвистеть, но звука не получилось,-- и он так и остался с мрачно выпяченными губами.
-- Что с тобой? Франц! Перестань дурачиться. Слышишь!
Она притянула его к себе за шею; он напрягся, не давался,-- но вдруг ее острый, бриллиантовый взгляд полоснул его, и он весь как-то осел, как оседает с жалобным писком детский воздушный шар. Слезы обиды затуманили очки. Он прижался щекой к ее плечу.
-- Я не могу так,-- заговорил он тихонько подвывая.-- Уже вчера вечером... Нет, я не могу так. Уже вчера я почувствовал, что ты меня как-то не по-настоящему, не всецело... Я не могу... Ты так его ждала, так волновалась! И вот теперь -- продолжаешь об этом. Ах, это очень тяжело...
Марта замигала в недоумении. Потом поняла. -- Вот оно что,-- протянула она, усмехнувшись.-- Вот оно что... Прелестно!
Она взяла его голову, поглядела ему в глаза пристально и строго, и затем медленно, с полуоткрытым ртом, словно хотела мягко укусить, приблизилась к его лицу, завладела его губами.
-- Эх ты...-- сказала она, медленно отпустив его,-- эх ты...-- повторила она, кивая и усмехаясь в нос.-- Я хочу, чтобы ты понял, какой ты глупый... Постой же...
Но Франц нежно взбесился. С края кушетки хлопнула на пол сумка, и никто ее не поднял. Марта стала вдруг что-то говорить вполголоса, торопливо и несвязно; так бывает со спящим: застонет и быстро-быстро забормочет,-- потусторонняя скороговорка... Потом смолкает. И после молчания, она сказала мутным спросонья голосом:
-- Подними, моя радость, сумку. Все, кажется, рассыпалось.
Он поднял. Ему было опять совсем легко и весело. Вполне понятно, что она вчера волновалась. Просто -- Дружеская тревога. Ничего тут нет особенного.
-- Слушай,--сказала она, погодя.--Слушай, Франц... как было бы чудесно, если б не нужно было мне уходить сегодня. Ни сегодня, ни завтра. И вообще -- никогда. Конечно, мы бы не могли жить вот в такой крохотной комнатке.
-- Мы бы взяли комнату побольше, да посветлее,-- уверенно сказал Франц.
-- Да,-- давай, помечтаем. Побольше и посветлее. Даже, пожалуй, две комнаты, а? Ты думаешь -- три? И еще кухню...
-- Но ты бы не стряпала. У тебя такие драгоценные ногти.
-- Да, конечно; у нас была бы прислуга. Взяли бы ту же Фриду. Мы как говорим,--три комнаты?
-- Нет, четыре,-- подумавши, сказал Франц.-- Спальня, гостиная, кабинет, столовая...
-- Четыре. Так. Квартиру в четыре комнаты. С кухней. С ванной. И спальня будет вся белая, правда? А остальные комнаты будут синие. В гостиной и зале будет много, много цветов. И еще, в верхнем этаже будет комната--на всякий случай--для гостей, что ли... -- Как,-- в верхнем этаже? -- Ну да: у нас будет вилла. -- Да, конечно,-- кивнул Франц.
-- Давай дальше, милый. Значит, вилла. Со светлым холлом. Ковры, картины, серебро. Так? И небольшой сад. Газон. Фруктовые деревца. Магнолии. Правда, Франц?
Он вздохнул. "Все это будет только лет через десять. Я не скоро выбьюсь..."
Марта затихла,-- как будто ее не было в комнате. Он, улыбаясь, повернулся к ней и застыл в свою очередь: она на него смотрела, сощурившись, прикусив губу.
-- Десять лет,-- сказала она горько и холодно.-- Ты хочешь ждать десять лет?
-- Мне так кажется,--отвечал Франц.--Я не знаю. Может быть, если очень повезет... Но ведь вот: возьми Пифке; он с самого начала,-- значит, лет десять,-- в магазине. И занимает хорошую должность. А я знаю, что он живет очень скромно... получает не больше трехсот пятидесяти в месяц. Жена у него тоже служит. Квартира малюсенькая...
-- Слава Богу,-- ты это понял,-- сказала Марта.-- Видишь ли, друг мой, мечты нельзя отдавать в банк под проценты. Это бумаги неверные; да и проценты -- пустяшные.
-- Как же нам быть?--проговорил Франц.--Я бы, знаешь, женился на тебе хоть сейчас. Я не могу жить без тебя. Я--как пустой рукав без тебя. Но ведь даже ковер--или там приличный сервиз не могу купить. Да и вообще--пришлось бы искать другой службы--ты понимаешь,-- а я ничего не знаю, ничего не умею. Значит, опять учиться. Мы бы жили в сырой комнатушке, впроголодь... Экономили бы на пище, на угле...
-- Да, уж никакой бы дядюшка тебе не помогал,-- сухо сказала Марта.
-- Это вообще немыслимо,-- сказал Франц.
-- Совершенно немыслимо,-- сказала Марта.
-- Отчего ты на меня сердишься? --спросил он, после минуты молчания.
-- Как будто я в чем-то виноват... Право же, я тут ни при чем... Ну, будем мечтать, если хочешь. Только не сердись. Давай продолжать. У меня будет восемь костюмов,-- хочешь, я опишу тебе какие?
-- За десять лет,-- сказала она, усмехнувшись,-- за десять лет, мой милый, мужские моды успеют значительно измениться...
-- Ну вот, ты опять сердишься...
-- Да, я сержусь,-- но не на тебя, на судьбу. Видишь ли, Франц,-- нет, ты не поймешь... -- Я пойму,--сказал Франц.
-- Ну, так видишь ли,-- обыкновенно люди делают всякие планы,---очень хорошие планы,--но совершенно при этом упускают из виду одно: смерть. Как будто никто умереть не может. Ах, не смотри на меня так, как будто я говорю что-то неприличное...
У нее было сейчас точь-в-точь такое лицо, как вчера, когда бормотала о каком-то полицейском. Странное лицо.
-- Мне пора,-- сказала Марта, нахмурившись,-- и, неторопливо встав, принялась перед зеркалом поправлять волосы.
-- Уже продают на улицах елки,-- сказала она, глядя в зеркало и высоко поднимая локти.-- Я хочу купить елку, огромную, очень дорогую. Дай мне, пожалуйста, побольше денег с собой.
-- Ты сегодня злая,-- вздохнул Франц. Он спустился вместе с ней по темной лестнице. Проводил до площади. Было очень скользко, ледок отблескивал под фонарями.
-- Знаешь что? --сказала она, прощаясь с ним на углу --Ведь я бы сегодня могла быть в трауре. Это случайность, что я не в трауре. Подумай об этом.
И произошло как раз то, чего она хотела: Франц мгновенно повеселел. Он посмотрел на нее и рассмеялся. Она рассмеялась тоже. Господин с фокстерьером, ждавший, пока собака кончит обнюхивать фонарь, одобрительно и немного завистливо на них посмотрел. "В трауре",--сказал Франц, давясь от смеха. Она, смеясь, закивала. "В трауре"--сказал Франц, бубня смехом в ладонь. Господин с фокстерьером вздохнул и двинулся. "Я обожаю тебя",-- слабым голосом проговорил Франц и довольно долго, мокрыми глазами, смотрел ей вслед.
Но как только она отвернулась, как только пошла, лицо у Марты снова стало сосредоточенным и строгим. Франц уже не видел этого. Он вытер платком стекла очков и тихо побрел домой, продолжая посмеиваться. Да, действительно -- случайность. Сел бы тог рядом с шофером... К примеру, скажем. Взял и сел. И готово: вдова. Богатая вдова. Через год свадьба. Впрочем,-- зачем сложные комбинации с автомобилем?.. Да и не всегда кончается такая катастрофа смертью; чаще всего отделываешься ушибами, переломом, порезами... нельзя предъявлять случаю слишком сложных требований... именно так, пожалуйста, именно так,-- чтобы мозги брызнули... Но мало ли, что вообще бывает: болезни,-- скажем. Может быть, у него порок сердца? Или, вот, от инфлуэнцы дохнут... Зажили бы тогда на славу... Первоклассное счастье. Магазин бы работал, денежки прибывали бы... А вернее всего, он жену переживет,-- эдаким патриархальным дубом дотянет до двадцать первого века. Вот, в газетах было, что какой-то есть турок, которому полтораста лет...