Ясность и простота построения стиха Ин. Анненского была хорошо усвоена акмеистами. Их стих приобрел четкость очертаний, логическую силу и вещественную весомость. Акмеизм был резким и определенным поворотом русской поэзии XX века к классицизму. Но именно только поворотом, а не завершением – это необходимо иметь все время в виду, так как акмеизм носил в себе все же много черт еще не окончательно изжитого романтического символизма.
В целом поэзия акмеистов была образцами в большинстве случаев уступающему символизму, но все же очень высокого мастерства. Это мастерство, в противоположность пламенности и экспрессии лучших достижений символизма, носило в себе налет какого-то замкнутого в себе, утонченного аристократизма, чаще всего (за исключением поэзии Ахматовой, Нарбута и Городецкого) холодного, спокойного и бесстрастного.
Среди акмеистов особенно был развит культ Теофиля Готье, а его стихотворение «Искусство», начинающееся словами «Искусство тем прекраснее, чем взятый материал бесстрастней», звучало для старшего поколения «Цеха поэтов» своего рода поэтической программой.
Так же, как символизм, акмеизм вобрал в себя много разнообразных влияний, и в его среде наметились разнообразные группировки.
Объединяла всех акмеистов в одно их любовь к предметному, реальному миру – не к жизни и ее проявлениям, а к предметам, к вещам. Любовь эта проявлялась у различных акмеистов по-разному.
Прежде всего, мы видим среди акмеистов поэтов, отношение которых к окружающим их предметам и любование ими носит на себе печать того же романтизма. Романтизм этот, правда, не мистический, а предметный, и в этом его коренное отличие от символизма. Такова экзотическая позиция Гумилева с Африкой, Нигером, Суэцким каналом, мраморными гротами, жирафами и слонами, персидскими миниатюрами и Парфеноном, залитым лучами восходящего солнца… Гумилев влюблен в эти экзотические предметы окружающего мира чист поземному, но любовь эта насквозь романтична. Предметность встала в его творчестве на место мистики символизма. Характерно, что в последний период своего творчества, в таких вещах, как «Заблудившийся трамвай», «Пьяный дервиш», «Шестое чувство» он становится вновь близким к символизму.
3.Футуризм и имажинизм
Другим направлением, противостоящим символизму, стал футуризм.
Во внешней судьбе русского футуризма есть что-то, напоминающее судьбы русского символизма. Такое же яростное непризнание на первых шагах, шум при рождении (у футуристов только значительно более сильный, превращающийся в скандал). Быстрое вслед за этим признание передовых слоев литературной критики, триумф, огромные надежды. Внезапный срыв и падение в пропасть в тот момент, когда казалось, небывалое доселе в русской поэзии возможности и горизонты.
Что футуризм – течение значительное и глубокое – не подлежит сомнению. Также, несомненно, его значительное внешнее влияние (в частности Маяковского) на форму пролетарской поэзии, в первые годы ее существования. Но так же несомненно, что футуризм не вынес тяжести поставленных перед ним задач и под ударами революции полностью развалился. То обстоятельство, что творчество нескольких футуристов – Маяковский, Асеев и Третьяков – в последние годы проникнуто революционной идеологией, говорит только о революционности этих отдельных поэтов: став певцами революции, эти поэты утратили свою футуристическую сущность в значительной степени, и футуризм в целом от этого не стал ближе к революции, как не стали революционными символизм и акмеизм оттого, что членами РКП и певцами революции стали Брюсов, Сергей Городецкий и Владимир Нарбут, или оттого, что почти каждый поэт-символист написал одно или несколько революционных стихотворений.
В основе, русской футуризм был течением чисто поэтическим. В этом смысле он является логическим звеном в цепи тех течений поэзии XX века, которые во главу своей теории и поэтического творчества ставили чисто эстетические проблемы. В футуризм была сильна бунтарская Формально-революционная стихия, вызвавшая бурю негодования и «эпатировавшая буржуа». Но это «эпатирование» было явлением того же порядка, как и «эпатирование», которое вызвали в свое время декаденты. В самом «бунтарстве», в «эпатирование буржуа», в скандальных выкриках футуристов было больше эстетических эмоций, чем эмоций революционных».
Исходная точка технических исканий футуристов – динамика современной жизни, стремительный ее темп, стремление к максимальной экономии средств, «отвращение к кривой линии, к спирали, к турникету, Склонность к прямой линии. Отвращение к медленности, к мелочам, к многословным анализам и объяснениям. Любовь к быстроте, к сокращению, к резюмированию и к синтезу: «Скажите мне поскорее в двух словах!» Отсюда – разрушение общепринятого синтаксиса, введение «беспроволочного воображения», то есть «абсолютной свободы образов или аналогий, выражаемых освобожденными словами, без проводов синтаксиса и без всяких знаков «препинания», «конденсированные метафоры», «телеграфические образы», «движения в двух, трех, четырех и пяти темпах», уничтожение качественных прилагательных, употребление глаголов в неопределенном наклонении, опущение союзов и так далее – словом все, направленное к лаконичности и увеличению «быстроты стиля».
Основное устремление русского «кубо-футуризма» – реакция против «музыки стиха» символизма во имя самоценности слова, но слова не как оружия выражения определенной логической мысли, как это было у классических поэтов и у акмеистов, а слова, как такового, как самоцели. В соединении с признанием абсолютного индивидуализма поэта (футуристы придавали огромное значение даже почерку поэта и выпускали рукописные литографические книги и с признанием за словом роли «творца мифа»,- это устремление породило небывалое словотворчества, в конечном счете приведшее к теории «заумного языка».
Словотворчество было крупнейшим завоеванием русского футуризма, его центральным моментом. В противовес футуризму Маринетти, русский «кубо-футуризма» в лице наиболее ярких его представителей мало был связан с городом и современностью. В нем была очень сильна та же романтическая стихия.
Сказалось она и в милой, полудетской, нежной воркотне Елены Гуро, которой так мало идет «страшное» слово «кубо-футуристка», и в ранних вещах Н. Асеев, и в разухабистой волжской удали и звенящей солнечности В. Каменского, и мрачной «весне после смерти» Чурилина, но особенно сильно у В. Хлебникова. Хлебников даже трудно поставить в связь с западным футуризмом. Он сам упорно заменял слово «футуризм» словом «будетляне». Подобно русским символистам, он (так же как Каменский, Чурилин и Божидар) вобрал в себя влияние предшествующей русской поэзии, но не мистической поэзии Тютчева и Вл. Соловьева, а поэзии «Слова о полку Игореве» и русского былинного эпоса. Даже события самой непосредственной, близкой современности – война и НЭП – находят свое отражение в творчестве Хлебникова не в футуристических стихотворениях, как в «1915г.» Асеева, а в романтически-стилизованных в древнерусском духе замечательной «Боевой» и «Эх, молодчики, купчики».
Одним «словотворчеством», однако, русский футуризм не ограничился. На ряду с течением, созданным Хлебниковым, в нем были и другие элементы. Более подходящее под понятие «футуризм», роднящие русский футуризм с его западным собратом.
Прежде чем говорить об этом течении, необходимо выделить в особую группу еще одну разновидность русского футуризма – «Эгофутуристов», выступавших в Петербурге несколько раньше московских «кубо-футуристов». Во главе этого течения стояли И. Северянин, В. Гнедов, И. Игнатьев, Г. Иванов и будущий основатель «имажинизма» В. Шершеневич.
«Эгофутуризм» имел по существу очень мало общего с футуризмом. Это течение было какой-то смесью эпигонства раннего петербургского декаденства, доведения до безграничных пределов «песенности» и «музыкальности» стиха Бальмонта, какого-то салонно-парфюмерного эротизма, переходящего в легкий цинизм, и утверждения крайнего солипсизма – крайнего эгоцентризма. Это соединялось с заимствованным у Маринетти прославлением современного города, электричества, железной дороги, аэропланов, фабрик, машин (у Северянина и особенно у Шершеневича). В «эгофутуризме» таким образом, было все: и отзвуки современности, и новое словотворчество («поэза», «бездарь» и так далее), и удачно найденные новые ритмы для передачи мерного колыханья автомобильных рессор, и странное для футуриста преклонение перед салонными стихами Лихвицкой и Фофанова. Кроме Игоря Северянина это течение не дало ни одного яркого поэта.
Значительно ближе к Западу, чем футуризм Хлебникова и «эгофутуризм» Северянина, был уклон русского футуризма, который обнаружился в творчестве Маяковского. Принимая в области техники свободную форму стиха, новый синтаксис и смелые ассонансы вместо строгих рифм Хлебникова, отдавая известную, порой значительную дань, словотворчеству эта группа поэтов дала в своем творчестве некоторые элементы подлинно-новой идеологии. В их творчестве отразились динамика, огромный размах и титаническая мощь современного индустриального города с его шумами, светящимися огнями заводов, уличной суматохой, толпами людей.
В последние годы Маяковский и некоторые другие футуристы освобождаются от истерики и надрыва. Маяковский пишет свои «приказы», в которых все – бодрость, сила, призывы к борьбе. Это настроение выливается в 1923 году в декларации вновь организованной группы «Леф».
Не только идеологически, но и технически все творчество Маяковского является уже выходом из футуризма, вступлением на пути своеобразного нео-реализма. Маяковский, начавший под несомненным влиянием Уитмена, в последнем периоде вырабатывает совершенно особые приемы, создав своеобразный плакатно-гипперболический стиль, выкрикивающий короткий стих, неряшливые «рваные строки», удачно найденные для передачи ритма и огромного размаха города, войны, движения многомиллионных революционных масс. Это большое достижение Маяковского, переросшего футуризм, и вполне естественно, что на пролетарскую поэзию первых лет ее существования, то есть именно того периода, когда пролетарские поэты фиксировали свое внимание на мотивах революционной борьбы, технические приемы Маяковского оказали значительное влияние.