Представь себе, что мне попадется твой дневник, в котором ты высказываешь свои задушевные чувства и мысли, все мотивы твоей той или другой деятельности, с каким интересом я прочту все это. Мои же работы все, которые были не что иное, как моя жизнь, так мало интересовали и интересуют тебя, что так из любопытства, как литературное произведение прочтешь, когда попадется тебе; а дети, те даже не интересуются читать. Вам кажется, что я сам по себе, а писанье мое само по себе.
Писанье же мое есть весь я. В жизни я не мог выразить своих взглядов вполне, в жизни я делаю уступку необходимости сожития в семье; я живу и отрицаю в душе всю эту жизнь, и эту‑то не мою жизнь вы считаете моей жизнью, а мою жизнь, выраженную в писании, вы считаете словами, не имеющими реальности.
Весь разлад наш сделала та роковая ошибка, по которой ты 8 лет тому назад признала переворот, который произошел во мне [чем‑то неестественным]; переворот, который из области мечтаний и призраков привел меня к действительной жизни, признала чем‑то неестественным, случайным, временным, фантастическим, односторонним, который не надо исследовать, разобрать, а с которым надо бороться всеми силами. И ты боролась 8 лет, и результат этой борьбы тот, что я страдаю больше, чем прежде, [задыхаюсь], но не только не оставляю принятого взгляда, но все дальше иду по тому же направлению и задыхаюсь в борьбе и своим страданием заставляю страдать вас.
Как же тут быть? Странно отвечать, потому что ответ самый простой: надо сделать то, что надо было сделать с самого начала, что люди делают, встречаясь со всяким препятствием в жизни: [уничтожить это препятствие силою или] понять, откуда происходит это препятствие, и, поняв, уничтожить это препятствие или, признав его неустранимым, покориться ему.
Вы приписываете всему, только не одному: тому, что вы причиной, невольной, нечаянной причиной моих страданий.
Едут люди, и за ними валяется избитое в кровь, страдающее, умирающее существо. Они жалеют и хотят помочь, но не хотят остановиться. Отчего не попробовать остановиться?
Вы ищете причину, ищите лекарство. Дети перестанут объедаться (вегетарианство). Я счастлив, весел (несмотря на отпор, злобные нападки). Дети станут убирать комнату, не поедут в театр, пожалеют мужика, бабу, возьмут серьезную книгу читать – я счастлив, весел, и все мои болезни проходят мгновенно. Но ведь этого нет, упорно нет, нарочно нет.
Между нами идет борьба на смерть – божье или не божье. И так как в вас есть бог, вы…
Надо вникнуть в то, что движет мною и что я выказываю, как умею, тем более это нужно, что рано или поздно – судя по тому распространению и сочувствию, которое возбуждают мои мысли, – придется понять их, не так, как старательно их понимают навыворот те, которым они противны, что я только проповедую то, что надо быть диким и всем пахать, лишиться всех удовольствий, – а так, как я их понимаю и высказываю.
1886 г. Января 16–17. Москва.
Как вы доехали? И в каком душевном состоянии, милый друг. Я так рад, что вы пожили с нами*. У нас все хорошо. Илья меня особенно радует. Как‑то ему поможет бог дальше, а он уже теперь совсем другой, – открытый и радостный. И с Сережей, кроме хороших – хотя и коротких и незначительных – разговоров с пониманием и уважением друг друга, ничего нет. Тогда как прежде было раздражение. С женою тоже хорошо – вот, вот дойдет до раздражения, но остановится на дороге, и вспомнишь, что было, и хорошо. Мне все нездоровится, горло болит, уменьшаясь, но посередине дня жар, и работать ни так ни сяк не могу хорошенько. Нынче немножко пописал «Ивана Ильича» и скоро стал путаться*. Получил я от Ростовцева письмо с вопросом о вас*. Видно, как он вас любит. Он говорит, что, по его мнению, вам необходима физическая работа. Я думаю, что он прав. Физическая усталость непременно вам нужна и хорошо должна действовать на вас. Мне с вами было очень хорошо, но я заболел в последний день и боюсь, что неприятно для вас и глупо говорил с вами о вашей строгости. Ничего не вышло, а вышло, что вам было неприятно; вы простите меня. Милый Ге все у нас, старший, все работает, и все лучше и лучше. Как выздоровлю, так примусь заказывать фототипии*.
Эртель прислал мне свой рассказ, предоставляя право сокращать, прибавлять и прося печатать (если годится) без имени*. Рассказ по языку и правдивости подробностей и по содержанию хорош, но нехорошо задуман – распущенно и не отделан. По‑моему, его можно напечатать, но только, только можно, если не будет лучшего. Посылаю вам его и сказку Цебриковой*. Занимался я тоже Буддой*. Хотелось бы с божьей помощью составить эту книжку. Получил я тоже сказку малороссийскую, легенду Костомарова «Сорок лет». Я вспомнил ее. Это превосходная вещь. Я ее буду читать еще. А вы постарайтесь достать, называется «Сорок лет», и прочтите*. Сказка Леонтьева может быть приобретена, как он передал Фету, за 150 или за 300 руб. Я не понял. Но я достану и перечту ее, и тогда уже предложу вопрос о деньгах за нее. Стоит ли?* «Mare au diable» взял Ильюша. «Miserables» очень поправилось Сереже*. Я буду поощрять его. Напишите мне поскорее доброе письмо, которое бы изгладило что‑то шершавое, которое было в последние минуты нашего свидания. Передайте Павлу Ивановичу и Александре Михайловне мое… (не знаю, как написать), то есть, что я их люблю и помню, чего и от них желаю.
«Pauvres Gens» – Victor Hugo в «Роднике» перевод*.
1886 г. Января 23. Москва.
Посылаю вам назад два рассказа*. Оба нехороши, – ничтожны. Один о мачехе – делает впечатление выдуманного, другой – о старике – хорош, но слишком отрывочен. Если бы была описана прежняя жизнь чиновника, то было бы хорошо, а то не займет. По‑моему, не стоит печатать.
Посылаю вам легенду Костомарова «Сорок лет». Это превосходнейшее сочиненье. Я хотел – и начал – исправить язык и кое‑что, но потом раздумал делать это теперь. Легенда сама по себе очень опасна для цензуры, и потому надо постараться пропустить ее в том виде, в каком она есть. Поправки могут сделаться поводом придирок. Потом же, когда она пройдет в сытинском издании, можно и должно, и мне очень хочется – немного, как мне надеется, улучшить ее. Нынче же пишу в Киев к знакомой вдовы Костомаровой, прося разрешения печатать эту легенду*. Вы, с своей стороны, сделайте демарши к Костомаровой для получения разрешения. На меня эта история производит ужасающее впечатление. И мне кажется, что такое же она должна производить на всякого простого русского человека. Только бы цензура пропустила. Употребите все усилия.
Все последние дни я занимался тем, что писал текст к «Тайной вечере» Ге*. Я дал переписывать и пришлю вам с картиной. Мне кажется, что это была бы очень хорошая, богоугодная картина. Что вы скажете и что скажет цензура? – Получил ваше письмо вчера и рад был*. Вот что хотел вам сказать: не будем хвалить, а будемте укорять друг друга. Так делали – и хорошо делали – первые христиане. Говорить приятное хорошо, чтобы усилить любовь. А между нами, между всеми нами, ищущими соединения в Христе – в его истине, не нужно – я чувствую это – усиливать ее, а нам нужно помогать друг другу. Ищу, чем бы укорить вас для начала; но не нахожу, не оттого, что нет, а оттого, что я нынче ленив и слаб духом. А впрочем, нашел: вы говорите: скоро умру и утешаюсь. Это дурно. Надо любовно и потому радостно делать дела жизни – все. Тяготиться – упрекать Отца. Я с самой моей горловой болезни не могу справиться и все сижу дома и в самом – вчера и нынче – мрачном настроении. И радуюсь тому, что убеждаюсь, что мрачное физическое (желчь) настроение не может победить человека, то есть заставить его быть злым к людям. Меня радует, что я переживаю это мрачное физическое состояние совсем не так, как прежде.
Смерть оставила свой след на всех нас, и думаю, что хороший. Ге старший уехал к Олсуфьевым дней 5 тому назад. И нынче жду его.
Прощайте, мой друг, пишите, когда захочется, и про себя больше. Сейчас получил Лева ваше письмо*.