сзади одна мимолетно смеется (очень келейный юмор), оттого что идущая
впереди вдруг, с оттенком экспансивности, полувсплеснула руками на особенно
небесной ноте, и то, как песенка мельчает, удаляясь, между тем, как всг
наклоняется плечо, и пальцы ловят стебель травы (но он, лишь качнувшись,
остался блестеть на солнце... где это уже раз так было -- что качнулось?..),
-- и вот -- все уходят за деревья своей скорой походкой на пуговках, и
какой-то полуголый мальчик, будто ища свой мяч в траве, грубовато и
машинально повторяет обрывок их песенки (знакомый музыкантам <i>смешной</i>
повтор). Как это поставлено! Сколько труда было положено на эту легкую,
быструю сцену, на это проворное прохождение, какие мускулы под этим тяжелым
с виду черным сукном, которое после антракта будет сменено на газовые пачки!
Облако забрало солнце, лес поплыл и постепенно потух. Федор
Константинович направился в чащу, где оставил одежду. В ямке под кустом,
всегда так услужливо укрывавшей ее, он теперь нашел только одну туфлю: все
остальное -- плед, рубашка, штаны, -- исчезло. Есть рассказ о том, как
пассажир нечаянно вы ронивший из вагонного окна перчатку, немедленно
выбросил вторую, чтобы по крайней мере у нашедшего оказалась пара. В данном
случае похититель поступил наоборот: туфли, вероятно, ему не годились, да и
резина на подошвах была в дырках, но, чтоб, пошутить над своей жертвой, он
пару разобщил. В туфле, кроме того, был оставлен клочек газеты с карандашной
надписью: "Vielen Dank".
Федор Константинович побродил кругом да около, никого и ничего не
найдя. Рубашка была поношенная, Бог с ней, но клетчатого пледа, вывезенного
из России, и хороших фланелевых штанов, купленных сравнительно недавно, было
немного жалко. Со штанами ушли двадцать марок, третьего дня добытые для
частичной хотя бы уплаты за комнату. Еще ушел карандашик, платок и связка
ключей. Последнее было почему-то неприятнее всего. Если сейчас никого дома
нет, что вполне вероятно, то попасть в квартиру невозможно.
Ослепительно загорелся край облака, и солнце выскользнуло. Оно источало
такую жгучую, блаженную силу, что Федор Константинович, забыв досаду, прилег
на мох и стал смотреть туда, где, съедая синеву, близилась следующая снежная
громада: солнце в нее гладко въехало, с каким-то траурным трепетом в
двоящемся ободке огня, дрожа и летя сквозь кучевую бель, -- а затем, найдя
выход, сперва выбросило три луча, а потом распустилось пятнистым огнем в
глазах, прокатя их на вороных (так что, куда ни взглянешь, скользят призраки
каланчевых баллов), -- и по мере усиления или обмирания света все тени в
лесу дышали, то припадая грудью к земле, то приподымаясь на руках.
Маленьким побочным утешением служило то, что благодаря завтрашнему
отъезду Щеголевых в Данию, будет всг равно лишняя связка ключей, -- значит
можно умолчать о пропаже. Уезжают, уезжают, уезжают! Он вообразил то, что
постоянно воображал в течение последних двух месяцев, завтрашнее начало
полной жизни с Зиной, -- освобождение, утоление, -- а между тем заряженная
солнцем туча, наливаясь, ростя, с набухшими бирюзовыми жилами, с огненным
зудом в ее грозовом корне, всем своим тяжким, неповоротливым великолепием
заняла небо, лес, его самого, и разрешить это напряжение казалось
чудовищным, человечески непереносимым счастьем. Ветер пробежал по его груди,
волнение медленно ослабло, всг было темно и душно, надо было спешить домой.
Он еще пошарил под кустами; пожал плечами, потуже завел резиновый поясок
трусиков -- и отправился в обратный путь.
Когда он вышел из леса и стал переходить улицу, смоляное прикосновение
асфальта к босой ступне оказалось приятной новинкой. Дальше, по панели, было
тоже интересно идти. Легкость сновидения. Пожилой прохожий в черной фетровой
шляпе остановился, глядя ему вслед, и грубо сказал что-то, -- но тут же, в
виде благого возмещения убытка, слепой, сидящий с гармоникой спиной к
каменной ограде, пробормотал, как ни в чем ни бывало, просьбу о малой
милости, выжимая многоугольный звук (странно всг же, -- ведь он должен был
слышать, что я бос). Два школьника с кормы трамвая окликнули голого
мимоездом, и затем воробьи вернулись на газон, между рельсов, откуда их
спугнул гремящий желтый вагон. Начал капать дождь, и это было так, словно
кто-то прикладывал к разным частям его тела серебряную монету. От газетной
будки медленно отделился и перешел к нему молодой полицейский.
"Так по городу гулять воспрещается", -- сказал он, глядя Федору
Колстантиновичу в пупок.
"Всг украли", -- объяснил Федор Константинович кратко.
"Этого случаться не должно", сказал полицейский.
"Да, но всг-таки случилось", -- сказал, кивая, Федор Константинович
(несколько человек уже остановилось подле и следило с любопытством за
диалогом).
"Обокрали ли вас или нет, ходить по улицам нагишом нельзя", -- сказал
полицейский, начиная сердиться.
"Однако я должен же как-нибудь дойти до стоянки таксомоторов, -- как вы
полагаете?".
"В таком виде -- не можете".
"К сожалению, я неспособен обратиться в дым или обрасти костюмом".
"А я вам говорю, что так гулять нельзя", -- сказал полицейский.
("Неслыханное бесстыдство", -- комментировал чей-то толстый голос сзади).
"В таком случае, -- сказал Федор Константинович, -- вам остается пойти
за такси для меня, а я пока постою здесь".
"Стоять в голом виде тоже нельзя", -- сказал полицейский.
"Я сниму трусики и изображу статую", -- предложил Федор Константинович.
Полицейский вынул книжечку и так вырвал из нее карандаш, что уронил его
на панель. Какой-то мастеровой подобострастно поднял.
"Фамилия и адрес", -- сказал полицейский, кипя.
"Федор Годунов-Чердынцев", -- сказал Федор Константинович.
"Перестаньте делать виды и скажите ваше имя", -- заревел полицейский.
Подошел другой, чином постарше, и полюбопытствовал, в чем дело.
"У меня в лесу украли одежду", -- терпеливо сказал Федор Константинович
и вдруг почувствовал, что совершенно влажен от дождя. Кое-кто из зевак
убежал под прикрытие навеса, а старушка, стоявшая у его локтя, распустила
зонтик, едва не выколов ему глаз.
"Кто украл?" -- спросил вахмистр.
"Я не знаю, кто, и главное, мне это совершенно безразлично, -- сказал
Федор Константинович. -- Сейчас я хочу ехать домой, а вы меня задерживаете".
Дождь внезапно усилился и понесся через асфальт, по всей плоскости
которого запрыгали свечки, свечки, свечки. Полицейским (уже в конец
свалявшимся и почерневшим от мокроты) ливень, вероятно, показался стихией, в
которой купальные штаны -- если не уместны -- то, во всяком случае, терпимы.
Младший попробовал еще раз добраться до адреса Федора Константиновича, но
старший махнул рукой, и оба, слегка ускорив чинный шаг, отступили под навес
колониальной лавки. Блестящий Федор Константинович, побежал среди шумного
плеска, завернул за угол и нырнул в автомобиль.
Доехав и велев шоферу подождать, он нажал кнопку, до восьми часов
вечера автоматически отпиравшую дверь, и ринулся вверх по лестнице. Его
впустила Марианна Николаевна: в прихожей было полно народу и вещей: Щеголев,
без пиджака, двое мужиков, возившихся с ящиком (в котором, кажется, было
радио), миловидная шляпница с картонкой, какая-то проволока, горка белья из
прачешной...
"Вы с ума сошли!" -- вскрикнула Марианна Николаевна.
"Ради Бога, заплатите за такси", -- сказал Федор Константинович,
холодным телом извиваясь между людей и вещей, -- и, наконец, через баррикаду
чемоданов, он дорвался до своей комнаты.
В тот вечер трапеза была общая, а попозже должны были придти Касаткины,
балтийский барон, еще кто-то... За ужином Федор Константинович рассказывал,
не без прикрас, о приключившемся с ним, и Щеголев смеялся здоровым смехом, а
Марианна Николаевна интересовалась (не зря), сколько в штанах было денег.
Зина же пожимала плечами и с непривычной откровенностью науськивала Федора
Константиновича на водку, явно опасаясь, что он простудился.
"Ну что ж, -- последний наш вечерок! -- сказат Борис Иванович, вдоволь
нахохотавшись. -- За ваше преуспевание, синьор. Кто-то мне на-днях говорил,
что вы накатали презлой реферат о Петрашевском. Похвально. Слушай, мама, там
стоит еще бутылочка, незачем везти, отдашь Касаткиным".
"...Значит, остаетесь сиротой (продолжал он, принимаясь за итальянский
салат и необыкновенно грязно его пожирая). Не думаю, что наша Зинаида
Оскаровна будет особенно холить вас. Ась, принцесса?".
"...Да, так-то, дорогой, меняется судьба человечья, печенка овечья.
Думал ли я, что вдруг улыбнется счастье, -- тьфу, тьфу, тьфу, не сглазить.
Еще этой зимой ведь прикидывал: зубы на полку али продать Марианну
Николаевну на слом?... Полтора года, как-никак, прожили с вами вместе, душа
-- извините за выражение -- в душу, а завтра расстанемся, -- вероятно,
навсегда. Судьба играет человеком. Нынче -- пан, завтра -- папан".
Когда ужин кончился, и Зина пошла вниз впускать гостей, Федор
Константинович беззвучно отступил в свою комнату, где от ветра и дождя все
было тревожно-оживленно. Он прикрыл раму, но через минуту ночь сказала: Нет,
-- и с какой-то широкоглазой назойливостью, презирая удары, подступила
опять. Мне было так забавно узнать, что у Тани родилась девочка, и я страшно
рад за нее, за тебя. Я Тане на-днях написал длинное лирическое письмо, но у
меня неприятное чувство, что я неправильно надписал ваш адрес: вместо "сто
двадцать два" -- какой-то другой номер, на ура (тоже в рифму), как уже было
раз, не понимаю, отчего это происходит, -- пишешь, пишешь адрес, множество