Соединение “семейных” глав с развернутым описанием исторических событий, соединение в “Войне и мире” нескольких сюжетных линий, включение в его текст многих десятков персонажей были чертами, совершенно новыми для современного Толстому романа. Позднейшие исследователи назвали “Войну и мир” романом-эпопеей. Развернутое объяснение жанра «Войны и мира» как одновременно «семейной хроники» и «эпопеи» дал критик Н. Н. Страхов в цикле из четырех статей о «Войне и мире».
В историко-философских главах “Войны и мира” писатель раскрывает свое понимание смысла и законов истории. Историческая концепция Толстого не была неким чудачеством. В 1868 г. автор «Войны и мира» писал историку и литератору М. П. Погодину об этих воззрениях: «взгляд на историю» — «плод всей умственной работы» его жизни и образует «нераздельную часть того миросозерцания, которое Бог один знает, какими трудами и страданиями выработалось во мне <…>». По его мнению, исторические события определяются совпадением множества причин, и потому люди не установить причины этих событий. Толстой ожесточенно и язвительно полемизирует с мнением о решающей роли великих людей - царей, полководцев, дипломатов - в истории. Чем выше место человека в обществе и в государстве, тем с большим числом обстоятельств он должен считаться, - замечает Толстой. Подлинно великий человек не вмешивается в таинственный, не постижимый умом ход истории. Он только ощущает сердцем ее законы и стремится не мешать ходу событий. Именно таков в изображении Толстого Кутузов, не заботящийся о военных планах, ведущий себя пассивно и рассеянно накануне решающих сражений. И именно поэтому, убеждает писатель, победитель - Кутузов, а не Наполеон, тщательно разрабатывавший военные планы, но не ощущающий скрытого хода событий, забывший, что нравственная правота в войне 1812 года - на стороне русских. Толстой отвергал историческую науку, считая ее шарлатанством. Он допускал, что движение истории определяется не волей людей, а Провидением, Судьбой.
Однако идея Провидения была для Толстого не предметом веры или убеждения, а всего лишь гипотезой, почти метафорой, принимаемой при отсутствии иных объяснений (об этом прямо сказано на страницах «Войны и мира»).
Толстовская философия история не была абсолютно оригинальной и новой. Как показал Б. М. Эйхенбаум, на автора «Войны и мира» повлияли идеи нескольких очень разных авторов — французского анархиста Ж. Прудона (одна из книг которого, знакомая Толстому, так и называется «Война и мир»), французского консервативного мыслителя Ж. де Местра, английского историка Г. Т. Бокля, русского историка М. П. Погодина, близкого к славянофилам историка-дилетанта и математика князя С. С. Урусова. — Эйхенбаум Б. М. Лев Толстой. М.; Л., Кн. 2. С. 281—384.
Впрочем, сходство историософии Толстого с идеями Бокля, Погодина или Урусова, по-видимому, не стоит преувеличивать: во многом это совпадение в частностях или в языке описания. См. об этом: Лурье Я. С. Исторический «атомизм» в «Войне и мире» // Лурье Я. С. После Льва Толстого: Исторические воззрения Толстого и проблемы ХХ века. СПб., 1993. Я. С. Лурье показывает и отличие толстовского понимания роли народа в войне 1812 г. от славянофильского представления о народе: по Толстому, не мистическое начало, не религиозный подъем, а обыкновенные простые человеческие стремления, сложившись воедино, привели к изгнанию армии Наполеона из России.
Противоречия толстовской историософии, о которых писали критики и обыкновенно пишут исследователи, Я. С. Лурье считает мнимыми.
В жизни «частных» людей — вымышленных персонажей — этому сверх- и внерациональному стихийному началу соответствует случай, разбивающий все ожидания. Андрей Болконский на поле Аустерлица снискал столь дорогую для него еще мгновение назад похвалу Наполеона — и осознал ничтожество недавнего кумира. Пьер женился на Элен, а вместо счастья обрел муки ревности и оскорбленного достоинства. Ранение им Долохова на дуэли внезапно вызывает не злую радость, не удовлетворение мести, но ощущение бессмысленности существования. Вместо задуманного убийства Наполеона — в основе этого плана одержимость «наполеоновской» идеей героического поступка, как когда-то у князя Андрея — Пьер спасает девочку и защищает женщину от французских солдат. Добрые поступки Пьера увенчивает отнюдь не «награда», ожидаемая читателем, привыкшим к традиционным сюжетам. Безухов попадает в плен, и лишь чудо, чудо человеческого понимания и сострадания — милосердие, вдруг проявленное жестоким маршалом Даву, — спасает его от расстрела. И вот в плену, на этапе происходит встреча с Платоном Каратаевым, может быть, главная в жизни Пьера. Некая высшая сила, которую принято именовать Провидением, прикрываясь личиною случая, ведет героев.
«Рецензии на “Войну и мир” похожи сейчас на хулиганство. Никто (кроме Страхова) ничего не понял», — писала о восприятии романа в критике Л. Я. Гинзбург (Гинзбург Л. Я. Литература в поисках реальности. Л., 1987. С. 114). Исследовательница почти не преувеличивала. Книга имела громадный успех, но рецензенты не могли, а, как правило, и не желали (по причинам идеологическим) его объяснить. Отмечая успех романа, литератор и поэт радикального направления Д. Д. Минаев добавлял: «Пусть другие радуются, коли есть охота, но в сущности радоваться тут решительно нечему» (Дело. 1868. № 4. Отд. II. С. 202). Д. И. Писарев, высоко оценивая талант писателя, судит неумолимым судом его героев: для критика автор «Войны и мира» певец «старого барства», а ценность романа в том, что правда жизни победила авторскую идею: «старое барство» бесплодно и достойно лишь гримасы отвращения. М. К. Цебрикова перевела разговор на вопрос о женской эмансипации, с сожалением отметив, что Наташа не дотягивает до девиц-эмансипе. Н. В. Шелгунов изобличал ретроградные историософские взгляды Толстого: «“Война и мир”, в сущности, — славянофидьский роман, в котором напутаны правда с ложью, наука с невежеством, благо со злом, прогресс с отсталостью. Это какая-то смесь немногого хорошего со многим дурным, возводящая графа Пьера в руководящий идеал, долженствующий обновить и просветить Россию. Только будет ли лучше, если судьбами России будут управлять такие умные люди?» (Война из-за «Войны и мира». С. 352).
В. В. Берви-Флеровский, писавший под псевдонимом С. Навалихин, утверждал: «Читая военные сцены романа, постоянно кажется, что ограниченный, но речистый унтер-офицер рассказывает о своих впечатлениях в глухой и наивной деревне». Князя Андрея критик аттестует как «цивилизованного бушмена» (Болконский «туп и ограничен»), а Николая Ростова — как «бушмена цивилизованного» (Дело. 1868. № 6. Отд. II. С. 25, 22, 24).
В радикальной сатирической «Искре» печатались рисунки-карикатуры на героев романа с подписями гекзаметром — стихом античных героических поэм. Например, такая: «Гости уж все собрались — и на блюде горячем / Виконт де Мортмарт был предложен. / Не бойтесь, детки, кушать его ведь не будут. / Это сравненье — в эстетической сказке своей эстетике дань отдаю я».
Голоса из правого лагеря были также, по большей части, враждебными: «в романе собраны только все скандальные анекдоты военного времени той эпохи» (Норов А. С. Война и мир (1805—1812) с исторической точки зрения и по воспоминаниям совпременников. СПб., 1868. С. 2); «это уже не скептицизм, а чисто нравственно-литературный материализм. Безбожие опустошает небо и будущую жизнь. Историческое вольнодумство и неверие опустошают землю и жизнь и настоящего отрицанием событий минувшего и отрешением народных личностей <…> В упомянутой книге трудно решить и даже догадываться, где кончается история и где начинается роман, и обратно. Это переплетение, или, скорее, перепутывание истории и романа, без сомнения, вредит первой и окончательно, перед судом здравой и беспристрастной критики, не возвышает истинного достоинства последнего, т. е. романа» (Вяземский П. А. Воспоминания о 1812 годе // Русский архив. 1869. № 1. С. 186—187).
И Норов, и Вяземский уличали автора «Войны и мира» в сознательном искажении истории, в клевете на нее.
Критики, отрешившиеся от идеологического приговора и выделившие основные художественные особенности романа (П. В. Анненков, Н. И. Соловьев), оценили их скорее как недостатки, чем как достоинства: ведь «Война и мир» разительно не соответствовала канону исторического романа.
Цикл статей Н. Н. Страхова, действительно, отчетливо выделяется на этом фоне.
Впрочем, кажется, и он в полной мере не разглядел и не оценил грандиозное словесное здание воздвигнутое Толстым. Банальное речение «Большое видится на расстоянии» в случае с «Войной и миром» как нельзя более уместно.