Кибальник С.А.
Если в южной лирике Пушкина значительную роль играет так называемая «биографическая легенда», то в Михайловский период сознательного мистифицирования читателя, способствования автором создания вокруг его лирики ореола таинственности, романтичности мы не найдем. В лирике этого периода присутствуют лишь два других типа художественного автобиографизма: так называемый императивный биографизм текста, когда «стихи пишутся как бы в расчете на то, что читателю кое-что известно из биографии автора», а также наиболее распространенный тип автобиографизма, при котором реальные личные обстоятельства, в которых создавалось лирическое произведение, предстают в нем значительно трансформированными в соответствии с авторским замыслом и литературными моделями, так сказать «олитературенными».
Последний тип автобиографизма мы находим, например, в стихотворении «Виноград», написанном осенью 1824 г. (черновой автограф датируется началом ноября 1824 г. – II, 1145). На первый взгляд, проблема автобиографизма в связи с «Виноградом» даже и не встает, однако в действительности без решения ее стихотворение останется непонятным.
Так, центральной темой «Винограда» обыкновенно полагается тема жизненной зрелости, сменяющей быстро уходящую молодость. Например, по мнению А.Л.Слонимского, «весна» (с эпитетом «легкая») имеет в стихотворении «двойной смысл: в сочетании с «увядшими розами» это молодость с ее легкомыслием; вместе с тем это и реальное время года, сопоставляемое с такой же реальною «осенью златой», которая аналогична поре зрелости и связанным с нею творческим трудам». Стихотворение трактуется также как «ранее осмысление роли именно Михайловской осени в творчестве Пушкина». Между тем Б.В.Томашевский видел ключ к «Винограду» в заключительном сравнении (в черновике оно стояло в начале текста):
Похожий дивно<ю> красой
На персты девы молодой
(II, 870)
В самом деле, поэтическая мысль этого «пронизанного хафизовским пафосом намека» стихотворения, скорее заключается в предпочтении зрелой красоты красоте юной, рано отцветающей. В самом общем плане оно типологически близко к стихотворению К.Н.Батюшкова «К постарелой красавице» («Тебе ль оплакивать утрату юных дней»); впоследствии у самого Пушкина этот мотив в трансформированном виде отразился в стихотворении «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем». Однако увидеть и понять это предпочтение в «Винограде» можно, только если иметь в виду, что речь идет об увлечении женщиной, с которой лирический герой был знаком в ее ранней юности, но любовь к которой зародилась в нем позже, уже в пору ее зрелости. Именно этот смысл, по-видимому, имеет начальное
Не стану я жалеть о розах,
Увядших с легкою весной…
(II, 342)
И здесь совершенно необходимым является предположение о том, что в основе этой тонкой аллегории отношения с А.Н.Вульф, с которой Пушкин познакомился еще летом 1817 г., когда ей было 17 лет, и встречался в Тригорском в последующие годы, но любовная связь с которой возникла у него только осенью 1824 г.
Один и тот же тип отношений лирического героя, восходящий к вполне конкретным отношениям автора, обыкновенно варьируется у Пушкина неоднократно в зависимости от поворота авторского замысла, преломления литературными традициями, изменений в самих этих отношениях. В этом плане доказательством правильности предложенной выше интерпретации стихотворения «Виноград» может послужить сопоставление его с другим стихотворением, уже определенно обращенным к Анне Вульф. – «Я был свидетелем златой твоей весны» (январь – февраль 1825 г.). «Виноград» написан двумя- тремя месяцами ранее, и тем не менее он обнаруживает немалое сходство с «Я был свидетелем…». Ведь строки
Не стану я жалеть о розах,
Увядших с легкою весной;
Мне мил и виноград на лозах,
В кистях созревший под горой… –
в сущности довольно близки к следующим:
Я был свидетелем златой твоей весны;
Тогда напрасен ум, искусства не нужны,
И самой красоте семнадцать лет замена,
Но время протекло, настала перемена,
Ты приближаешься к сомнительной поре… -
Только с противоположной оценкой происшедшей перемены. В первом случае это гордое равнодушие: лирическому герою мила и поздняя красоты возлюбленной, во втором случае – теплое, дружеское сочувствие в утрате молодости и красоты:
Что делать – утешься и смирись,
От милых сердцу прав заранее откажись,
Ищи других побед – успехи пред тобою,
Я счастия тебе желаю всей душою…
(II, 383)
Эти изменения вполне соответствуют тем реальным переменам в отношениях Пушкина с Анной Вульф, которые произошли с начала ноября по январь – февраль 1825 г. Вот так стихотворение, отнюдь не подходящее под тип «императивного биографизма», оказывается, нуждается в биографическом комментарии отнюдь не в меньшей степени, чем, например, следующее, явно обращенное к какому-то конкретному лицу:
Нет ни в чем вам благодати,
С счастием у вас разлад:
И прекрасны вы не к стати,
И умны вы не в попад.
(II, 457)
Стихотворение это, скорее всего, также относится к А.Н.Вульф. Дело в том, что имя Анна на древнееврейском языке означает «благодать». Так, в стихотворении «Хотя стишки на именины» (1825), определенно обращенном к Анне Вульф, читаем:
Когда я знаю, почему
Вас окрестили благодатью!
(II, 446)
Стихи «Нет ни в чем вам благодати» вполне соответствуют характеру отношений Пушкина с А.Н.Вульф, установившихся после кратковременного романа с ней осенью 1824 г., и являются одним из тех «суровых уроков», которые наряду с «часто злым, отталкивающим словом», по словам П.В.Анненкова, приходились «на долю энтузиазма и самоотвержения» Анны Вульф и которые «только изредка выкупались счастливыми минутами доверия и признательности». Эти соображения, кстати, позволяют предположительно сузить датировку стихотворения «Нет ни в чем вам благодати», которая в «большом» Академическом собрании сочинений простирается от июня 1817 г. до ноября 1825 г. (II, 1177), приблизив ее ко времени создания стихотворения «Хотя стишки на именины», т.е. к началу февраля 1825 г. Поскольку вряд ли этот довольно-таки «суровый урок» мог быть сочинен до охлаждения к А.Н.Вульф, то его предположительно следовало бы датировать январем – ноябрем 1825 г.
Удельный вес стихотворений с «императивным биографизмом» в лирике, созданной в Михайловском, где Пушкин находился в постоянном близком общении с семейством Осиповых – Вульф, вообще довольно велик. Стихи же, имеющие на первый взгляд отвлеченный характер, в действительности также в конечном итоге вызваны вполне конкретными отношениями.
Например, стихотворение «Твое соседство нам опасно» (1824 – 1825) явно обращено к какому-то конкретному лицу. На основании стихов чернового автографа «Напрасно вас 16 лет, // Напрасно милы вы как роза» (II, 922) С.А.Фомичев предположил, что оно обращено к Е.Н.Вульф. Предположение это представляется более чем вероятным. Правда, в декабре 1824 г. – времени, к которому исследователь относит стихотворение (конец декабря 1824 – начало января 1825 г. – II, 1154), – Евпраксии Вульф было пятнадцать лет (причем исполнилось только недавно – 12 октября). Вполне возможно, впрочем, что «16 лет» это описка или ошибка: в противном случае датировка пьесы нуждается в пересмотре. К аргументации исследователя можно добавить также и то, что строка чернового текста
Соседство ваше всем сердцам
опасно -
по смыслу перекликается с окончанием стихотворения «Вот, Зина, вам совет: играйте», записанного в альбом Е.Н.Вульф:
И впредь у нас не разрывайте
Ни мадригалов, ни сердец!
(III, 13)
Любопытно, что в обоих этих стихотворениях, а также в стихотворении «Играй, прелестное дитя» (31 декабря 1824 – 1 января 1825) мы встречаем образ «роза»: «Напрасно милы вы как роза», «из роз веселых заплетайте», «Поймай, поймай <ее> (бабочку, – С.К.) шутя // Над розой колючей». Разумеется, образ этот настолько распространенный, что видеть в нем «примету» какого-либо конкретного прототипа в лирике Пушкина вообще было бы нелепо, однако есть основания предполагать, что в своем определенном значении – как символ юности, чистоты – в конце 1824 – 1825 г. он был «приметой» юной Е.Н.Вульф.
В этом плане аналогичное предположение возникает и относительно стихотворения «О дева-роза, я в оковах». Правда, «роза» здесь появляется как атрибут традиционного сюжета о соловье, влюбленном в розу. И если даже видеть в пьесе «не обычное, традиционное, а именно хафизовское восприятие привычного, многократно повторяемого в восточной поэзии образа соловья и розы», то все же нет никаких оснований отрицать явное наличие определенного, вполне конкретного адресата у этого стихотворения, которое, впрочем, отнюдь не само «как бы обрастает необходимым биографическим комментарием». Чисто поэтический, отвлеченный смысл стихотворения вполне понятен и без биографического комментария; тем не менее, наличие в нем и более конкретного, чисто личного содержания также ощутимо. Если же учесть, что стихи «Близ розы гордой и прекрасной // В неволе сладостной» и проч. (II, 339) весьма корреспондируют со словами П.В.Анненкова о том, что «равнодушию» Е.Н.Вульф «оставалась лучшая доля постоянного внимания, неизменной ласки и льстивого ухаживания», то весьма вероятной представляется связь автобиографической основы и этого стихотворения с увлечением Е.Е.Вульф. В свою очередь это является дополнительным основанием к тому, чтобы пересмотреть предположительную датировку пьесы в Академическом собрании сочинений: вторая половина октября 1824 г. Ранее она уже была пересмотрена С.А.Фомичевым: на основании того, что произведение это «не упомянуто в капнистовской тетради, но вошло в первое издание стихотворений Пушкина», его следует датировать мартом – маем 1825 г. Действительно, если наше предположение об автобиографической основе пьесы справедливо, то вряд ли она была написана ранее декабря 1824 г.
Анализ биографической основы стихотворений, в которых реальные отношения и обстоятельства автора существенно преломлены, необходимо должен включать и учет литературной основы текста (в том случае, когда она есть). Ведь именно скрещивание той или другой порождает стихи не в прямой, а в преломленной форме отражающие подлинные чувства автора. При этом именно биографический фон стихотворения, будучи выражен в формах, предписываемых литературным источником или моделью, и подвергается определенной трансформации. В результате биографический подтекст подчас труднее определить, но зато в случае успеха становятся ясны реальные, жизненные импульсы, которые толкали поэта на создание произведения. Существенно, что если в творчестве южного периода, отмеченном печатью романтизма, реальные биографические основания чувств и отношений поэта иногда подвергались под воздействием «форм необходимости» определенным деформациям, то в Михайловский период этого не происходит.