После смерти сестры Антония начинает пересказывать разбойникам и самому главарю свои кошмарные сны, варьирующие один сюжет: она – невеста Жана Сбогара, и на их свадьбу собирается весь ад, а также все убитые и замученные шайкой. Отдаваясь, хоть и невольно, адским силам, героиня тем самым берет на себя некую трагическую вину, в том числе и за гибель своей сестры.
Одновременно она восторженно рассказывает Сбогару (лицо которого всегда скрыто) о своей любви к Лотарио, теперь навсегда потерянному и представляющемуся ей неким покинувшим ее ангелом. Поскольку Жан Сбогар, "несмотря на то, что лицо его всегда было закрыто черным крепом или забралом шлема, не осмеливался появляться возле нее иначе, как во время ее сна или в те минуты, когда она бывала в бреду и никого не узнавала", то Антония, интуитивно чувствуя страшную правду (тождество Лотарио и Сбогара), привыкает к таинственному присутствию возлюбленного рядом во время своего сна, и сновидения окончательно мешаются у нее с явью.
"Слушай,— сказала она, взяв разбойника за руку,— я хочу рассказать тебе одну тайну. В дни моей ранней юности <...> я знала одного ангела, странствовавшего на земле; лицо его тронуло бы сердце отцеубийцы. Но я только мельком видела его, потому что Господь отнял его у меня, позавидовав моему счастью... Я называла его Лотарио, моим Лотарио... Помню, у нас был дворец — далеко-далеко, в горах. Никогда не найти мне туда дороги..."
Приведем наконец полностью то мрачное сновидение Антонии, которое некогда вдохновило Пушкина:
"Однажды он [Жан Сбогар] сидел подле нее, как всегда — с закрытым лицом, охраняя ее сон. Внезапно она пробудилась и быстро приподнялась на постели, шепча имя Лотарио.
— Я видела его,— сказала она с глубоким вздохом, — он сидел на том месте, где сейчас сидишь ты. Я часто вижу его здесь во сне, и тогда я чувствую себя такой счастливой. Но почему мне кажется, что я вижу его иногда и наяву, что это вовсе не сон? Он появляется обычно вот там, за этим пологом... В те дни страдании и надежд, когда мне чудилось, что я скоро найду избавление навеки, по телу моему текли огненные ручьи, мои губы пылали, ногти помертвели и посинели... Кругом меня толпились призраки. Были тут ярко-зеленые аспиды, подобные тем, что прячутся в дуплах ив; и другие, еще более страшные, гады с человечьими лицами; огромные бесформенные великаны; только что отрубленные головы, глаза которых, полные жизни, пронизывали меня ужасным взором; и ты, ты тоже был среди них, как колдун, повелевающий всеми этими чарами смерти. Я кричала от страха и звала Лотарио. И вдруг — не смейся же над моими бреднями! —я увидела, как эта маска упала, а на твоем месте стоял Лотарио; весь в слезах, протягивал он ко мне дрожащие руки и, стеная, повторял мое имя. Правда, он был совсем не таким, каким я знала его прежде,— тогда он был печален, задумчив, суров, но прекрасен божественной красотой; теперь же, страшно исхудавший, мертвенно-бледный, растерянный, он вращал налитыми кровью глазами; у него была отвратительная, всклокоченная борода; безнадежная усмешка, подобная усмешке дьявола, блуждала по бледным его губам... О, ты даже представить себе не можешь, каким стал Лотарио!" (выделения мои – А.К.)
Ту же ситуацию раздвоения героя в сознании безумной возлюбленной на просветленный ангельский образ и демонический облик разбойника видим мы в отношении Хромоножки к Ставрогину. И здесь героиня бредит, узнавая и не узнавая героя, и отталкивает его во имя мифологизированного в ее сознании идеала, каким Ставрогин представлялся ей ранее. Примечательно, что Хромоножка тоже переживает ощущение некой сакральной вины, выражающейся в воспоминаниях о якобы утопленном ею в пруду ребенке. Поскольку "Марья Тимофеевна девица", этот мотив выглядит особенно загадочным и навеянным как Гете, так и Нодье [19] .
Мнимую виновность, заключающуюся, очевидно, в духовной близости злу (через любовь к герою), героини Достоевского и Нодье пытаются очистить жизнью в монастыре, однако так и не становятся монахинями: Хромоножку долго скрывали в отдаленной обители, но возвращаться туда она более не желает ("Эка невидаль мне ваш монастырь! Да и зачем я в него пойду, с чем теперь войду? Теперь уж одна одинешенька! Поздно мне третью жизнь начинать"), а Антония становится послушницей после разгрома шайки, но перед самым пострижением умирает, увидев и узнав Лотарио в идущем на казнь Сбогаре. Так реализуется мотив символического обручения Антонии и Сбогара, который с самого начала называет ее своей супругой перед Богом и клянется не касаться ее (как не посягает никогда и Ставрогин на свою законную жену). В финале обоих романов героиня гибнет по вине героя, хотя и не от его руки.
Черный креп на лице Сбогара находит соответствие в мертвенном, напоминающем маску выражении лица Ставрогина, о чем неоднократно упоминается в романе ("…казалось бы писанный красавец, а в то же время как будто и отвратителен. Говорили, что лицо его напоминает маску" (10; 37).[20]
Марья Тимофеевна тоже постоянно видит сны о том, как возвращается ее суженый. Когда она видит его после долгой разлуки в гостиной Варвары Петровны, она готова пасть перед ним на колени. Ставрогин отговаривает ее, и в эту минуту "в глазах его засветилась необыкновенная нежность", что отсылает нас одновременно и к Онегину и к Сбогару.
Но перед всамделишном визитом Ставрогина Хромоножке снится кошмар: что он приходит к ней как разбойник, с ножом в руке. Проснувшись под взглядом действительно вошедшего Ставрогина, она видит его на том самом месте, что и во сне, и кричит от ужаса.
– Здравствуйте, князь, – прошептала она, как-то странно в него вглядываясь.
– Должно быть сон дурной видели? – продолжал он все приветливее и ласковее улыбаться.
– А вы почему узнали, что я про это сон видела?..
И вдруг она опять задрожала и отшатнулась назад, подымая пред собой, как бы в защиту, руку и приготовляясь опять заплакать" (10; 215).
Подобно тому как Антония проецирует свое "милое виденье" на конкретное место – за пологом своей кровати, где обычно и стоит Сбогар (см. мой курсив в цитате выше), – так и Марья Лебядкина привычно ожидает своего "ясного сокола" на пороге комнаты.
Помедлив, она обращается к вошедшему с причудливой просьбой:
" – Садитесь, прошу вас, подле меня, чтобы можно было мне потом вас разглядеть, – произнесла она довольно твердо, с явною и какою-то новою целью. – А теперь не беспокойтесь, я и сама не буду глядеть на вас, а буду вниз смотреть. Не глядите и вы на меня до тех пор, пока я вас сама не попрошу. Садитесь же, - прибавила она даже с нетерпением". (10; 215)
В больном воображении Марьи Тимофеевны взаимное "несмотрение" приравнивается к отсутствию. Далее она, как ребенок, желает повторить видение, о котором столько мечтала и которое так жестоко обмануло и испугало ее:
" – Я прошу вас, князь, встаньте и войдите, – произнесла она вдруг
твердым и настойчивым голосом
Как войдите? Куда я войду?
– Я все пять лет только и представляла себе, как он войдет. Встаньте сейчас и уйдите за дверь, в ту комнату. Я буду сидеть, как будто ничего не ожидая, и возьму в руки книжку, и вдруг вы войдите после пяти лет путешествия. Я хочу посмотреть, как это будет.
Николай Всеволодович проскрежетал про себя зубами и проворчал что-то неразборчивое". (10; 217-218)
После этих сновидений восприятие героинями соответственно Сбогара и Ставрогина резко меняется. Если Антония отмечает, как страшно исказились во сне черты Лотарио ("прежде <...> он был <...> прекрасен божественной красотой; теперь же, страшно исхудавший, мертвен¬но-бледный, растерянный, он вращал налитыми кровью глазами; <...> безнадежная усмешка, подобная усмешке дьявола, блуждала по бледным его губам... О, ты даже представить себе не можешь, каким стал Лотарио!"), то Хромоножка прозревает в фальшивость и пустоту человека, перед которым еще при прошлой встрече хотела прилюдно пасть на колени, и начинает гордо превозносить перед ним истинного "князя":
"Нет, не может того быть, чтобы сокол филином стал. Не таков мой князь! - гордо и торжественно подняла она голову.
Его будто осенило.
– С чего вы меня князем зовете и... за кого принимаете? – быстро спросил он. (10; 218)
<...> – Похож-то ты очень похож, может и родственник ему будешь, – хитрый народ! Только мой – ясный сокол и князь, а ты – сыч и купчишка! Мой-то и богу, захочет поклонится, а захочет, и нет, а тебя Шатушка (милый он, родимый, голубчик мой!) по щекам отхлестал, мой Лебядкин рассказывал. И чего ты тогда струсил, вошел-то? Кто тебя тогда напугал? как увидала я твое низкое лицо, когда упала, а ты меня подхватил, - точно червь ко мне в сердце заполз: не он, думаю, не он! Не постыдился бы сокол мой меня никогда пред светской барышней! О господи! да я уж тем только была счастлива, все пять лет, что сокол мой где-то там, за горами живет и летает, на солнце взирает... Говори, самозванец, много ли взял? За большие ли деньги согласился? Я бы гроша тебе не дала. Ха-ха-ха! ха-ха-ха!.. (10; 219)
Причину своей оставленности обе героини смятенно ищут то в себе, то в герое. Больную Антонию мучает, что Лотарио либо ей просто пригрезился, либо забыл ее, либо разлюбил и бросил. Звучит в ее бреду и предупреждение ревности со стороны Сбогара:
"— Сжалься, сжалься, о, прости меня! Не бойся Лотарио; ему вовсе и не нужна Антония, Я предлагала ему себя, но он меня отверг. Сжалься еще на этот раз, и я никогда больше не стану говорить о нем!"
Хромоножка же пытается дойти до своей глубокой, мистической вины:
– Виновата я, должно быть, пред ним в чем-нибудь очень большом, - прибавила она вдруг как бы про себя, – вот не знаю только, в чем виновата, вся в этом беда моя ввек. Всегда-то, всегда, все эти пять лет, я боялась день и ночь, что пред ним в чем-то я виновата. Молюсь я, бывало, молюсь и все думаю про вину мою великую пред ним. Ан вот и вышло, что правда была.