| Он ненавистное - любовьюИскал порою окружить,Как будто труп хотел налитьЖивой, играющею кровью... |
Нарушив мир тихого фамильного очага, поработив и измучив своей тяжкой любовью беззаботную дотоле младшую из росших там дочерей, он внес всем этим начало мятежа, отчаянного неприятия мира в семью, глаза которой "в буднях нового движенья немного заплутался".
Даже на склоне лет, когда былой "демон" "книжной крысой настоящей стал", выцвел в "тени огромных крыл" победоносцевской реакции, даже тогда -
| ...может быть, в преданьях темныхЕго слепой души, впотьмах -Хранилась память глаз огромныхИ крыл, изломанных в горах... |
В жалкой фигурке озлобленного старика поэт прозревает подобие врубелевского Демона, этого нового Прометея, которого на этот раз терзает не коршун по воле богов, а беспощадное сожаление, что ему ничего не дано свершить.
Жизнь сына начинается в атмосфере благополучия; "ребенка окружили всеми заботами, всем теплом, которое еще осталось в семье" (III, 462):
| И жизни (редкие) уродства...не нарушали благородстваИ строй возвышенный души.(Из набросков продолжения второй главы) |
Но отцовское демоническое "наследство" и "все разрастающиеся события" по-своему, зачастую туманно-мистически, претворялись в его душе, окрашивая ее в трагические топа.
"На фоне каждой семьи, - записывает Блок, размышляя об этой, во многом автобиографической, фигуре, - встают ее мятежные отрасли - укором, тревогой, мятежом. Может быть, они хуже остальных, может быть, они сами осуждены на погибель, они беспокоят и губят своих, по они - правы новизною. Они способствуют выработке человека. Они обыкновенно сами бесплодны. Они - последние... Они - едкая соль земли. И они - предвестники лучшего" (III, 464).
| Что делать! Мы путь расчищаемДля наших далеких сынов1. |
Однако поэтически судьба сына в "Возмездии" почти не претворилась, за исключением третьей, "варшавской" главы, во многом выдержанной еще в ключе первоначального, преимущественно лирического замысла "Варшавской поэмы", навеянной впечатлениями от смерти отца в 1909 году.
Поэтому и образ сына в ней развертывается не эпически, а скорее складывается из отдельных лирических взлетов, близких стихам Блока этой поры.
Уже в первой редакции поэмы затерянный в метельных улицах Варшавы поэт то вспоминает отца, то размышляет о стране, в которой очутился:
| Страна под бременем обид,Под гнетом чуждого насилья,Как ангел, опускает крылья,Как женщина, теряет стыд.Скудеет нацьональный гений,И голоса не подает,Не в силах сбросить ига лени,В полях затерянный народ,И лишь о сыне-ренегатеВсю ночь безумно плачет мать... |
"Весь мир казался мне Варшавой", - восклицает поэт. Варшава - это образ униженного, испакощенного, "страшного" мира, где люди обречены на гибель.
"Ночная тьма", которая "глушила" прозрения героя, - сложный образ: она и вне героя, и внутри его собственной души.
"Внешняя" тьма - это распростершаяся над страной и течение царствования последних Романовых реакция.
| В те годы дальние, глухие,В сердцах царили сон и мгла:Победоносцев над РоссиейПростер совиные крыла,И не было ни дня, ни ночи,А только - тень огромных крыл...Под умный говор сказки чуднойУснуть красавице не трудно, -И затуманилась она,Заспав надежды, думы, страсти...("Возмездие") |
Красавица-Россия была для Блока не бесплотной аллегорией. Ее "сон" был символом участи виденных, узнанных, живущих рядом люден, в чьей судьбе по-разному, глубоко индивидуально и часто непохоже преломилась общая трагедия их родины.
Таков его отец, о котором в поэме говорится:
| ...с жизнью счет сводя печальный,Презревши молодости пыл,Сей Фауст, когда-то радикальный,"Правел", слабел... и всё забыл... |
"Сон" долго преследовал Германа в "Песне Судьбы". И сам Блок вторит ему:
| Идут часы, и дни, и годы.Хочу стряхнуть какой-то сон,Взглянуть в лицо людей, природы,Рассеять сумерки времен...("Идут часы, и дни, и годы...") |
"Что общество? - пишет Блок знакомому, Э.К. Метнеру - Никто не знает, непочатая сила. Человеческая и, в частности, русская душа-все та же красавица.
Ублюдки, пользуясь ее дремотой, выкрикивают непристойности, но, право, она их не слышит, или-воспринимает сонным сознанием, где все кажется иным, поганый карла кажется благообразным "благородным отцом"19.
Стихотворение "На железной дороге" (1910) - тоже история души, не смогшей "стряхнуть" с себя сон и насмерть убаюканной безрадостной "колыбельной" уныло повторяющихся будней:
| Вагоны шли привычной линией,Подрагивали и скрипели;Молчали желтые и синие;В зеленых плакали и пели. |
В критике отмечалось несомненное родство этого стихотворения со знаменитой некрасовской "Тройкой" ("Что ты жадно глядишь на дорогу..."). Но важнее, пожалуй, помнить другое. Среди символистов к подобному сюжету тяготел не один Блок. Его старший современник К. Д. Бальмонт за семь лет до появления блоковского стихотворения писал в статье о Некрасове: "Бесконечная тянется дорога, и на ней вслед промчавшейся тройке с тоскою глядит красивая девушка, придорожный цветок, который сомнется под тяжелым грубым колесом".
В этом пересказе "Тройки" Бальмонт явственно приоткрыл "родословную" собственного стихотворения "Придорожные травы":
| Спите, полумертвые, увядшие цветы,Так и не узнавшие расцвета красоты,Близ путей заезженных взращенные творцом,Смятые невидевшим тяжелым колесом...Вот, полуизломаны, лежите вы в пыли,Вы, что в небо дальнее светло глядеть могли,Вы, что встретить счастие могли бы, как и все,В женственной, в нетронутой, в девической красе.Спите же, взглянувшие на страшный пыльный путь,Вашим равным-царствовать, а вам - навек уснуть,Богом обделенные на празднике мечты,Спите, не видавшие расцвета красоты. |
По мнению критики, это одно из лучших произведений Бальмонта, и все же в нем преобладает символистское отвлечение от реальной действительности, замена конкретных событий и судеб их условными знаками.
Об этом "проклятии отвлеченности", когда "утрачены сочность, яркость, жизненность, образность, не только типичное, но и характерное", писал Блок по поводу своей пьесы "Песня Судьбы" (VIII, 226-227).
Теперь же демонический образ Фаины из "Песни Судьбы", тоскливо ждущей некоего символического "жениха", сменился у него "характерной" и в то же время "типической", житейски обыденной и вместе с тем полной высокого драматического накала фигурой героини нового стихотворения.
Обыкновение провинциальных жителей выходить посмотреть на проходящие поезда превращается у Блока в символ пустоты существования, попусту пропадающих сил. Нехитрые радости и упования простодушной девушки ("быть может, кто из проезжающих посмотрит пристальней из окон...") перекликаются с жаждой иной, осмысленной, разумной жизни, которой томится и сам Блок, и все лучшее в стране и народе. Но все эти ожидания - напрасны:
| Вставали сонные за стекламиИ обводили ровным взглядомПлатформу, сад с кустами блёклыми,Ее, жандарма с нею рядом... |
Рядом с Фаиной существовал таинственный Спутник, "огромный, грустный", усталый, с трудом сохраняющий власть над этой мятущейся женской душой, во многом олицетворяющей Россию.
Рядом с девушкой из нового стихотворения - прозаический жандарм, куда более реальный спутник русской жизни, русского пейзажа, русской судьбы.
"Везде идет дождь, везде есть деревянная церковь, телеграфист и жандарм" (V, 405), - писал Блок о русских станциях, возвращаясь из Италии.
Так в частной судьбе проступают глубоко трагические черты времени.
Жизнь остается глуха и к простодушным надеждам провинциалки и к порывам знаменитой актрисы, которой посвящено стихотворение "На смерть Комиссаржевской":
| Пришла порою полуночнойНа крайний полюс, в мертвый край.Не верили. Не ждали. ТочноНе таял снег, не веял май.Не верили. А голос юныйНам пел и плакал о весне.... . . . . . . .Но было тихо в нашем склепе,И полюс - в хладном серебре. |
Какой-то катастрофой, по замыслам Блока, должен был завершиться в поэме и путь блуждающего по улицам Варшавы - "страшного мира" - сына, который "не свершил... того, что должен был свершить".
И лишь в последнем звене рода "едкая соль" предшествующих отрицателей выжжет черты бесплодного скепсиса, пассивности.
В эпилоге "Возмездия", по замыслу поэта, должен был быть изображен растущий ребенок, уже повторяющий по складам вслед за матерью: "И я пойду навстречу солдатам... И я брошусь на их штыки... И за тебя, моя свобода, взойду на черный эшафот" (111, 299). Лишь он, как писал Блок в предисловии к поэме, "готов ухватиться своей человечьей ручонкой за колесо, которым движется история человечества" (III, 298).
Русская жизнь рисуется перед поэтом во всех своих грозных "готовностях", чреватая теми бурями и потрясениями, которые Блоку было суждено увидеть наяву и которые были им прозорливо угаданы:
| Не всякий может стать героем,И люди лучшие - не скроем -Бессильны часто перед ней,Так неожиданно суроваИ вечных перемен полна;Как вешняя река, онаВнезапно тронуться готова,На льдины льдины громоздитьИ на пути своем крушитьВиновных, как и невиновных,И нечиновных, как чиновных... |
На метельных улицах Варшавы сын слышит в бушующих выкриках вьюги не только голос панихиды по отцу (или даже по нему самому?!), но и нечто совсем новое: