"Как подданный обязан государю, так женщина - супругу своему", - вещает в конце концов "строптивая" Катарина. Некогда даже думали, а не вписал ли кто-нибудь "рутой в шекспировскую комедию эти домостроевские поучения? Теперь шекспироведы думают иначе, больше зная О Шекспире: тот же заключительный монолог в "Укрощении строптивой", трактующий о делах семейных, написан на языке государственном, будто речь идет об устройстве королевства. "Муж-повелитель" - прямое, дословное отождествление главы государства и главы семьи, а потому супруга, нарушающая семейное спокойствие, соответственно, "дерзостный мятежник, предатель властелина своего". В устах молодой девушки, которая еще недавно дралась и царапалась, как дикая кошка, подобные речи - сценическая условность. Говорит Шекспир, которого уж никак нельзя уличить в непоследовательности, ибо, показывал ли он политическую междоусобицу многовековой давности или любовный "шум из ничего", он неизменно имел в виду единство как условие общежития, достойное людей.
Единство - в определенном времени: нельзя понимать рыцарство по-фальстафовски, то есть по нормам большой давности, и оставаться другом короля, гражданином государства; грезить Геркулесами и Гюонами из Бордо можно лишь разве что в порядке праздничной забавы, если вообразить, как говорит Шекспир, "будто вы уснули". Нелепость, немыслимость сопоставления какого-нибудь "меня" (современного человека) с тем же Геркулесом на собственном примере подчеркивает Гамлет, и весь трагизм гамлетовской ситуации, как и других шекспировских трагедий, проистекает, по Шекспиру, из того обстоятельства, что "век расшатался", "век вывихнут", что "порвалась связь времен".
В самом деле, кто такой Гамлет? Просветившийся в гуманизме человек, которому ради выяснения истины приходится совершить шаг назад, к средневековым понятиям о "совести" и "стране, откуда никто не возвращался". "Совесть", как и гуманизм, стала современным для нас словом, изменив, расширив свое изначальное содержание. Нам уже очень трудно представить себе, как то же слово воспринималось шекспировской аудиторией, обозначая для нее прежде всего страх перед загробным наказанием за свои земные поступки, тот самый страх, от которого новое сознание стремилось освободиться.
"Так всех нас совесть обращает в трусов", - старый русский перевод знаменитой гамлетовской реплики все-таки наиболее верен, с исторической точки зрения. Ведь то же у Шекспира говорит не только Гамлет, но хотя бы и один из наемных убийц в "Ричарде III": она, "совесть" (так рассуждает этот молодец), "делает человека трусом". И прежде чем совершить злое дело, он ждет, пока у него "совесть" утихомирится, пройдет, словно немочь.
У него - проходит. У Гамлета - нет, и в этом его трагедия. Не в том, разумеется, что Гамлет не хочет и не может стать бессовестным в понятиях нашей, нынешней нравственности. Трагедия в том, что ничего другого, кроме вроде бы раз и навсегда отринутой зависимости от потустороннего, нечеловеческого авторитета, он не находит для опоры и действия, для того, чтобы поставить на место "вывихнутые суставы" эпохи. Одну эпоху ему приходится судить по нормам другой, уже ушедшей эпохи, а это, по Шекспиру, немыслимо.
Перед задачей восстановления справедливости в "Гамлете" оказывается не один Гамлет, но еще по меньшей мере двое молодых, как и он сам, людей: Лаэрт и Фортинбрас. Шекспир, таким образом, рельефно, сравнительно обозначает проблему. Те двое действуют, по контрасту с Гамлетом, руководствуясь непосредственным убеждением, поистине своей волей. В особенности Лаэрту, образцовому молодому человеку своего времени, не требуется никаких санкций, кроме сыновней любви и чувства долга, чтобы отомстить за отца. Не вмешайся король Клавдий, он учинил бы скорую расправу над убийцей. А Гамлет "совестится", ищет нравственно-духовной поддержки там же, откуда получил само известие о вероломном убийстве своего отца.
Гамлет не раз на протяжении пьесы имел возможность покарать Клавдия. Почему, например, не наносит он удар, когда Клавдий молится в одиночестве? Потому, установили исследователи, что в таком случае, согласно древним поверьям, душа убитого отправилась бы прямо в рай, а Гамлету необходимо отправить ее в ад. В том-то и дело! Будь на месте Гамлета Лаэрт, он бы не упустил случая. "Оба света для меня презренны", - говорит он. Для Гамлета - не презренны, и в этом трагизм его положения. Психологическая раздвоенность гамлетовского сознания (о чем возникла целая литература) носит исторический характер: ее причина - двойственное состояние "современника", в сознании которого вдруг заговорили голоса и стали действовать силы других времен.
Если у Шекспира в хрониках, изображающих прошлое, время неуклонно идет вперед, если в комедиях после всех перемещений куда бы то ни было во времени и пространстве совершается благополучное возвращение к "здесь" и "теперь", то в трагедиях время вдруг обращается вспять, движется рывками туда-сюда, оказывается расшатанным, разорванным настолько, что уже никакие финальные по-своему мудрые и утешительные слова, неизменно произносимые, не могут гарантировать порядка.
В "Короле Лире" катаклизм, возникающий в результате, условно говоря, "неправильной" смены времен, представляет нечто чудовищное. Лир - прошлое, древность, косная старина, которой давно пора на покой. Его дочери и их присные - люди, освободившиеся от застарелых предрассудков. Что убеждения старины, как и фальстафовское молодечество, уже изжили себя, это говорится и показывается в трагедии на разные лады. Иногда говорится персонажами, которые не вызывают нашего сочувствия, а потому мы как бы не замечаем осуждения, не отдаем себе отчета в его полнейшей оправданности. Шекспир действительно не прост в распределении своих симпатий, но все же вполне определенен. Свита, окружающая короля, превратилась в хищную и бессмысленную свору, которая вне всякого сомнения должна быть упразднена, - с этим никто из шекспировской публики не стал бы спорить. Но что представляет собой Гонерилья, разгоняющая этот сброд и - выгоняющая собственного отца?
Если в "Гамлете" обращает на себя внимание понятие "совесть", то в "Короле Лире" таким понятием оказывается "природа". В ней заключена новая мера вещей и человеческих качеств. Люди повинуются природе, собственной "натуре". "Природа, ты моя богиня! В жизни я лишь тебе послушен", - так рассуждает Эдмунд, отвергший, по его же дальнейшим словам, "проклятье предрассудков". И этот действующий исключительно по своей "натуре" честолюбец оказывается одним из наиболее антинатуральных, противоестественных лиц трагедии.
Трагедии Шекспира - художественное постижение ведущих тенденций времени. Шекспир зорок и справедлив, он сам являлся "сыном века", ему самому то время представлялось порой благоденствия, позволявшей людям раскрывать свои возможности, и он же был судьей своей эпохи; как писатель, актер и руководитель труппы, он оставался верен принципам, которые сам же с подмостков проповедовал, говоря, что цель театра "была и есть - держать как бы зеркало перед природой: являть добродетели ее черты, спеси - ее же облик, а всякому веку и сословию - его подобие и отпечаток".
* * *
"Для нас Шекспир не одно только громкое, яркое имя, которому поклоняются лишь изредка и издали; он сделался нашим достоянием, он вошел в нашу плоть и кровь" (И. С. Тургенев).
Шекспировская эпоха - это в России времена Ивана Грозного и Бориса Годунова. Именно в ту пору началось дипломатическое и деловое сближение наших стран. Не исключено, что Шекспира видел при английском дворе русский посол Г. И. Микулин. Возможно, действо о Юлии Цезаре, которое показывали в Москве во времена царя Петра I, было переделкой шекспировской пьесы. Переводы Шекспира, по-прежнему больше похожие на переделки, появляются у нас с середины XVIII столетия. Русская Шекспириана начинается поистине с пушкинской поры, в том числе при деятельном участии самого Пушкина. Есть здесь и трагические совпадения. "А вы, свидетели злодейства: вы, бледные трепещущие люди!" - прямо в дни гибели Пушкина звучали эти шекспировские строки в исполнении Павла Мочалова. Тогда в нашем "Гамлете" прозвучала строка: "Страшно! За человека страшно мне!" Она не была шекспировской, переводчик вставил ее от себя, но даже при нарушении текста ее можно воспринять как символ того сочувствия, которым с тех пор оказалось проникнуто наше отношение к Шекспиру.
Наши великие писатели, великие актеры и талантливые переводчики не просто истолковали и перевели Шекспира. Они откликнулись на его творчество, сотворив совершенно особое явление, побудившее самих англичан говорить о том, что их великий соотечественник нашел у нас вторую родину.
Шекспир стал неотъемлемой частью советской многонациональной культуры. Он вошел в плоть и кровь народов нашей страны, подтверждая пророчество требовательного современника: "Да будешь славен на все времена!"
Подробно не только с биографией Шекспира, но и с историей ее изучения можно познакомиться по книгам А. А. Аникста и М. М. Морозова, которые неоднократно издавались. У нас также переведены книги английского шекспироведа Ф. Холлидея и американского - С. Шенбаума, дающие свод доступных на сегодня сведений о Шекспире.
Пушкин в воспоминаниях современников., т. II, М., Художественная литература, 1974, с. 54.
Имеются другие версии: "Шекспир был в Лондоне один и не имел друзей". Но подобные версии возникли как раз в такую пору, когда традиция изустных преданий уже прервалась, а подлинно историческое изучение документов еще не началось: имя издателя на том же титульном листе никому ничего не говорило.
Решаемый до сих пор, в том числе прямо у нас на глазах, если сравнить комментарий Е. В. Кузнецова к "Истории Ричарда III" Томаса Мора (М., Наука, 1973, серия "Литературные памятники") с книгой М. А. Барга "Шекспир и история" (М., Наука, 1976, серия "Из истории мировой культуры"). Английский исследователь Питер Саккио в книге "Шекспировские короли. История, летописи, Драма" (1977) отмечает, что если Томас Мор, служивший источником для Шекспира, некоторые сведения сообщал как слухи, то молва и традиция превратили их уже в факты.
Теми же мотивами, видимо, можно объяснить и такой эпизод: спектакль по шекспировской пьесе о Ричарде II, который был Генрихом IV низложен, был использован заговорщиками против Елизаветы для возбуждения бунтарских настроений. Когда дело дошло, до расследования, к ответу призвали и актеров. Ответ за всех держал не Шекспир и не Бербедж, а еще один член их труппы - Филипс, и его отпустили с миром. Вероятно, он сумел разъяснить, что подстрекательского смысла в пьесе и не было. Разве Ричарда II свергли не ради того же торжества Тюдоров?