Шаманов, как и Зилов, ровесник автора, и его жизненный опыт соизмерим с авторским96 и повторяет собой его, он "обогащен" опытом поражения.
Впрочем, изменился не только авторский жизненный опыт, изменилось время. Вопрос о выборе жизненного пути был решен помимо индивидуальных нравственных исканий, он был решен применительно к обществу в целом. "Человек с трещинкой в голосе" в социальной жизни оказался потеснен "человеком со стороны", тоже молодым, тоже новым, но другим. "Человеку со стороны", (которому, как и Шаманову, тридцать два года), тоже, разумеется, были свойственны нравственные муки, но они измерялись в других величинах - в сотнях тысяч тонн литья, пудах зерна и миллионах рублей. Наступило время, когда производственные заботы оказались не только фоном, но и смыслом драматического действия. Производственная драма прокладывала себе путь, шокируя и раздражая, но и покоряя, где числом, где уменьем.
Уступая место деловому человеку, герой, сформировавшийся в начале шестидесятых годов, обнаруживал, что попал в другую пьесу, в другой контекст, "где молчат и где гибнут от своего и чужого молчания" (В. Гаевский), в пьесу, где вопрос "не начать ли опускаться" был едва ли не запоздалым.
| Я равнодушию учусь,то выучу урок, то забываю.Я равнодушием лечусь,три раза в день по капле принимаю.<...>Я равнодушию учусь: глядите в оба.Вовсю стараюсь, мельтешусь, трудна учеба.(А. Володин) |
Это были проблемы жизнестроительства, они могли бы стать эпиграфом к образу Шаманова.
В молодости Шаманов "был совсем другим человеком" - "процветающим", счастливо преуспевающим и в личной жизни, и по службе. "Жена была чья-то там дочь и очень красивая", "разъезжал в собственной машине", "у него было все... он далеко бы пошел, если бы не свалял дурака... " Герой относился к разряду людей, неприятности у которых бывают редко, и уж совсем редко - с их собственного попустительства. И вот Шаманов - молодой, удачливый, уверенный в себе работник юстиции - столкнулся с беззаконием: захотел и не смог посадить "чьего-то там сынка", наехавшего на человека. Напомним, что "Прошлым летом в Чулимске" писалась не по следам XXVII съезда, не по выступлениям "Литературной газеты" 1985-1986 годов, а в 1970 году.
Герой сопротивлялся страстно, отчаянно, искренне, вплоть до полной перемены жизненного статуса: "Он уперся как бык... не знаю уж, кем он себя вообразил, но он тронулся, это точно", - комментировала впоследствии его поведение "неглупая, но подлая баба" Лариса с дребезжащей коронкой во рту, городская приятельница Зинаиды Кашкиной. И тем не менее герой вынужден был уступить. В отличие от Кольки Колесова, от Зилова, в отличие от длинного ряда подобных героев русской литературы Шаманов не разочаровался, не охладел, не надорвался, не предал, а сдался. Сдался под давлением обстоятельств. В сдаче тоже есть свои тонкости. Шаманов сдался не логически, просчитав все варианты и выбрав спасительный, а эмоционально: плюнул на все и ушел. "Ушел от жены, нигде не показывался, одеваться стал кое-как, короче, совсем опустился". Уехал из большого города, поселился в крохотном заштатном не то городишке, не то поселке, не в знак романтического протеста, а просто "некуда было податься". Днем он исполняет здесь немудреные обязанности следователя районной милиции, а ночью - "аптекаршиного хахаля". В отличие от Зилова, Шаманова к его сумеречному состоянию привела не цепь компромиссов и безволие, а качества личности чисто противоположные: действия в высшей степени неконформистские, активные, гражданственные, мужественные, жажда деятельности и справедливости.
Мы не знаем, был ли в жизни Зилова какой-то момент, переломивший его судьбу. Момент перелома в жизни Шаманова четко фиксирован, более того, не введенный в прямое действие, он подробно описан и тщательно объективирован. Со слов городской Ларисы, о нем рассказывает Кашкина, и, наконец, Шаманов сам подтверждает правильность изложенных событий.
Превращение Зилова в "Утиной охоте" воплощалось особым образом: его суть, его своеобразие как бы рождалось из соотношения фактов и атмосферы действия. Драматург лишь давал нам ощутить трагедию внутреннего мира героя, но не объяснял причин, ее породивших.
В случае с Шамановым он все объясняет. Конструкция "Чулимска" по отношению к "Утиной охоте" напоминает архитектуру Центра Помпиду, все служебные коммуникации которого были выведены наружу. Так и здесь. Все, что составляло надрывный хаос зиловского импульсивного мира, в "Утиной охоте" было утоплено в сложно и прихотливо организованной структуре пьесы. В случае с Шамановым автор предельно конкретно объясняет природу, характер и особенности состояния героя.
Рассказанная Кашкиной история, казалось бы, являла одного человека, а поведение Шаманова в настоящем - другого, едва ли не однофамильца. Однако нравственный облик прежнего Шаманова довольно отчетливо просвечивал в поведении героя. Заторможенность нового Шаманова время от времени прорывалась.
В сплошном месиве внешнего безволия мелькали подтянутость, энергичность, деятельность прежних лет. Даже в своем раскислом полусне он подсознательно собран: "Когда будет машина? Мне все равно, но если ехать, значит нечего тянуть резину". Даже в своей дремотности герой, как ни странно, постоянно кому-то или чему-то противостоит: Зинаиде ли, любопытному коллеге, Пашке, и самое главное, даже Валентине.
В "Чулимске" ощутима социальная детерминированность, социальная определенность драмы героя, но гораздо меньше, чем в "Утиной охоте", ощутима тайна характера. В "Чулимске" речь идет не о процессе распада личности, а о его результате. Герой сознательно отводит себе место у самой черты физического существования, почти у границы небытия. В сущности, и счастливая метаморфоза происходит с ним после того, как он заглянул в глаза смерти, после попытки самоубийства Пашкиными руками. Если Зилова постепенно охватывало путающее его самого открытие: "Что со мной делается... <...> Неужели у меня нет сердца?" - то Шамановым владеет состояние гораздо более полное по степени осуществленности: "Я ни-че-го не хочу. Абсолютно ничего. Единственное мое желание - это чтобы меня оставили в покое". Степень духовного паралича, сковавшего героя, здесь, в "Чулимске", гораздо более высока, чем та, которая была обнаружена у Зилова, но образ героя, созданный драматургом в "Чулимске", воспринимается с гораздо большей долей социального оптимизма потому что драматург Компенсирует глубину шамановского падения, с одной стороны, тем, что оно было вынужденным, насильственным, серой оказался жертвой обстоятельств, с другой стороны тем, что оно была временным, - возрождение Шаманова происходит на наших глазах, и оно не оставляет сомнения в своей бесповоротности.
Выстраивая образ Шаманова, в начале пьесы Вампилов рисует полную и медицински точную картину абулии - патологического отсутствия воли. Руки, ноги, все тело, мысли кажутся герою чужими, ему ничего не хочется, им владеет непреодолимая физическая лень, ему неприятно, почти трудно передвигаться, шевелиться, он сонлив, забывчив (не сдать пистолет после работы, оставить его в чужой постели, отдать его в руки взвинченному юнцу для человека, фактически жизнь положившего на соблюдение законности, - цепь проступков, равносильных внутреннему концу света и свидетельствующих о метаморфозе героя больше, чем неотутюженный костюм или вялая пластика). Он не замечает, что ест, что пьет, ему лень додуматься даже до стакана вина; напомнят о существовании спиртного хорошо, примет порцию, не напомнят - и не надо; он плохо различает людей, во всяком случае, не до конца отдает себе отчет, кто перед ним: старику-эвенку, еле-еле говорящему по-русски и явно Неграмотному, он может безукоризненно вежливо и бесстрастно посоветовать углубиться в архивы; Валентину, чья влюбленность мозолит окружающим глаза, замечает лишь как стакан вина - с подачи собеседника: там Хороших обратила его внимание на вино, в надежде, что следователь приструнит мужа-выпивоху, тут невидимый болтливый телефонный собеседник вынуждает Шаманова обратить внимание на Валентину: "Девушка?.. Да, интересно... по-моему, да... Здешняя. Да, как ни странно... Успокойся, старина. Ты ей в отцы годишься... Ты прав: еще совсем зеленая... И наш разговор ее смущает... " Однако, разговорившись с девушкой и признавшись ей, что "видит ее целый год и только сейчас разглядел по-настоящему"97, Шаманов тем не менее ее совершенно не видит. Шаманов воспринимает Валентину так, что нет ни грана ощущения, будто перед ним живая, конкретная и, может быть, в чем-то особенная девушка.
В сцене у калитки, где происходит объяснение героев, единственном их общем эпизоде, явственно чувствуется, что взгляд Шаманова скользит мимо Валентины, отмечает в ней не индивидуальные черты, а общие: "Покраснела... дай я на тебя полюбуюсь... Я давно не видел, чтобы кто-нибудь краснел". (Разрядка моя. - Е.Г.) Он отмечает расхождение жизненного статуса Валентины с общим молодежным поведенческим штампом: "А почему ты не в городе?.. Твои сверстники, по-моему, все уже там", но легко достраивает модель, нимало не интересуясь сутью дела, равнодушно и твердо уверенный в достоверности своей гипотезы: "Ты не уехала, потому что ты влюбилась... " Но, главное, Шаманов рассматривает Валентину, как бы "обратив глаза зрачками в душу", воспринимает ее не как реального человека, а как источник ассоциаций: "Мне кажется, что я вижу тебя в первый раз, и в то же время... <...> Когда-то, давным-давно у меня была любимая... И вот - удивительное дело - ты на нее похожа". Валентина спасительна и притягательна для него потому, что будит воспоминания, чего никакими силами не может сделать Кашкина со всей своей энергией и знанием его прошлого, хотя именно Кашкина, в которой доступность Веры и напористость Валерии сочетаются с прозорливостью и чуткостью Галины, именно Кашкина инстинктивно понимает, как спасительны для Шаманова и как опасны для нее шамановские воспоминания.