Мало того, как позднее Пушкин, который, задумав роман из эпохи пугачевского восстания, предпринял специальную поездку в Поволжье, Оренбург и его окрестности, Лажечников провел два месяца в Лифляндии, которую проехал «вдоль и поперек, большею частью по проселочным дорогам». Пользовался он и устными рассказами и преданиями местных жителей, знатоков и любителей старины.
О том, что многое в романе автор писал прямо «с натуры», свидетельствуют подстрочные сноски. Так, к одному из мест «повести» кучера Фрица о «Долине мертвецов» дана ссылка, удостоверяющая, что романист сам побывал на этом месте и видел собственными глазами то, о чем говорится:
«И доныне показывают на этом болоте три камня, под которыми лежит прах русских витязей. Гуммельсгофские крестьяне водили меня на место, где будто бы похоронен какой-то римский рыцарь».
Таким добросовестным и углубленным трудом, видимо, и объясняется чрезвычайно большое время, затраченное автором на создание романа. В то время как «Опередивший» его на поприще русского исторического романиста Загоскин написал и выпустил «Юрия Милославского» всего за один год, Лажечников работал над «Последним Новиком» около шести лет. Кстати, стоит напомнить, что и Пушкин над «Капитанской дочкой», в несколько раз меньшей по объему, чем роман Лажечникова, но потребовавшей подобных же и еще более углубленных исторических изысканий и изучений, также трудился четыре года.
Стремление Лажечникова быть исторически точным, по его собственным словам, «нарисовать верную картину эпохи», и вместе с тем по возможности писать с натуры принесло свои плоды. В «Последнем Новике» содержится немало поэтических зарисовок природы Лифляндии, живых изображений быта и нравов ее обитателей. Верно в основном показан и ход военных действий 1701-1703 годов. Все это придает роману несомненный художественно-познавательный интерес.
Старался Лажечников сохранять «историческую верность» и действующих в его романе реально-исторических лиц. Однако в этом отношении «Последний Новик» наиболее уязвим. Наши исторические знания и, в частности, наше понимание личности и деятельности Петра и исторических процессов того времени находятся на неизмеримо более высоком уровне. Кроме того, мы располагаем таким классическим образцом советского исторического романа, как «Петр I» Алексея Толстого. Поэтому нам нетрудно заметить неполноту, неточность, а порой и наивность многого в изображении Лажечниковым исторических лиц петровской эпохи.
Так, сам автор «Последнего Новика» объясняет выбор в качестве места действия романа Лифляндии тем, что отсюда явилась
«...дивная своею судьбою и достойная этой судьбы жена, неразлучная подруга образователя нашего отечества и спасительница нашего величия на берегах Прута», то есть будущая жена Петра I, после его смерти сама ставшая императрицей, Екатериной I.
Екатерина и в самом деле была незаурядной натурой, исключительно смелой и энергичной. Она сопровождала Петра во всех военных походах. Утверждали, что в 1711 году, во время войны с Турцией, когда истощенная труднейшим походом через степи русская армия была окружена противником, Екатерине удалось подкупить великого визиря и тем спасти войска вместе с самим царем Петром от полного разгрома или неминуемого плена. Вместе с тем и судьба Екатерины была еще более необыкновенной - «дивной». Происхождение будущей императрицы гораздо демократичнее, а история жизни проще, чем об этом рассказывается в романе Лажечникова. Прекрасная девица Кете Рабе, дочь крестьянина, звалась на самом деле Мартой; в доме пастора Глюка она была обыкновенной служанкой. Замуж вышла не за видного шведского офицера, а за простого шведского драгуна, который под натиском русских отошел со своей частью от Мариенбурга, бросив жену на произвол судьбы. Попав в плен к русским, Марта приглянулась главнокомандующему Шереметеву, у которого ее отнял затем Меншиков, через некоторое время уступивший ее самому царю. Именно так рассказал историю Екатерины Алексей Толстой. Что касается Лажечникова, если бы он даже и знал все это, передать этого не смог бы уж по одним цензурным соображениям. Неудивительно, что он принял существовавшую тогда официальную версию биографии Екатерины. Что касается изменения ее имени, то вспомним, что и Пушкин переименовал в «Полтаве» Матрену Кочубей в Марию.
Вообще, предъявляя Лажечникову упреки в неисторичности, надо, в свою очередь, подходить к его романам исторически.
Так, наделяя образ Петра только одними положительными чертами, Лажечников, конечно, погрешал против исторической и психологической правды. Но ведь так же рисовал Петра Пушкин и в «Полтаве» и в «Арапе Петра Великого». И в первые годы после разгрома декабристов и расправы над ними царского правительства это имело определенный общественно-прогрессивный смысл. Петр I, «образователь нашего отечества», как уже сказано, ставился в пример Николаю I. Естественно, что образец для подражания должен был быть представлен в наивозможно более положительном освещении. Еще более прямолинейную, чем у Пушкина, автора «Стансов», параллель между Петром и Николаем, преследующую ту же цель, мы находим и в «Последнем Новике» Лажечникова. Свидетельство этому - слова автора в третьей главе второй части романа:
«Петр Великий видел все своими глазами, все знал и рукою верною назначал каждому свое место по старшинству ума, труда, познаний и душевных достоинств, а не по степени искательства и рода».
Более того, Пушкин, не устававший в ряде произведений призывать «милость к падшим», то есть осужденным на каторгу и ссылку декабристам, к особо привлекательным и заслуживающим подражания чертам характера Петра относил и то, что он был «памятью незлобен», радовался возможности «с подданным мириться», отпустить «виноватому вину» (те же «Стансы» и в особенности стихотворение «Пир Петра Первого», которым Пушкин подчеркнуто открыл первую книжку журнала «Современник»). Ту же цель преследует и один из фабульных ходов романа Лажечникова: по просьбе его добрых советников («Милость красит венец царский») Петр прощает вымышленного героя романа - Последнего Новика, который не только был в заговоре против него, но и совершил особо тяжкое преступление (в подобном обвинялись и некоторые из декабристов) - пытался убить царя.
Вместе с тем самая манера изображения Лажечниковым Петра была прогрессивной и в чисто литературном отношении. Пушкин особенно ценил в романах Вальтера Скотта умение автора показывать сильных мира сего - монархов, крупных исторических деятелей - без всякой ходульности и подобострастия, а просто и естественно, как обычных людей, хотя и выделяющихся своими достоинствами или высоким общественным положением. Так именно поступал и сам Пушкин. В допушкинской литературе, в особенности в одописи XVIII века и в современных Пушкину эпических поэмах - «Петриадах», Петр наделялся божественными атрибутами, изображался как некий земной бог. Даже в поэзии Ломоносова, который смело сообщал порой образу Петра некоторую демократичность, прямо предвосхищавшую будущего пушкинского царя-плотника, образ этот пишется, как правило, традиционными иконописными красками. Пушкин впервые в "Арапе Петра Великого» полностью свел образ Петра с одических небес, поставил ею на реально-историческую почву. В «Арапе» Петр не земное божество, а просто «человек высокою росту, в зеленом кафтане, с глиняною трубкою во рту», который, «облокотясь на стол, читал гамбургские газеты». Таким впервые по возвращении на родит увидел его Ибрагим; в гаком естественном, обычном человеческом облике, нисколько не умаляющем вместе с тем сто высоких достоинств и великого исторического значения, проходит он перед читателями по всем страницам пушкинскою романа.
Примерно в такой же манере нарисован Петр при первом появлении его на страницах романа Лежечникова, когда во главе флотилии лодок он идет на абордаж двух шведских судов, пришедших на помощь уже взятой русскими крепости Ниеншанц:
«Плывет множество лодок... слышны голоса, один внятнее прочих. - Алексаша! - говорил кто-то. - Разведай, что за человек!»
Скоро выясняется, что тот, кому этот голос принадлежал и кого окружающие называли просто капитаном, и есть сам Петр. В этом же роде изображен Петр (в следующей главе) в один из самых знаменательных моментов его кипучей деятельности - при основании новой столицы.
Образ Петра в пушкинском «Арапе Петра Великого», настолько же ярче и выразительнее образа Петра в «Последнем Новике», насколько гений и художественное мастерство Пушкина неизмеримо больше литературного таланта Лажечникова. Но существенно, что автор «Последнего Новика» рисует Петра в подобной же. отнюдь не традиционной, а принципиально новой и для того времени в высшей степени новаторской манере, хотя и далеко не полностью ее выдерживает. Особенно резко это сказывается при изображении Катерины Рабе, «дивную судьбу» которой автор стремится объяснить некой предназначенностью свыше, прибегая при этом к традиционным мотивам предсказаний, чудесных видений (видение слепца Конрада), «таинственных пророческих голосов».
Но эти пережитки старого не должны закрывать от нас того существенно нового, что вносит Лажечников в изображение реально-исторических лиц. Это, можно почти с уверенностью считать, явилось и одной из причин высокой оценки «Последнего Новика» Пушкиным. В романе Лажечникова неоднократно дает себя знать уже известное нам восторженное отношение его автора к творчеству «первого русского поэта». Об этом свидетельствуют многочисленные эпиграфы из Пушкина, в особенности из «Евгения Онегина», предпосланные ряду глав романа, цитаты и реминисценции пушкинских произведений, то и дело мелькающие в самом его тексте. Но в одном случае, думается, можно ставить вопрос и об обратном воздействии Лажечникова на Пушкина. Автор «Последнего Новика» патетически рассказывает в четвертой части романа, как на только что отвоеванном у шведов острове Луст-Эланд, «прежде столь пустом», где «бывало, одни чухонские рыбаки кое-где копошились на берегу его, расстилая свои сети», у Петра возникает мысль воздвигнуть новую столицу: