«Из событий, явлений и веяний, особенно сильно повлиявших на меня так или иначе я должен упомянуть: встречу с Вл. Соловьевым, которого я видел только издали; знакомство с М.С. и О.М. Соловьевыми, З.Н. и Д.С. Мережковскими и с А. Белым», – писал Блок в автобиографии (Блок А. Собр. Соч. в 6-ти тт. Т. 5. С. 75).
Владимира Сергеевича Соловьева (1853 – 1900) Блок видел в феврале 1900 г. на похоронах одной родственницы. В августе того же года философ скончался. Приблизительно в то же время – т.е. когда уже была написана часть «стихов о Прекрасной Даме», – Блок познакомился с его поэзией. «Семейные традиции и моя замкнутая жизнь способствовали тому, что ни строки так называемой ″новой поэзии″ я не знал до первых курсов университета. – вспоминал поэт. – Здесь в связи с острыми мистическими и романтическими переживаниями всем существом моим овладела поэзия Вл. Соловьева. До сих пор мистика, которой был насыщен воздух последних лет старого и первых лет нового века, была мне непонятна. Меня тревожили знаки в природе, но все это я считал ″субъективным″ и бережно оберегал от всех» (Цит по: Бекетова М.А. С. 65). Поэтому справедливым можно признать суждение М.А. Бекетовой: «Таким образом, влияние Соловьева на Блока приходится считать несколько преувеличенным: он только помог ему осознать мистическую суть, которой были проникнуты его переживания. И это было не внушение, а скорее радостная встреча близких по духу» (Там же). Однако справедливость данного суждения нисколько не умаляет роли Соловьева. Более того, остается удивляться, насколько узким и недостаточным было понимание его Блоком, Белым и прочими «соловьевцами». Они восприняли наиболее спорную часть его философии – учение о Софии, Вечной Женственности, понимаемой как образ красоты, хрупкости, и в то же время – двойственности, переменчивости земного мира. Идея вселенского Добра, лежащего в основе совершенствования мира, которой был полон последний крупный труд Соловьева – «Оправдание добра» (1894 – 1897 г.), горькая ирония (отчасти даже – самоирония и самообличение) «Трех разговоров о войне, прогрессе и конце всемирной истории» (1899 – 1900), наконец, христианская кончина, которой предшествовала смиренная исповедь у православного священника, – эти завершающие вехи пути великого философа остались ими незамеченными. Об этом писала Зинаида Гиппиус (Андрея Белого она чаще называет настоящим его именем – Борис Бугаев): «Чуждый всякой философии и метафизики, Блок был чужд <...> и подосновы В. Соловьева – христианства. Напротив, Бугаев только и говорил, что о христианстве, – с христианами преимущественно. <...> Надо сказать правду: Бугаев умел находить с каждым его язык и его тему» (Гиппиус З.Н. Из книги «Живые лица» – цит. по: Воспоминания об Андрее Белом. М., 1995,С. 85)
Владимир Соловьев – в первую очередь философ, и только потом – поэт, но именно в поэзии Соловьева Блок услышал родственные струны. Соловьев, мистик Вечной Женственности, в основе своих убеждений оставался христианином, трагедия Блока, по словам К.В. Мочульского, состояла в том, что «Божество открылось ему как космическое начало ″Вечной Женственности″, а не как богочеловеческое лицо Христа. Он верил в Софию, не веря в Христа» (Мочульский К.В. С. 81). Признавая «Стихи о Прекрасной Даме» поэтическим дневником Блока, Мочульский замечал: «Парадоксальность построения ″Стихов о Прекрасной Даме″ в том, что в центре этого ″романа в стихах″ (выражение Блока) стоит мистерия Богоявления». «Я слаб, бездарен, немощен. Это все ничего. ОНА может всегда появиться над зубчатой горой» (Собр. соч. Т. 5. С. 105); «Брюсов скрывает свое знание о Ней. В этом именно он искренен до чрезвычайности» (Собр. соч. Т. 5. С. 106) – понятно, что речь в этих записях идет не о Любови Дмитриевне Менделеевой, а о некоем таинственном и глубоко личном внутреннем опыте, который он связывает с явлением Вечной Женственности. И хотя эти откровения – в высшей степени спорные, в значительной мере относящиеся к разряду прелести, следует учитывать, что поэт воспринимал их именно как откровения, – иначе они просто теряют смысл, превращаясь в «смутную пену неких душевных состояний».
И Дух и Невеста говорят: прииди. (Апокалипсис).
Верю в Солнце Завета,
Вижу зори вдали.
Жду вселенского света
От весенней земли.
Все дышавшее ложью
Отшатнулось, дрожа.
Предо мной – к бездорожью
Золотая межа.
Заповеданных лилий
Прохожу я леса.
Полны ангельских крылий
Надо мной небеса.
Непостижного света
Задрожали струи.
Верю в Солнце Завета,
Вижу очи Твои.
(22 февраля 1902)
«Стихи – это молитвы, – записывает Блок примерно в то же время в записной книжке. – Сначала вдохновенный поэт-апостол слагает ее в божественном экстазе. И все, чему он слагает ее, – в том кроется его настоящий Бог. Диавол уносит его, – и в нем находит он опрокинутого, искалеченного, но все же – Бога. А если так, есть Бог и во всем тем более – не в одном небе бездонном, а и в ″весенней неге″ и в ″женской любви″ <...> ″Рече безумец в сердце своем: несть Бог″» (Блок А.А. Из дневников и записных книжек. Собр. соч. в 6-ти тт. Т. 5. С. 81).
Мистическому возбуждению соответствовал небывалый творческий подъем: стихи писались сотнями, лишь небольшая их часть вошла в изданный сборник. Первые попытки опубликоваться успехом не увенчались. Редактор журнала «Мир Божий» В.П. Острогорский отверг предложенные ему стихотворения «Сирин и Алконост» и «Гамаюн, птица вещая», сочтя их «аполитичными». Пророческого их смысла он, конечно, не распознал.
На гладях бесконечных вод,
Закатом в пурпур облеченных,
Она вещает и поет,
Не в силах крыл поднять смятенных…
Вещает иго злых татар,
Вещает казней ряд кровавых,
И трус, и голод, и пожар,
Злодеев силу, гибель правых…
Предвечным ужасом объят,
Прекрасный лик горит любовью,
Но вещей правдою звучат
Уста, запекшиеся кровью!
Попытка напечататься в издательстве «Скорпион» также не была успешной –законодатель новой поэзии Брюсов тоже не оценил опытов молодого поэта. Тем не менее читательскую аудиторию Блок приобрел, еще до того, как его стихи появились в печати. В 1901 г. Александра Андреевна, в тот период интенсивно переписывавшаяся с О.М. Соловьевой, послала ей стихи сына. Соловьевы познакомили с ними Борю Бугаева (Андрея Белого), который не только увлекся ими сам, но и со свойственной ему энергией собрал целый кружок «блоковцев».
Между тем период отдаленного преклонения перед земной Прекрасной Дамой близился к завершению: между поэтом и земным объектом его поклонения обнаружилась пропасть непонимания. Первой «взбунтовалась» Прекрасная Дама. В письме, посланном Блоку, она писала: «Я не могу больше оставаться с Вами в тех же дружеских отношениях <...> Ведь Вы смотрите на меня, как на какую-то отвлеченную идею; Вы навоображали обо мне всяких хороших вещей и за этой фантастической фикцией, которая жила только в Вашем воображении, Вы меня, живого человека с живой душой, и не заметили, проглядели. Вы, кажется, даже любили – свою фантазию, свой философский идеал, а я все ждала, когда же Вы увидите меня, когда поймете, чего мне нужно, чем я готова отвечать Вам от всей души… Но Вы продолжали фантазировать и философствовать» (Блок Л.Д. И быль и небылицы о Блоке и о себе. С. 164). И хотя Любовь Дмитриевну можно упрекнуть в приземленности, эгоизме и неспособности оценить высоту чувств великого поэта, за ней нельзя не признать своей правды и своей правоты. Блока такая отповедь привела в отчаяние. «Я принужден идти по пути испытаний своего Бога, – ответил он, – и Вы – мой Бог, при нем же одном мне и все здешние храмы священны» (Там же). Чувствуется, что мистические откровения заслонили в его сознании простую и древнюю заповедь: «Не сотвори себе кумира». Блок решился на последнее объяснение и в случае неуспеха готов был покончить даже с собой, даже предсмертное письмо написал – парадоксальное и кощунственное: «В моей смерти прошу никого не винить. Причины ее вполне ″отвлеченны″ и ничего общего с ″человеческими″ отношениями не имеют. Верую во Единую Святую Соборную и Апостольскую Церковь. Чаю Воскресения мертвых и Жизни Будущего Века. Аминь. Поэт Александр Блок» (Там же. С. 169). Но, к счастью, до трагедии не дошло. Может быть, сыграло роль и то, что как раз в этот период Любовь Дмитриевна нередко заходила в Казанский собор и молилась, как умела, перед Казанской иконой Божией Матери. Иногда и Блок сопровождал ее в этих походах. На этот факт обращал особое внимание Мочульский: «Когда читаем в литературе о Блоке о его враждебности к христианству, не забудем, что был в его душе ″уютный уголок у Божией Матери″» (Мочульский К.В. С. 74). Трагедии не случилось, драма продолжалась.
Решающее объяснение Блока с Любовью Дмитриевной состоялось 7 ноября 1902 г. на вечере в Дворянском собрании и кончилось миром. «Потом он отвозил меня домой на санях. Блок склонялся ко мне и что-то спрашивал. Литературно, зная, что так вычитала где-то в романе, я повернулась к нему и приблизила губы к его губам. Тут было пустое мое любопытство, но морозные поцелуи, ничему не научив, сковали наши жизни. Думаете, началось счастье? Началась сумбурная путаница. Слои подлинных чувств, подлинного упоения молодостью – для меня, и слои недоговоренностей – и его и моих, чужие вмешательства – словом, плацдарм, насквозь минированный подземными ходами, таящими в себе грядущие катастрофы» (Блок Л.Д. С. 169).