В семье нечопорно растут
Три дочки: старшая томится
И над кипсэком мужа ждет,
Второй – всегда не лень учиться,
Меньшая – скачет и поет.
Велит ей нрав, живой и страстный,
Дразнить в гимназии подруг
И косоплеткой ярко-красной
Вводить начальницу в испуг…
Брак юной, наивной и ребячливой Аси Бекетовой с демоническим Александром Львовичем Блоком обернулся драмой. В Варшаве, вдали от прежнего круга знакомых, муж проявил свой характер во всей красе: он изводил жену беспричинной ревностью, в наказание – бил и морил голодом. Первый ребенок родился мертвым. Забеременев вторично, Александра Андреевна вернулась в родительский дом. "Сестра поразила нас с первого взгляда; она была почти неузнаваема, – вспоминала М.А. Бекетова. – Красота ее поблекла, самый характер изменился. Из беззаботной хохотушки она превратилась в тихую, робкую женщину болезненного и жалкого вида" (Бекетова М.А. Там же. С. 34). Переживания и потрясения не прошли для нее бесследно (впоследствии она страдала нервной болезнью). Вероятно, сказались они и на ребенке – будущем поэте.
Александр Блок родился 16 (28) ноября 1880 г. "С первых дней своего рождения Саша стал средоточием всей жизни. – пишет тетушка-биограф. – Его обожали все, начиная с прабабушки и кончая старой няней, которая нянчила его первое время" (Там же. С. 34). А.Н. Бекетов, как ученый и ректор университета, естественно, вращался по преимуществу в среде ученых и со многими дружил. В числе его друзей был и знаменитый химик Д.И. Менделеев, живший с семьей по соседству. М.А. Бекетова с умилением вспоминает, как две няни вместе выводили гулять двух детей: трехлетнего "крупного розового мальчика" Сашу Блока и двухлетнюю "крупную розовую девочку" – Любу Менделееву, и как создатель таблицы химических элементов, "приходя в ректорский дом, спрашивал: ″Ваш принц что делает? А наша принцесса пошла гулять″" (Там же, С. 61). Из далекого будущего это казалось мистическим знаком.
В детстве Саша Блок был так красив, что в самом деле был похож на маленького принца – прохожие на улице останавливались на него полюбоваться. И избалован "принц" был соответственно. "Саша был живой, неутомимо резвый, интересный, но очень трудный ребенок: капризный, своевольный, с неистовыми желаниями и непреодолимыми антипатиями" (Там же, С. 35). Характерно, что, при обилии всевозможных подробностей, особенных воспоминаний о его религиозном воспитании не дается. Конечно, надо учитывать, что свои воспоминания М.А. Бекетова писала уже в Советской России, но религиозная жизнь в семье, надо понимать, и была довольно поверхностной. Зато Блок получил щедрое "воспитание природой". Живя в основном в Петербурге, летние месяцы семья проводила в подмосковном имении Шахматово, Клинского уезда. О роли Шахматова в поэзии Блока писали все близкие ему люди. Андрей Белый описывает его так: "От Поварова до Подсолнечной стиль изменяется, пейзажи становятся резче, красивей и явно дичают; лугов уже меньше; леса отовсюду (теперь их повырубили); больше гатей, оврагов и рытвин, деревни – беднее, их – меньше; уже не Московская, а Тверская губерния; Русью Тверской уже веет (Тверская же Русь – не Московская Русь) – тою Русью, которая подлинная и о которой А.А. так чудесно сказал:
О Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!"
(Белый А. Воспоминания о Блоке. М., 1995. С. 77).
Блоковские строки действительно чудесны, но замечания Белого нельзя оставить без внимания – уж очень характерны они для русского интеллигента: если подлинная Русь – то только не московская (по аналогии: если вера – то не Православие, если христианство – то без Церкви, если власть – то уж только не та, которая сейчас). А "долгий путь" у Блока совсем не "ясен" – в песне Гаэтана об этом сказано честнее:
Смотрит чертой огневою
Рыцарю в очи закат,
Да над судьбой роковою
Звездные ночи горят.
Мира восторг беспредельный
Сердцу певучему дан.
В путь роковой и бесцельный
Шумный зовет океан…
("Роза и крест")
"Здесь, в окрестностях Шахматова, – продолжает Андрей Белый, – что-то есть от поэзии Блока; и – даже: быть, может, поэзия эта воистину шахматовская; взятая из окрестностей; встали горбины, зубчатые зори:
И вдоль вершин зубчатых леса
Засветит брачная заря.
Обилие хмурых горбин и болот с очень многими окнами, куда можно кануть – пойдешь прогуляться и канешь в окошко, – все это вплотную облегало усадьбу, где вырос А.А.; здесь – водится нечисть; здесь попик болотный на кочке кощунственно молится ″за лягушачью лапу, за римского папу″, колдун среди пней полоняет весну; и маячит дымком ″Невидимка″; сюда же Она по заре спускается розовым шелком одежд" (Там же).
"Лицо блоковской ″Руси″, – пишет Мочульский, – рождается не из русских былин, песен и сказок, а из народной магии заговоров и заклинаний, – и эта магия бросает на него темный свет демонизма" (Мочульский. А. Блок. С. 93). В отношении стихотворения "Русь" это, может быть, и верно, – но и то лишь отчасти, в целом же блоковская Россия этим элементом не исчерпывается. Тот же Мочульский замечает: "Два полюса его поэзии, – деревенская Русь, Московская губерния, Шахматово и ″городская″ Россия – Петербург". (Там же. С. 22).
Тема "Петербург Блока" продолжает всем известные "Петербург Пушкина" и "Петербург Достоевского" – и, отчасти их синтезирует. В чем-то Блок прямо следует традиции "Медного всадника":
О, город мой неуловимый,
Зачем над бездной ты возник?..
Ты помнишь: выйдя ночью белой
Туда, где в море сфинкс глядит
И на обтесанный гранит
Склонясь главой отяжелелой,
Ты слышать мог: вдали, вдали,
Как будто с моря, звук тревожный,
Для Божьей тверди невозможный,
И необычный для земли…
Провидел ты всю даль, как ангел
На шпиле крепостном; и вот –
(Сон или явь): чудесный флот,
Широко развернувший фланги,
Внезапно заградил Неву…
И Сам Державный Основатель
Стоит на головном фрегате…
Так снилось многим наяву…
Какие ж сны тебе, Россия,
Какие бури суждены?..
Но в эти времена глухие
Не всем, конечно, снились сны…
("Возмездие")
Начало той же, 2-й главы поэмы – общее место советских учебников истории:
В те годы дальние, глухие,
В сердцах царили сон и мгла:
Победоносцев над Россией
Простер совиные крыла…
Это Блок пишет не по личным воспоминаниям – следует канону демократической интеллигенции, так что за историческое свидетельство принять это трудно. Но с "другим" Петербургом ему пришлось познакомиться лично. В 1889 г. Александра Андреевна вторично вышла замуж – за поручика лейб-гвардии гренадерского полка Франца Феликсовича Кублицкого-Пиоттух, – и вместе с сыном переехала к мужу, в казармы на Петербургской стороне, на набережной Большой Невки.
В соседнем доме окна жолты.
По вечерам – по вечерам
Скрипят задумчивые болты,
Подходят люди к воротам.
И глухо заперты ворота,
А на стене – а на стене
Недвижный кто-то, черный кто-то
Людей считает в тишине…
("Фабрика")
Во втором браке Александра Андреевна была не особенно счастлива, – Франц Феликсович был человеком прозаическим, совсем не в духе ее семьи и ее собственных устремлений, – но с ним она прожила долгие годы, вплоть до его смерти. К пасынку он относился довольно равнодушно, но ни в чем его и не стеснял и ничем не травмировал.
В августе 1889 г. Саша Блок поступил во Введенскую гимназию. Успехами в науках не блистал – ему было скучно. Но в своих предпочтениях он был оригинален: больше всего любил древние языки – предметы, которые ненавидели и против которых восставали целые поколения «лучших русских людей». Но для музыкального уха будущего поэта «медь торжественной латыни» уже звучала призывно. «Учился он неровно. – вспоминала тетушка. – Всего слабее шла арифметика, вообще математика. По русскому языку дело шло гладко, что не помешало одному курьезному случаю: Блок принес матери свой гимназический дневник <...> и в этом дневнике мать прочла следующее замечание: ″Блоку нужна помощь по русскому языку″» (Бекетова М.А. С. 48). Мария Андреевна недоумевает, «чем руководствовался преподаватель», – но курьезом это выглядит уже с высоты 20-х гг. Детские же опыты творчества, заботливо сохранявшиеся в семье, отнюдь не открывают в Саше Блоке вундеркинда. То, что он пишет в возрасте 12 – 14 лет, пожалуй, даже слишком ребячливо и инфантильно. Тем удивительнее, как быстро открылась в нем глубина и какая-то неожиданная зрелость: многое из того, что он пишет в 18 – 19 лет – уже на уровне лучших образцов поэзии XIX века.