Был принят слог простонародный
И не пугал ничьих ушей
Живою странностью своей...
*
Никто насмешкою холодной
Встречать не думал старика,
Заметя воротник немодный
Под бантом шейного платка.
И земляка-провинциала
Хозяйка спесью не смущала,
Равно для всех она была
Непринужденна и мила.
Лишь путешественник залетный,
Блестящий лондонский нахал,
Полуулыбку возбуждал
Своей осанкой беззаботной;
И быстро обменённый взор
Ему был общий приговор.
Во всей этой картине только последняя черточка ("Лишь путешественник залетный...") нарушает общий благожелательный тон. В окончательном тексте возобладала сатирическая струя, и, начиная с XXIV строфы, подбор характеристик "цвета столицы" дан был в совершенно противоположном направлении. История переработки этих строф, изученная М. Гофманом ("Пропущенные строфы "Евгения Онегина", П. 1922), Д.Д. Благим ("Социология творчества Пушкина") и Н.К. Пиксановым ("На пути к гибели" в сб. "О классиках", М. 1933), наглядно обнаруживает колебания и противоречия Пушкина, заставлявшие его тянуться к большому свету и одновременно задыхаться в сем "омуте". Сидя в Болдине (1830), идеализируя "модный дом и вечера" петербургского высшего света, эти "яркие и богатые залы" с "неприступными богинями роскошной царственной Невы", он набрасывал указанный выше первоначальный текст; но он давно уже враждебно настроен был по отношению к "новой знати", клеймил в стихах "злодея иль глупца в величии неправом", видел в "кругу большого света"
... важное безделье,
Жеманство в тонких кружевах,
И глупость в золотых очках,
И тучной знатности похмелье,
И скуку с картами в руках...
Еще в 1819 г. он помнил петербургских "вельмож" — "сих детей честолюбивых, злых без ума, без гордости спесивых", "украшенных глупцов, святых невежд, почетных подлецов" (А.М. Горчакову).
Пребывание в 1831 г. (по возвращении из Болдина) в аристократическом, придворном обществе (в Петербурге и в Царском Селе) усилило давно знакомые впечатления, — в итоге светский "омут", который совсем недавно был заклеймен поэтом в конце VI главы романа, был очерчен резко отрицательно в XXIV-XXVI строфах с сатирическими зарисовками "везде встречаемых лиц". Над светскими предрассудками взял перевес голос возмущения художника-публициста, которому чем дальше, тем больше становилось очевидным, что окончательный разрыв даже во внешних отношениях с этой средой неизбежен. В беловой рукописи с замечательной яркостью были представлены деятели высшего дворянства, его командующей верхушки:
Тут был [К. М.], фра [нцуз] женатый
На кукле чахлой и горбатой
И семи тысячах душах;
Тут был во всех своих звездах
[Правленья цензор] непреклонный
(Недавно грозный сей Катон
За взятки места был лишен);
Тут был еще сенатор сонный,
Проведший с картами свой век,
Для власти нужный человек.
В четвертом черновом наброске читаем:
Тут Лиза Лосина была, —
Уж так жеманна, так мала,
Так неопрятна, так писклива,
Что поневоле каждый гость
Предполагал в ней ум и злость…
[В углу важна и молчалива]
К некоторым из светских гостей исследователями указаны прототипы.
На все сердитый господин...
На вензель, двум сестрицам данный —
это, по словам А.О. Смирновой-Россет, хорошо знавшей "цвет столицы", — некто гр. Моден Г. К. (1774-1833), крупный чиновник, завидовавший тому, что во дворец были взяты две дочери умершего генерала Бороздина и получили знак отличия, выдававшийся фрейлинам (уточненный комментарий см. в приложении ¾ А.А.). Далее Пушкин упоминает сына французского эмигранта Э.К. Сен-При (1806-1828), известного светского карикатуриста.
П у т е ш е с т в е н н и к з а л е т н ы й — по догадке С. Глинки, Томас Рейке, англичанин, бывший в Петербурге в 1829 г., вращавшийся в высшем свете столицы и описавший в письме к своему другу (от 24 ноября 1829 г.) свое знакомство с Пушкиным ("Пушкин и его современники", вып. ХХХI-ХХХII, стр. 110). Н.О. Лернер предполагает, что в числе "пожилых и с виду злых дам в чепцах и в розах" была Н.П. Голицына — прообраз "Пиковой дамы" ("Рассказы о Пушкине", стр. 154).
Что касается бытовых красок для "истинно дворянской гостиной", исследователи указывают, между прочим, на петербургский салон графини С.А. Бобринской, по словам П.А. Вяземского, "женщины редкой любезности, спокойной, но неотразимой очаровательности", в доме которой "дипломаты, просвещённые путешественники находили осуществление преданий о том гостеприимстве, о тех салонах, которыми некогда славились западные столицы".
Заслуживает особого внимания указание Пушкина, что в "истинно дворянской гостиной" был принят "слог простонародный", отличавшийся "живою странностью". Автор романа боролся за этот слог с журналистами вроде Н. Полевого, который в своих статьях и беллетристике отражал язык буржуазной полуинтеллигенции с налетом вульгарной книжности, напыщенной фразистости, щеголеватой кудрявости. В памятниках древнерусской словесности, в устной поэзии, в говоре московских просвирен и крестьянства Пушкин черпал основу для установления литературного языка. "В зрелой словесности приходит время, когда умы, наскуча однообразными произведениями искусства, ограниченным кругом языка условленного, избранного, обращаются к свежим вымыслам народным и странному просторечию", писал Пушкин, считая "нагую простоту", "краткость и даже грубость выражения", живой драматизм отличительными особенностями разговорного языка "простолюдинов".
Расширение книжного языка просторечьем простого народа, что защищал Пушкин, не встречало в журнале Полевого одобрения. В рецензии на повесть Погодина "Черная немочь" Полевой писал: "Говорят, что язык действующих лиц в "Черной немочи", картины и мелочные подробности взяты с природы. Очень может быть, что черный народ наш говорит, думает и живет почти так, как описывает это г-н Погодин. Но где границы вкуса? Все ли существующее в природе и в обществе достойно быть переносимо в изящную словесность?" "Язык [в повести] вообще дурен, и во многих местах действующие лица и автор говорят одинакими выражениями. Мы думаем, что первые должны говорить свойственным им языком, напротив, автор обязан выражаться языком хорошего общества и выдерживать тон своего рассказа".
Здесь было расхождение Пушкина с "журнальными судьями": то, что в "Московском телеграфе" признавали "языком хорошего общества", — по мнению Пушкина, "просто принадлежит языку дурного общества". В противовес Полевому Пушкин подчеркивал связь "простонародного" и "истинно дворянского", светского в быту и в литературном языке: "откровенные оригинальные выражения простолюдинов повторяются и в высшем обществе, не оскорбляя слуха".
Рукопись романа хранила следы борьбы Пушкина с враждебной ему журналистикой. В печатном тексте конец XXIII строфы лишь приглушенно намекал на публицистические высказывания поэта о языке и его элементах.
ПИСЬМО ОНЕГИНА К ТАТЬЯНЕ
К письму Онегина относится еще следующий набросок в черновой рукописи:
Я позабыл ваш образ милый,
Речей стыдливых нежный звук.
И жизнь сносил душой унылой,
Как искупительный недуг...
Так, я безумец, — но ужели
Я слишком многое прошу?
Когда б хоть тень вы разумели
Того, что в сердце я ношу!
................................................
И что же... Вот, чего хочу:
Пройду — немного — с вами рядом,
Упьюсь по капле сладким ядом
И, благодарный, замолчу...
Онегин "как дитя, влюблен" в Татьяну; незамечаемый Татьяной, Онегин "бледнеть начинает":
Онегин сохнет и едва ль
Уж не чахоткою страдает...
"Сердечное страданье пришло ему не в мочь", — так несколько раз Пушкин подчеркивал серьезность чувства своего героя, ставшего "на мертвеца похожим" от страданий неразделенной, как ему казалось, любви.
<…> Глубина переживания вспыхнувшего чувства у Онегина раскрывается при сопоставлении его письма с письмом к нему Татьяны: оба письма созвучны друг другу, а ведь в письме Татьяны, которое поэт "свято берег", выражение подлинной любви, "безумный сердца разговор" (ср. у Онегина: "свое безумство проклинает" — XXXIV строфа). Оба письма перекликаются, повторяют друг друга с тем лишь отличием, что герои поменялись местами, и слова Онегина звучат мольбой побежденного мужчины, охваченного безнадежной страстью к любимой. Письмо Онегина является, по словам исследователя, "символическим отражением письма Татьяны":
В письме Татьяны:
Теперь, я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать.
— в письме Онегина:
Какое горькое презренье
Ваш гордый взгляд изобразит!
В письме Татьяны:
Когда б надежду я имела
Хоть редко, хоть в неделю раз
В деревне нашей видеть вас,
Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить...
— в письме Онегина:
Нет, поминутно видеть вас,
Повсюду следовать за вами,
Улыбку уст, движенье глаз
Ловить влюбленными глазами.
Внимать вам долго...
В письме Татьяны:
Я никогда не знала б вас,
Не знала б горького мученья,
Души неопытной волненья
Смирив со временем (как знать)...
— в письме Онегина:
Когда б вы знали, как ужасно
Томиться жаждою любви,
Пылать — и разумом всечасно
Смирять волнение в крови...
В письме Татьяны:
То в вышнем суждено совете...
То воля неба: я твоя...
Но так и быть! Судьбу мою
Отныне я тебе вручаю...
— в письме Онегина:
Но так и быть: я сам себе
Противиться не в силах боле;
Все решено: я в вашей воле
И предаюсь моей судьбе 18.
XXXV
Стал вновь читать он без разбора.
Прочел он Гиббона, Руссо,
Манзони, Гердера, Шамфора,
Madame de Staёl, Биша, Тиссо,
Прочел скептического Беля,
Прочел творенья Фонтенеля,
Прочел из наших кой-кого,