Различные «заклинания», вызывание духов, были в моде в поэзии того времени. Эта мода была создана двоякого рода увлечением: во-первых, оккультными «науками». во-вторых, фольклором. Кроме Б. Корнуолла и Байрона [12], у Пушкина могли быть – и были – и другие источники. «3аклинание», через юношеское стихотворение «К молодой вдове», приводит к «Le Revenant» Парни, точнее – к переводу Батюшкова («Привидение») [13]:
...из могилы
если можно воскресать,
я не стану, друг мой милый,
как мертвец тебя пугать (ср. «как ужасное видение»).
– – – – – – –
Нет, по смерти невидимкой
буду вкруг тебя летать ...
– – – – – – –
Стану всюду развевать
легких уст прикосновеньем
как зефира дуновеньем, (приди... как легкий луч иль дуновенье)
легкий запах свежих роз...
Отличие «3аклинания» от окончания «Гяура» и oт «Revenant» в том, что у Байрона призрак Лейлы сам является герою; в стихотворении Парни поэт обещает своей возлюбленной, что он явится к ней. В «3акливании» поэт вызывает «Лейлу». В этом отношении пушкинское стихотворение стоит ближе к An Invocation, но также и к державинскому «Призыванию и явлению Плениры»:
Приди ко мне, Пленира,
в блистании луны,
в дыхании зефира,
во мраке тишины.
Приди в подобьи тени,
в мечте иль легком сне,
и, севши на колени,
прижмися к сердцу мне...
Сходство символики очевидно. Как и Пушкин, Державин не представляет себе заранее, к а к, в какой форме осуществится «явление» умершей возлюбленной. Стихотворение Державина навеяно действительным переживанием. На другой день после смерти «Плениры» он почувствовал, в утреннем полусне, то, что рассказано им во второй половине стихотворения:
Я вижу: ты в тумане
течешь ко мне рекой,
Пленира на диване
простерлась надо мной, –
и легким осязаньем
уст сладостных твоих,
как ветерок дыханьем,
в объятиях своих
меня ты утешаешь
и шепчешь нежно в слух ...
Замечательно, что и державинское стихотворение тоже так близко напоминает «Le Revenant», что трудно удержаться от предположения о зависимости – и именно от подлинника, т. к. перевод Батюшкова появился только в 1810 г., а «Призывание» написано в год кончины «Плениры» (1794). Приведу наиболее показательные места:
Si du sein de la nuit profonde
On peut revenir en ce monde,
je viendrai, n'en doutez pas ...
– – – – – – –
Souvent du zephyr le plus doux
je prendrai l'haleine inseтsible...
Quand je reverrai les attraits
qu'effleura ma main caressante,
ma voix amoureuse et touehante
pourra murmurer les regrets ...
В молодости Державин совершенно не знал французского языка. Впоследствии он немного научился ему. В том, что он был в состоянии понять такого легкого автора, как Парни, нет ничего невозможного. Перевел же он «Цирцею» Ж. Б. Руссо. Отношение Державина к французской поэзии аналогично отношению Пушкина к немецкой: отдаленное и случайное знакомство, не – абсолютное незнание.
Имея все это в виду, можем восстановить поэтический генезис «3аклинания» приблизительно следующим образом: Исходной точкой для Пушкина послужили, с одной стороны, An Invocation, с другой, как и для Державина, Le Revenant: с Parny Пушкин был связан все-же теснее нежели с Державиным. Но Parny привел его к Державину. В отношении символики не An Invocation и не Le Revenant, но именно «Призывание Плениры» было главным источником «3аклинания». Но, взяв от Барри Корнуолла и от Державина то, что ему было нужно, Пушкин затем уже бросает их и обращается от них – к Байрону. По эмоциональному тону, по художественной идее, «3аклинание» и «Призывание Плениры», при всем их внешнем сходстве, совершенно различные произведения, так же, как «3аклинание» и Аn Invocation. «Пленира» столь жe характерна для Державина, как «3аклинание» для Пушкина. Чем кончается «Призывание Плениры»? В конце первой строфы автор жалуется, что со смертью Плениры он утратил половину своей души. И вот Пленира дает ему совет: «Миленой половину займи души твоей». Этому совету Державин, как известно, скоро и последовал. «Призывание и явление Плениры» написано тогда, когда сватовство к Д. А. Дьяковой уже состоялось. То, что было пережито Державиным сейчас после смерти жены, он использовал особым образом, выведя первую жену в качестве посредницы в его сватовстве к будущей второй. Стихотворение и написано в приличествующей радостному семейному событию «куплетной» форме [14]. Характерен также веселый, праздничный размер – трехстопный ямб. Куплетная форма «Заклинания» (не подсказана-ли и эта черта «Пленирой»?), с повторением в конце каждой строфы возгласов: Сюда! Сюда!, имеет, очевидно, совершенно иное символическое значение: она внутренно обусловлена здесь тем, что стихотворение это есть именно заклинание, что в нем присутствует начало волхвовання, ворожбы (ср. «Талисман»). Безнадежно-горестный. «байронический» тон заклинания «Лейлы» до такой степени контрастирует с семейно-идиллическим тоном призывания «Плениры», что это пушкинское стихотворение кажется таким же поэтическим ответом державинскому, каким «К молодой вдове» является по отношению к «Привидению», – своего рода обратной пародией на державинское (как и, – мы видели это – на Корнуоллово).
Это своеобразное пародирование, когда «пародия» звучит внушительней и глубже, чем пародируемое, обусловлено в данном случае коренными различиями обеих форм видения мира – пушкинской и державинской. Державин – «наивный реалист». Были и у него философские раздумья и искреннее религиозное чувство, и жажда бессмертия, – но непосредственное ощущение «второго плана бытия» ему совершенно чуждо. Есть что-то уже не «барочное», но восточное, что-то от «мурзы Багрима», и от сказок Шехеразады. в его упоении материею, в его переживании мира, как совокупности плотных и косных «вещей» (с чем, несомненно, связан и его «колоризм»), в его вере в материальное, вещественное. Он весь – «по сю сторону» бытия. Перед Смертью он становится втупик, – как ребенок. Всего меньше его заботят «тайны гроба» – тут он просто недоумевает перед разительным контрастом: где стол был яств – там гроб стоит ... Сын роскоши, прохлад и пег – куда, Мещерский. – ты сокрылся? ... Где он? Он там. – Где там? – Не знаем ... Но это нисколько не обесценивает в его глазах прелестей жизни: жизнь есть небес мгновенный дар: устрой ее себе к покою. И Пушкин саркастически пародирует это пожелание в коварном совете «Лукуллу» провести С. С. Уварова, обзаведясь наследником:
Так, жизнь тебе возвращена
со всею прелестью своею.
Смотри: бесценный дар она.
умей же пользоваться ею.
Укрась ее: года летят.
Пора! Введи в свои чертоги
жену красавицу – и боги
ваш брак благословят.
Погружение в «вещественность» дало Державину истинное счастье. Подобно Пушкину, и он тяготился порочным двором царей («Деревня» написана еще в державинском стиле) и его душа просила покоя; – но он действительно обрел его. Его совершеннейшее произведение, самое вдохновенное и самое мудрое – «Евгению. Жизнь Званская». Вряд-ли бы он понял самые затаенные, самые трагические переживания и думы Пушкина, – те, которые дали начало Воспоминанию, монологу Скупого Рыцаря, Песне Председателя и «Не дай мне Бог сойти с ума».
III
Мы видим, что «Памятник» отнюдь не является единственным примером использования державинского образца у Пушкина. В известном отношении этот пример даже наименее характерен. Здесь нет злементов «обратной пародии», – ибо и в образце тон уже взят до некоторой степени созвучный пушкинскому. Общий прием, каким Пушкин приспособляет Державинский материал для своего творчества, может быть охарактеризован так: Пушкин разгружает его от избытка «вещественности»;. упрощает и, в известном смысле, «обедняет» его [15]; вместе с этим углубляет настроение и, наконец, прибавляет каплю своего душевного «яда», вносит в безмятежный державинский мир тревогу... В первом отношении «Памятник» составляет исключение. Это понятно, – ибо и у Державина в данном случае отсутствуют его обычные стилистические черты. Державинский «Памятник», в отличие от прочих его произведений, безобразен, бескрасочен и беззвучен. Любопытно, что в прочих отношениях Пушкин, перерабатывая здесь Державина, идет дальше его в пользовании приемами державинского же стиля: в пушкинском «Памятнике» больше славянизмов, торжественных, «высокопарных» речений, нежели в державинском. Стилистически пушкинский «Памятник» ближе к «Лебедю» и к «Ласточке», нежели к своему прямому образцу:
Душа моя! Гостья ты мира!
Не ты-ли перната сия?