Пространство в данном случае - ключ к сюжету "Владимира Ильича Ленина", и только поэтому мы не склонны замечать, что в основе сюжета лежит схема, с абсолютной точностью воспроизводящая не только основные, но и факультативные черты агиографического канона.
Первым элементом этой схемы является видение ("знаю, Марксу виделось видение Кремля и коммуны флаг над красною Москвой"). Видение - основа другого элемента, пророчества. "Жерновами дум последнее меля", Маркс в поэме пророчествует о появлении нового вождя. "Он придёт, придёт великий практик, поведёт полями битв, а не бумаг". Именно как результат пророчества следует рассматривать цитированное уже упоминание о рождении Ленина. Это рождение случайно как эмпирический факт, но оно в то же время абсолютная закономерность, заданная магической схемой сюжета.
Далее, как и положено законами агиографического построения, следует бессобытийный временной интервал. Собственно никаких событий между рождением и обретением духа и не должно происходить. Ведь чисто земная биография агиографа не интересует. Здесь обретение духовной силы приурочено к юности героя ("И тогда сказал Ильич семнадцатигодовый ... победим, но мы пойдём путём другим"). Обретение духовной силы - путь к многочисленным прижизненным подвигам ("он рядом на каждой стоит баррикаде" или "он в черепе сотней губерний ворочал"). Подвиги сопровождаются мучениями, страстотерпием и покорностью агиографического героя ("поехал, покорный партийной воле, в немецком вагоне, немецкая пломба").
В процессе совершения подвигов обязательным является мотив преследования и защиты святого сакрализованным пространством ("но ни чердак, ни шалаш, ни поле вождя не дадут озверелой банде их").
Центральным событием любого житийного текста становится кончина святого. Едва ли нужно говорить, какой трепет охватывает массы при кончине святого. Но гораздо важнее этого трепета реакция внешнего мира (природы, вещей). Только благодаря тому, что при кончине рушится стабильный порядок окружающего пространства, смерть святого получает статус мирового, вселенского события. Верный канону, Маяковский пишет в поэме: "Потолок на нас пошёл снижаться вороном. Опустили головы - ещё нагни! Задрожали вдруг и стали чёрными люстр расплывшихся огни".
Важнейшими признаками, отличающими святого от обычного человека и служащими основаниями для канонизации святого, являются нетленность его мощей и посмертные чудеса, совершающиеся посредством святого. Оба элемента достаточно полно развиты в поэме. Причастие агиографа перед мощами святого происходит вместе с единой организованной массой, пришедшей к гробу Ленина, и поэт не может скрыть радостных чувств. "Я счастлив, что я этой силы частица, что общие даже слёзы из глаз. Сильнее и чище нельзя причаститься великому чувству по имени - класс".
Результатом такого коллективного причастия - искупления грехов - подготавливается финал поэмы, в котором совершается главное посмертное чудо - оживление тела Ленина посредством бальзамирования и оживление его духа посредством коллективного приобщения к главному делу Ленина - партии. "Уже над трубами чудовищной рощи, руки миллионов сложив в древко, красным знаменем Красная площадь вверх вздымается страшным рывком. С этого знамени, с каждой складки снова живой взывает Ленин".
Таким образом, воспроизведя в поэме десять основных и факультативных черт агиографического канона, Маяковский сакрализовал изображённый мир. Параллельно этому сама система означающих должна была освятиться новым мистическим смыслом. В рамках художественного текста сакрализованное слово должно было завершить целое как эстетический объект. Если житийный сюжет придал тексту характер агиографического дискурса, то сакральное слово придало агиографическому дискурсу эстетический смысл. Уберите сакральное слово Маяковского из поэмы, и вы сразу получите пародию на священный текст. Но в данном случае Маяковский писал не пародию, а апологию новым святым.
Говоря языком раннего Шкловского, "религиозный экстаз уже предвещал о появлении новых форм" (В.Б. Шкловский. Гамбурский счёт. М., 1990. С. 58). Словесное новаторство Маяковского было сродни новаторству русского писателя, принципиально уравнявшего слово и поступок, высказывание и действие. Как пишет известный автор XII в. Моисей Выдубицкий: "Словеса бо честьна, и дела благолюбна, и держава самовластна, ко Богу изваяная, славою паче звезд небесных, не токмо в русскыхъ концехъ ведома, но и сущимъ в море и далече".
Своей поэмой Маяковский творил не только чудо воскресения Ленина (в духе философии общего дела Н.Ф. Фёдорова), но и другое чудо - воскрешение слова. "Слова у нас до важного самого в привычку входят, ветшают, как платье. Хочу сиять заставить заново величественнейшее слово ПАРТИЯ".
Воскрешение слова настойчиво взывало к новому стилю, совпадающему по своим основным характеристикам с экспрессивно-эмоциональным стилем конца XIV - XV в., точно описанным Д.С. Лихачёвым в книге "Человек в литературе Древней Руси": "Невыразимость чувств, невыразимость высоты подвигов святого органически связаны со всей стилистикой житийных произведений - с их нагромождением синонимов, тавтологических и плеонастических сочетаний, неологизмов, эпитетов, с их ритмической организацией речи, создающей впечатление бесконечности чувств. Всё это призвано внушить читателю грандиозность и значительность происходящего, создать впечатление его непереводимости человеческим словом. Конкретные значения стираются в этих сочетаниях и нагромождениях слов, и на первый план выступают экспрессия и динамика" (Д.С. Лихачёв. Человек в литературе древней Руси. М., 1970. С. 76).
Самый типичный приём экспрессивно-эмоционального стиля - плетение словес, когда одно и то же понятие варьируется с помощью тавтологии и плеоназмов, создавая перспективу постоянно движущейся словесной массы. Так, в "Житии Стефания Пермского", характеризуя создание Стефанием пермской азбуки, Епифаний Премудрый пишет: "...перьмскую же грамоту единъ чрьнец сложилъ, единъ составилъ, единъ счинилъ, единъ калогеръ, единъ мнихъ, единъ инокъ, Стефанъ глаголю, единъ в едино время, а не по многа времена и лета, якоже и они, но единъ инокъ, единъ вьединеныи и уединяся, единъ, уединеныи, единъ у единага Бога помощи прося, единъ единаго Бога на помощь призываа, едiнъ единому Богу моляся и глаголя..." В поэме "Владимир Ильич Ленин" Маяковский также на относительно небольшом пространстве текста тринадцать раз употребляет слово "партия", давая ей каждый раз новое метафорическое определение. Благодаря такой иносказательной цепочке значений "близнецы-братья" теряют эмпирический смысл, вернее, растворяют его без остатка в мистическом экстазе агиографического высказывания.
Литературоведы, бесспорно, правы, когда называют поэму "Владимир Ильич Ленин" важнейшей вехой в творчестве Маяковского. Никогда раньше он не достигал в своей поэзии столь органичного сращения поэтической мифологии и обслуживающего её художественного языка. Если до 1924 г. экзальтированной революционной массе стихотворения и поэмы Маяковского были труднодоступны, то теперь вопрос понимания решался сам собой, если вообще возникал. Религиозный экстаз поэта полностью совпал с экстазом народа в решающей точке реального события - смерти и воскрешении вождя. Как раз в этой точке поэтика Маяковского вынуждена была на самом высоком уровне сомкнуться с искренне ненавидимым Маяковским-человеком "всем древним, всем церковным и всем славянским".
Агиографический дискурс и его эстетика не были механически привнесены в поэтику выдающегося мифолога нашей эпохи. Они были изначально заложены в генетической памяти и возникли, как только появилась возможность нового поэтического мифа, оплодотворённого формирующейся религией. Богоборец-язычник превратился в ревностного апостола своего учения. Вот почему М.И. Цветаева имела полное право завершить свой стихотворный некролог следующими словами:
Много храмов разрушил,
А этот - ценней всего.
Упокой, Господи, душу
Усопшего врага твоего.