Алексей Понкратов
| Вот какая история случилась в северной столице нашего обширного государства! Теперь только, по соображении всего, видим, что в ней есть много неправдоподобного... Но что страннее, что непонятнее всего, - это то, как авторы могут брать подобные сюжеты. Признаюсь, что это уж совсем непостижимо, это точно... нет, нет, совсем не понимаю... А однако же при всем том, хотя, конечно, можно допустить и то, и другое, и третье, может даже... ну да и где ж не бывает несообразностей?.. А все, однако же, как поразмыслишь, во всем этом, право, есть что-то. Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете, - редко, но бывают. |
| Н. В. Гоголь |
| Ох. Стало, Сверхъестественное, Ваше Превосходительство, ведь бывает?Варравин (утвердительно). И, скажу вам, часто бывает. |
| А. В. Сухово-Кобылин |
Есть в литературоведении полуофициальное понятие - "писатели третьего ряда". Печальное это название говорит само за себя: речь о литераторах, которые не попали в учебники и хрестоматии золотой поры советской педагогики. Как следствие - люди без специального образования обычно и фамилий таких не слышали. Вот даже если бы Пушкина кто-нибудь ухитрился так и не прочитать (трудно, но была бы воля тверда), все же он, будучи спрошен - кто у нас самый большой русский поэт? - ответит: Пушкин Александр Сергеич. Так везде - вплоть до стен недвижного Китая. Харбинский пэтэушник, знающий неполные две тысячи иероглифов - только-только, чтобы разбирать газетные передовицы, - вам расскажет, что жил такой великий китайский романист Цао Сюэ-цинь, который написал "Сон в Красном тереме", и это есть величайшее достижение китайской литературы за всю ее долгую историю.
Других же и по именам забыли. А ведь при жизни писателями "третьего ряда", бывало, зачитывались. Их цитировали - шире, чем "Горе от ума". Мы и сейчас встечаем эти цитаты в книгах авторов самого что ни на есть первого ряда - и не знаем, что это цитаты.
Считается, что если забыт, то лучшего и не стоит. Но за иных - обидно. Конечно, дело личного предпочтения... Однако начинаешь думать: окажись читающая публика чуть менее разборчива, и, глядишь, точно так же задвинули бы в третий ряд Александра Сергеевича. И солнцем русской поэзии у нас был бы... ну, не Кольцов, конечно, но Тютчев. Кандидатура достойнейшая, кто станет спорить? И про него писала бы Ахматова, и в нем бы видели воплощение национального гения - и облик нашей культуры был бы на сегодняшний день иным. Другими глазами смотрел бы, скажем, на Петербург средний гуманитарий. И на природу. И на поэзию... Отдельная, вообще, тема - "что было бы, если... " применительно к развитию культуры. На тему альтернативной истории фантазировали разные люди - от Тойнби до Аксенова ("Остров Крым") и Лазарчука ("Другое небо"). А придумать, каким еще путем мог бы пойти Высокий Ренессанс, так ни у кого и не хватило пороха. Хотя, кажется, Борхесу что-то такое снилось... Так что же - могло все сложиться иначе? Или случайностей тут не бывает? Ответов нет.
Драматургию Александра Васильевича Сухово-Кобылина постигла нелегкая судьба. Прежде всего не принятые и осужденные цензурой (что почти не коснулось, разве, "Свадьбы Кречинского" как наименее острого и "обличительного" произведения из всей трилогии), они были опубликованы и поставлены с большим трудом.
Трилогия писалась долго, в общей сложности почти два десятилетия (с 1852, когда была задумана и начата "Свадьба", и до окончания "Смерти Тарелкина" в 1869); при этом автор далеко не сразу сумел издать пьесы или, подавно, увидеть их на сцене (так, в 1861 году, не дождавшись публикации "Дела" на родине, Сухово-Кобылин печатает его в Лейпциге в количестве 25 экземпляров - "для частного использования"). Последнее запрещение "Смерти Тарелкина" последовало уже в 1906 году, через несколько лет после смерти драматурга.
Но не осложнения с цензурой были худшим из того, что случилось с трилогией. И даже не полное забвение, которое постигло Кобылина уже в наши дни. (А в свое время был успех, и немалый; крылатые слова из "Свадьбы Кречинского" разошлись среди русского образованного общества; в рассказах Лескова и Чехова они встречаются безо всяких ссылок, как вещи всем известные).
Хуже другое - уживавшееся с популярностью трилогии ее фатальное непонимание публикой и критиками.
В отечественной критике "Смерть Тарелкина" осталась как образец обличительной литературы и комедия нравов.
Нам видится другое...
Расплюев. Именно - вы справедливо, государь мой, заметили: Душа бессмертна.
Тарелкин (в духе; берет его за руки). А, - не правда ли? Бессмертна, то есть мертвые не умирают.
Расплюев. Так, так! - Не умирают!! (Подумавши.) То есть как же, однако, не умирают?!?..
Тарелкин (твердо). Живут... но, знаете, там (указывая) - далеко!!..
Расплюев. Да - далеко!!.. ну так.
Детские заблуждения живучи. Мы как-то привыкли думать (верно, еще со времен подготовки в вузы, кого эта судьба не миновала), что наша литература со второй половины девятнадцатого века и по начало Серебряного - безальтернативно реалистическая; что манифест "натуральной школы" был воспринят всеми уважающими себя писателями как руководство к действию; что мистические сочинения и романы-аллегории отжили свое еще где-то при Карамзине. Что Гоголь, наконец, с его театром фантастики и абсурда был у нас одинок.
Да что! В свое время и Гоголя, вопреки всему, числили по ведомству "натуральной школы". Ни работа Мережковского "Гоголь и черт" до революции, ни одинокий голос Набокова из-за рубежа - уже после нее, не смогли изменить господствующего восприятия. Разночинцы, передвижники, народники, обличители "свинцовых мерзостей русской жизни" - естественно, поголовно материалисты - были начисто лишены хотя бы просто вкуса к фантастическому, не говоря уже о мистике (сам Христос в эпохальном письме Белинского к Гоголю трактуется как "революционер").
Даже крайний гротеск и абсурд Салтыкова-Щедрина воспринимали с тою же звериной серьезностью. Ленин, например, использовал его образы как хорошую дубину в своей публицистике, как арсенал готовых ярлыков, которые можно лепить на политических противников - но нисколько не пытался их этим демонизировать. Монархисты, кадеты, меньшевики, с которых он всю жизнь срывал маски, были для него махровыми реакционерами или апологетами буржуазии, но никак не слугами дьявола.
Пожалуй, только Блок, сам не Бог весть какой любитель социальной проблематики и не последний человек по части мистической интуиции, увидел за "Смертью Тарелкина" нечто большее, чем бичевание пороков режима, когда написал в статье "О драме" (1907 год):
"Только в России могли иметь место странные случайности, вроде того, например, что огромный талант Островского, всецело сосредоточенного на драме, породил произведения менее поразительные, чем драмы Сухово-Кобылина, писателя заведомо меньше, нежели Островский. В то время, как Островский часто страницами растягивает передвижнические полотна, Сухово-Кобылин приковывает внимание внезапно, одной негаданной чертой, и в сатирическом фарсе "Смерть Тарелкина" проглядывают древние черты символической драмы".
Наверное, еще и громкий успех "Свадьбы" оказал дурную услугу последующим пьесам. Слишком уж прочно закрепилась за автором слава бытописателя и создателя очередной - пусть блестящей - комедии нравов. Вот и в "Смерти Тарелкина", вслед за "Свадьбой" и "Делом", увидели лишь еще одну сатиру.
Амфитеатров пишет: "Но - кто читал "Смерть Тарелкина" со вниманием, способным отличить суть пьесы от двух-трех неудачных фарсов, ее портящих и компрометирующих, - тот не может не сознаться, что, по силе негодования, каким дышит здесь сатира Сухово-Кобылина, "Смерть Тарелкина" резче и язвительнее не только "Свадьбы Кречинского", но, пожалуй, и всего, что до сих пор произвела русская обличительная драматургия". Панаев отмечает общественное значение, какое имело правдивое изображения образа Кречинского. Дорошевич и вслед за ним фельетонисты помельче несколько десятилетий спустя пользуются пьесами Сухово-Кобылина как материалом для создания нарицательных образов, надергивая из "Картин прошедшего" самые характерные и лучше всего запомнившиеся типы. И уже в двадцатом веке Гроссман, подробнейшим образом разбирая сценические приемы "Картин прошедшего", прослеживая их литературные истоки и занимаясь социальной характеристикой персонажей, вовсе не касается того, что отличает Сухово-Кобылина от озабоченных правдой жизни писателей-современников.
Впрочем, сатира и бытописательское мастерство Кобылина - сами по себе. Тут трудно спорить. В том, что касается передачи бытового колорита, мастерства в создании характеров, богатства языка - "Смерть Тарелкина" и впрямь не уступит лучшим вещам Островского. И метко, и талантливо, и просто очень смешно.
Да и стоит вспомнить, что две последние пьесы - "Дело" и "Смерть Тарелкина" - писались автором под впечатлением вполне конкретных событий: проходившего над ним самим безумного судебного следствия по подозрению в убийстве его сожительницы, француженки Симон-Диманш. "Писал с натуры" - таков подзаголовок трилогии.
И дальше - из авторского предисловия:
"Предлагаемая здесь публике пиеса "Дело" не есть, как некогда говорилось, Плод Досуга, ниже, как ныне делается, Поделка литературного Ремесла, а есть в полной действительности сущее, из самой реальнейшей жизни с кровью вырванное дело.
Если бы кто-либо /... / усомнился в действительности, а тем паче в возможности описываемых мною событий; то я объявляю, что я имею под рукой факты достаточно ярких колеров, чтобы уверить всякое неверие, что я ничего невозможного не выдумал и несбыточного не соплел".
Следствие над Кобылиным, легшее в основу "Дела", во многом определяет и сюжет "Смерти Тарелкина"; все так.