В осмыслении начальной судьбы Виктора Алексеевича Шмелев соприкасается с давнею для русской культуры проблемы – с противостоянием рационального начала и веры в человеке.
Увлечение искусственными науками привело к нигилизму, доводившему его «до кощунства, до скотского отношения к религии» (1,5, 19) Рассудок не мог привести к иному результату, как только к возрастанию в гордыне: «В нем нарастала, по его словам, - «похотливая» какая-то жажда – страсть все решительно опрокинуть, дерзнуть на все самое-то священное… духовно опустошить себя». Он перечитал всех борцов за свободу мысли, всех безбожников – отрицателей, и испытал как бы хихикающий восторг» (1,5, 19)
Шмелевский анализ точен: гордыня ведет к жажде деятельного самоутверждения, реализуемого через отвержение всего самого священного, и по истине это становится только бесовскою тягою к духовной пустоте. На такие прозрения был способен прежде один Достоевский. А вот этот – «хихикающий восторг» - образ, свидетельствующий о глубочайшем проникновении в бездну душевную.
Результатом всех этих «хихиканий», отвержений и опустошений – стала его собственная семейная драма: наслушавшись рациональных рассуждений о «физиологическом зове отбора», жена Виктора Алексеевича вскоре осуществила теорию на практике, нарушив супружескую верность, тогда как он сам оказался не на высоте «передовых идей» и разорвал отношения с нею.
Увлекшись затем астрономией, невер-скептик пережил однажды некое подобие смутного прозрения в какую-то неведомую небесную тайну, неясное ощущение существования особых небесных путей, «бездонной бездны бездн»:
«… В блеске раздавшегося неба огненно перед ним мелькали какие-то незнакомые «кривые», живые, друг друга секущие параболы… новые «пути солнц», - новые чертежи небесной его механики. Тут не было ничего чудесного, конечно, - рассуждал он тогда, - а просто – отражение света в мыслях: мыслители видят свои мысли, астрономы – «пути планет», и он, инженер-механик, мог увидеть небесные чертежи – «пути». Но еще иное, иное, увидел он: «бездонную бездну бездн», - иначе и не назвать». (1,5, 23)
Эта «бездна бездн» стала для него тем неразгаданным еще намеком, который раскрылся лишь впоследствии.
Вейденгаммер терпит поражение в поисках «причины всех причин». Его разум, получивший выучку научного скептицизма, не позволяет ему назвать эту «причину» Богом, Всемогущим Создателем. Как Фауст при видении Духа Земли, Вейденгаммер теряет сознание, когда ему открывается бездна бездн. Если Фауста от самоубийства спасает хор ангелов, апостолов и мироносиц во время пасхальной службы, Вейденгаммер как бы оживает при ударе колокола Страстного монастыря, зовущего к ранней обедне.
В своих сомнениях и недоверии к Богу и церкви Вейденгаммер в начале романа сродни Ивану Карамазову, в конце же, в заключительной сцене, он испытывает чувства, похожие на ощущения Алеши Карамазова, который, размышляя о будущем, любуется Млечным путем (после смерти отца Зосимы), а Вейденгаммер восхищается звездным ливнем..
Нет ничего случайного и несущественного в сознании мастера. «Первые догадки, первый толчок к дальнейшему – получил герой после наблюдения за звездами. И недаром позднее он вдруг внял небесную Тайну, постиг промыслительную предначертанность своей жизни – слушая в храме, а затем повторяя и вне его, - слова Рождественского тропаря: «…звездою учахуся… Тебе кланятися, Солнцу Правды…» (1,5, 83)
Как последовательный нигилист, он вскоре скептически отверг смутно забрезжившее в сознании: «Ничего не откроется, а … «лопух вырастет». Верно сказал тургеневский Базаров!…» - проговорил он язвительно». (1,5, 26)
Более того – даже грех, начало «темного счастья» Виктора Алексеевича и Дариньки, имел промыслительный смысл. «Сияющее утро моя, когда случилось «неповторимое и роковое», - Виктору Алексеевичу только впоследствии открылось, что это было роковое, - явилось в его жизни переломом: с этой грани пошла другая половина его жизни, - прозрение, исход из мрака. Уже прозревший, много лет спустя, прознал он в том утре – «утро жизни», перст указующий: то было утро воскресения, «недели о слепом», шестой по Пасхе. Так и говорил, прознавши: «был полуслепым, а в это ослепительное утро ослеп совсем, чтобы познать Свет Истины». Если бы ему тогда сказали, что через грех прозреет, он бы посмеялся над такой «мистикой»: «что-то уж о-очень тонко и … приятно: грешком исцеляться!» Невер, он счел бы это за кощунство: осквернить невинную юницу, уже назначенную Богу, беспомощную, в тяжком коре, - и через надругательство прозреть…! Много лет спустя старец Амвросий Оптинский открыл ему глаза на тайну» (1,5, 49-50)
Но свободен ли в этом следовании Плану человек? Не марионетка ли он, ведомый Рукою, пусть и благостной? Во-первых, и Шмелев это постоянно подчеркивает, Промысел постоянно оставляет за человеком возможность выбора между грехом и чистотою. Даже когда человек как бы в полной власти у искушающих темных сил, он может ми противостоять, призывая в молитве помощь Божию. Попущение необходимо для одного: для укрепления человека в смирении. Во-вторых, человеку свыше постоянно даются некие «знаки», которые помогают ему провидеть смысл событий и тем свободнее проявлять собственную волю (слепец имеют меньшую степень свободы). Эти знаки не есть принуждение к действию, но подсказка, как понимать происходящее. Свобода же человека остается несвязанной. Но понимать, прозревать те «знаки» не вдруг дается.
«- И она, и я, - оба мы были в помрачении…, - рассказывал Виктор Алексеевич, - Помрачение… - это очень верно. Есть в монастырском обиходе так называемое «прощение», когда братия, по окончании великого повечерия, просят у предстоятеля прощения, расходясь по кельям: «прости мя, отче святый, елика согреших … душею и телом, сном и леностию, помрачением бесовским…» В этом прощении нащупана глубочайшими знатоками духовной сущности главная наша слабость – духовная близорукость наша. Мы почти всегда пребываем в «помрачении», как бы без компаса, и сбиваемые с верного пути. Прозреваем ли смысл в мутном потоке жизни: Мы чувствуем лишь миги и случаи, разглядываем картину в лупу – и видим одни мазочки. И часто готовы читать отходную, когда надо бы петь «Воскресе», - и обратно. Люди высшей духовности острым зраком глядят на жизнь, провидят, и потому называют иных из них прозорливыми. Они прозревают смысл. Поздно, правда, но и мы с Даринькой научились смотреть … страданием нашим научились. А в те дни оба мы были в помрачении, даже – в «бесовском помрачении». (1,5, 167-168)
Промысл осуществляется, человеку же даются «знаки», недвусмысленно раскрывающие ему духовный смысл происходящего, да не всегда человек узнает их. Вот «знаки», некоторые из них, из тех что были посланы героям книги.
Встреча Дариньки и Виктора Алексеевича происходит в ночь на Великий понедельник, т.е., по церковному, в начале самом Страстной седмицы. Эта встреча происходит возле Страстного монастыря. Когда Виктор Алексеевич входит вслед за Даринькой в собор, он слышит : «Чертог Твой вижу, Спасе мой, украшенный… и одежда не имам, да вниду в он…» Да, он еще далек от Церкви, но он уже просит неосознанно, подпевая хору: «просвети одеяние души моея, Светодавче…». (1,5, 30)
Порою человек не хочет замечать предостережение свыше, влекомый сладостью греха.
Даринька призналась позднее о том времени, когда она была накануне своих искушений-соблазнов: «ослепленная, я не хотела видеть знаков оберегающих. А они посылались мне. Я чувствовала их, но не хотела видеть, мне было неприятно видеть». (1,5, 110)
О том же рассказывает и Виктор Алексеевич: «… Судьба наша начерталась «Рукой ведущей». А мы не примечали, спали… Только после стало мне много понятно, и я привычно изобразил на неизменном чертеже все знаки – указания оттуда и был потрясен картиной. Нет, не верно, что мы не примечали. Даринька сердцем понимала, что она как бы вынута из Жизни, с большой буквы, и живет в темном сне, в «малой жизни»: она прозревала знаки, доходившие к нам оттуда. Потому и ее тревоги, всегдашняя настороженность, предчувствия и как бы утрата воли, когда приближался грех». (1,5, 129)
Перечислять все «знаки» - долго и бессмысленно: книгу надо читать, и каждый «знак», вырванный из череды событий, как бы тускнеет, утрачивает свою значимость. Но вот хотя бы два еще примера.
Когда Даринька отправляется кататься на тройке с намеревавшимся соблазнить ее гусаром, происходит столкновение их с другою случайною тройкой, и в вынужденном ожидании новых «голубков» (лошадей), ездоки оказываются под аркою Святых врат Страстного монастыря (того самого, где долгое время несла послушание Даринька), и там гусар Вагаев рассказывает о чудесном своем спасении зимою в буранном бездорожье, совершенном преподобным Дмитрием Прилуцким. Этот рассказ дает «знак» воспринимать все события по иному, серьезнее, и затем напоминает о духовном смысле жизни и в иных обстоятельствах. «Теперь я знаю, что это сбивная нас с дороги тройка, и это укрытие от метели «под святое», и совсем уж дикая мысль погнать к «Эрмитажу» за «голубками», - все это не случайно вышло». (1,5, 133)
И в момент, когда после долгих настойчивых действий гусара Даринька уже готова была уступить, свершилось неожиданное:
«Себя не помня, отдаваясь влекущей ласке, может с кем-то путая, она прильнула к нему, ища защиты…
В этот последний миг, когда гасло ее сознание, грозный удар, как гром, потряс весь дом. Даринька вскрикнула, вырвалась из его объятий и кинулась в темный коридор. Осталась в ее глазах качающаяся в углу лампадка…
Случилось чудо. Маленькие глаза увидят в этом «случайность», «смешное» даже. В нашей жизни «случайность» эта явилась чудом. Случайности получают иногда особую силу «знамений». Духовные глаза их видят, и именуют «знамениями», вехами на путях земных. Даринька чутко видела. (1,5, 232-233)
Удар «случайно» произвел дворник Карп, закрывающий ворота и ударивший об угол дома тяжелым запором. Писатель верно замечает: не увидят знамения маленькие глаза. Нечуткий кто-то даже посмеется. Духовным же зрением все иначе видится. И не ощущающий хотя бы смутно самой возможности духовного видения – этого никогда понять не в состоянии. Одно и то же событие, явление – разными людьми видится разно именно из-за различия в видении мира.