Подходя к восьми утра к условленному месту (местные мальчишки зовут его «Колбасой» или «Двойным спуском» - за два направления при спуске, а «Колбасой» неизвестно за что), я увидел художника у древней стены. Он сидел, прислонившись к ней спиной, и рисовал что-то на листе ватмана (без бумаги в папке и набора карандашей он здесь не ходил). Перед ним были другие древние стены – и только они – и море за ними, но когда я заглянул в лист, то увидел на нем... лицо молодой коротковолосой женщины.
-Откуда взялась? – вместо приветствия спросил я.
-Приснилась, - так же лаконично ответил Кубик. – Пока не ушло из памяти, рисую. Идите, я скоро.
Спускаешься сперва направо, держась за камни, потом налево. Еще приходится делать длинный рискованный шаг через расщелину – и ты на скале, на три четверти лежащей в воде. На середине ее покоится тяжелая, с тонну, каменюка, на которой обычно кладется одежда ныряльщиков. Вода у скалы, на взгляд, плотна, ленива, прозрачна... На дне видно качание водорослей и еще заметишь стайку рыбешек, копошащихся возле дохлого краба, скинутого со скалы ночной волной.
Плавки, ласты, маска, трубка, ружье в руках – вот наш наряд в тот день. Один за другим мы уходили со скалы в воду, где там и сям, обросшие зеленой колышущейся бородой водорослей, лежали темные, ноздреватые, разной величины камни, бывшие когда-то частью мыса, но сорванные с него то временем, то штормовой волной. Стремглав, серой тенью уносились от нас толстоспинные лобаны, юркали под камни бычки, перед маской время от времени возникали стайки мальков. Мальков словно кто-то вел на ниточках – так послушно они все вместе бросались из стороны в сторону.
Глаза обшаривали дно, заглядывали под камни, если там было «пустое» пространство; один из большущих камней, лежащих на дне, оказался куполом на трех опорах, я заглянул под него, увидел свет с другой стороны, камень посредине и какую-то рыбу-гиганта на нем. Воздуха для охоты мне не хватило, я вынырнул, вдохнул поглубже и снова пошел в глубину. На камне под куполом возлежал, иначе не скажешь, огромный царь-ерш, ерш великан. Он ничего не боялся – кто в каменных его покоях мог посягнуть на жизнь, защищенную всем, чем только можно? Он даже не шевельнулся, когда я заглянул под камень; трезубый гарпун вонзился в рыбий бок, как торпеда в борт корабля.
-Ну, ты даешь! – воскликнул Кубик, когда я подплыл к скале с грузом рыбины на гарпуне (с этого момента, мы, охотники, перешли на «ты). – Это же кит, а не ерш!
Полукилограммовый ерш был художником с гарпуна снят и помещен в одну из каменных ямок на скале, наполненную водой, где уже плескалось с пяток других рыб.
После ныряния мы отдыхали – отогревались и загорали, переворачиваясь, чтобы не обуглиться под жестковатым крымским солнцем. Переговаривались односложно – уж слишком было хорошо, чтобы еще и разбазаривать на слова идеальное состояние. Перед глазами у каждого был подводный мир – темные громады камней, длинные зеленые бороды водорослей, причудливая мозаика дна, разноцветные мелкие рыбки, увильнувший от выстрела крупный ерш и мутная голубизна воды впереди тебя и над тобой...
Над скалой нависает высокая стена желтого рваного ракушечника. Она освещена солнцем до полудня. В стенах, в щелях, живут воробьи. Садясь около гнезда, они осыпают крупинки камня и те, упав на твою спину, заставляют поднять голову и посмотреть вверх, где в синем высоком небе плавится маленькое слепящее солнце.
Волна неслышно наваливается на скалу, заливает ее край, освежает воду в мелких ямках, где прячутся мягкокорые крабчата, и так же тихо стекает по нитяным водорослям.
К десяти часам наша скала и еще две – поменьше, островки – становятся обитаемыми. На одной мальчишки жарят на ржавом листе жести мидий. На другой загорелые дочерна местные девчонки, взявшись за руки, втроем-вчетвером прыгают в воду. Белый взрыв – визг девчонок захлебывается, а потом возобновляется.
На нашей скале лежат молчаливые. Они лежат неподвижно. Подолгу наблюдают за хохотушками девчонками, глядят на мальчишек, ловцов мидий, и особенно – на мальчишек-прыгунов: те взбираются на высокий выступ в стене и ныряют в бухточку между скалами ласточкой, почти в тот же момент выныривая, оттого, что бухточка с пятачок.
Лежа на скале, весь уходишь в созерцание; слышишь же только неназойливый плеск волны – главный звук, который тебе нужен. Голоса и взвизги как-то не доходят до сознания. Впрочем, на этой скале, как я убедился, почти никогда ни о чем не думаешь... и слава богу!
И все-таки Кубик заговорил:
-Знаешь, - сквозь сон я услышал его голос, - я однажды поймал себя на том, что мне никогда не бывает здесь одиноко или скучно...
Я вяло откликнулся:
-Зачем же тебе журналист?
-Чтобы рассказать, что за этим кроется.
-Тогда интересно, - сказал я, не поднимая однако головы.
Недалеко от скалы уходит под стену берега грот. Хлопание воды отдается в его сводах – он гудит как звонница. Солнечный свет туда не попадает, в гроте сумрачно и прохладно, в покойное это место забираются насытившиеся и уставшие от дневной суеты ерши. Надо бы проверить...
-Чтобы рассказать, что за этим кроется, – настойчиво повторил художник и я переключил мысль на него. – Вот первая посылка: иногда мне кажется...
КУБИК ПОНЕМНОГУ РАСКРЫВАЕТСЯ
Художник приподнялся, сел, прислонившись к камню, накрытому его джинсами, – худощавый, мускулистый, загорелый. Он смотрел на меня, и я знал, что мне уже не отвертеться от его рассказа.
-Иногда мне кажется, что жившие здесь давным-давно люди оставили на мысу не только пепельно-серую кладку своих домов, черепки посуды, амфоры и надгробные плиты. Что-то еще... Я думаю – я, знаешь, начал это явственно ощущать, – древние стены заряжены энергией... энергией, может быть, их чувств и мыслей... и можно не то что услышать, а скорее как-то там уловить вдруг чей-то возглас, слово, мысль даже, что осветила мозг две тысячи лет назад...
Кубик говорил сейчас то, что я и сам чуял краем сознания и что меня уже беспокоило и требовало определяющего слова. И он как раз его произносил.
-...а может, вообще этот мыс – гигантский аккумулятор той самой энергии, и мы по нему бродим, не чувствуя одиночества, потому что нас все время кто-то, чудится, окружает... И нас сюда тянет как магнитом, где бы мы ни были... словно нас кто-то позвал сюда...
Снова внимательный взгляд на меня.
-...будто нас сюда кто-то позвал, - повторил художник ключевое, как я понял после слово.
-Дядя, - коснулась моей спины чья-то мокрая рука, - дядя, можно, я с вашим ружьем поныряю?
Худенький загорелый светловолосый пацан возник из моря и ухватился за скалу.
-Бери.
-Как-то раз, - продолжил Кубик негромким, но настойчивым голосом, - я приехал на этот берег, когда в него били штормовые волны. Спецально приехал из другого города, где был в командировке, чтобы хоть часок побыть на моем мысу. Чтобы увидеть его в шторм... На мыс – сейчас я порисую, потерпи - катили с моря громадные зеленые волны-валы. Катили, медленные, тяжелые, неукротимые, накатывались, ухали в берег – камень охал, содрогался, стонал, то и дело я слышал взрыв – и над берегом вставала белая стена брызг...
Я подумал, что краски тоже должны подчиняться Кубику.
-Я спрятался от ветра за одной из древних стен и смотрел, смотрел на зеленые страшные валы. Брызги долетали до меня, я слизывал с губ соленые капли.
И конечно, в какую-то одну из этих минут – они не были помечены уже никаким временем (опять ключевое слово) - я и сам оторвался от своего, оторвался и легко переместился... на две тысячи лет назад и обратился в жителя древнего города – он, как и я, спрятался в шторм за стену дома, чтобы смотреть и смотреть на валы, сокрушавшие берег...
Кубик словно бы считывал текст с какой-то страницы. Я по себе знал, что это бывает.
-У скал грохотало; здесь сшиблись Море и Суша... Мой двойник (и я) не отрывали глаз от непримиримой схватки двух гигантов. За его спиной теснилось множество одноэтажных и двухэтажных домов; на полках в комнатах, в глиняных светильниках колыхались от порывов ветра снаружи огоньки, прислуга (рабы) принесла разожженные во дворе жаровни; кто-то приказал подать вино...
Кубик взглянул на меня: я слушал.
-В комнатах шли негромкие беседы, их прерывали бешеные удары ветра то в стену, то в крышу... На смуглых запястьях женщин были золотые, серебряные, бронзовые или стеклянные (модный материал) браслеты – синие, голубые, перевитые, как шнурок, широкие, с пузырьками воздуха внутри; узорчатые застежки на плечах, кожаные сандалии на босу ногу... Звучали то мужские, то женские голоса:
-Папий!
-Адмет!
-Эант!
-Ойнанфа!
-Лаодика!
-Ксанф!
Честное слово, в именах этих было что-то от названий драгоценных камней!
-Стена, за которой я спрятался от ветра, - продолжал Кубик, - была всего в двух-трех метрах от обрыва, отсюда битва волн с камнем была видна на большом протяжении берега, то галечного, то скалистого – над скалами взлетали гейзеры брызг. Под обрывом у «моей» стены была широкая полоса гальки, но иная волна докатывалась до откоса и я тогда чувствовал ее жуткую силищу. Да и ветер меня доставал, тузил справа, слева; я от грохота оглох, иззяб - и все равно смотрел, смотрел...
Вслед за Кубиком смотрел и я.
-Волны выходили из кипящего моря, еще больше вырастали, набирали тяжелой и ударной мощи. Поднимались на дыбы, - Кубикова рука взлетела, - потом зеленая махина обрушивалась на галечный берег, крушила его и себя, череда их была бесконечна. Стоило разбиться одной, как следующая вздымалась над берегом, готовя многотонный удар...
Вокруг нас плескались, кричали, визжали, но я настроился на ровный голос Кубика.