Однако, несмотря на такое внешне закономерное с научной точки зрения объяснение этого явления, для Шушкина и Абрамова такой путь развития искусства идет только в одну сторону, развиваясь от содержания к его нивелированию формой, а не наоборот или взоимодействуя. Например, искусство, по мысли Абрамова, в первую очередь функционально; в этом его, искусства, сущность и ценность для человека. Искусство есть процесс, действие, воспринимается оно только эволюционно, тоже на фоне некоторого движения. Об этом, кстати, писал и Карцевский: «Омонимия и синонимия в этом смысле, в каком мы их здесь понимаем, служат двум соотносительным координатам, самыми существенными, поскольку они являются самыми подвижными и гибкими; они более всего способны затронуть конкретную действительность».
Исскуство как таковое, возможно, и может «скользить» между функцией и формой, но применительно к человеку как реципиенту искусства ( его результатов) оно должно быть действенно. Эта действенность проявляется не только и не столько в форме. В дневнике Абрамова за 22.Iхю1955 читаем: «Сегодня мне вспомнилась Сикстинская мадонна. Я шел смотреть ее с предубеждением. Но, когда я увидел ее, я буквально замер. Картина висела на стене в боковой комнате. Над ней стеклянный потолок, сквозь который просвечивало мутное небо.
Но со стены так и лил свет. Казалось, с небес сходит на грешную землю сама любовь, сама благодать. Люди стояли перед картиной молча, с широко раскрытыми глазами, как перед новоявленным чудом.
Я смотрел и чувствовал, как будто меня приподняло на крыльях, очистило от всех житейских горестей и суеты и наполнило всего слодостной любовью.» (6)
Искусство как функция, действие и процесс в широком смысле слова приемлет и Шушкин: « Произведение искусства – это когда что-то случилось: в стране, с человеком, в твоей судьбе.» (V;219)
Поэтому вполне понятна следующая запись Абрамова: «Самопожертвование как высшее проявление русской красоты.» (7)
Искусство, по Абрамову, призвано привнести в мир красоту, ради которой человек идет и на самопожертвование, но не на самоотрицание. В такой жертве художник (человек, сконцентрировавший в себе «зов искусства») самореализовывается, увеличивая «добро на земле». Круг размышлений Абрамова замкнулся, связав воедино идеи разных лет, записанный по разному поводу, что говорит о единстве мировоззрения писателя.
В 1978 году Абрамов записывает: «Клятва.
Отныне писать правду, одну равду, читую правду.
Помнить: радость писательская в том, чтобы как можно глубже постигнуть истину, а истина – это бесстрашие и полное пренебрежение к суете, даже к печатанию. Самый главный итог за неделю: я, кажется, начинаю излечиватся от чеславия и суетности. Хвалят, замалчивают – да разве это важно? Я даже переживаю теперь из-за «Дома». Напечатают – хорошо и не напечатают – рыдать не быду.
Самовыражение, саморазвитие собственного духа, постижение истины, а все остальное...». (8)
По Абрамову, всякое создание произведения исскуства есть сосредоточенная работа приводит к сознанию произведения, истинно художественной вещи.
«Говорят:» Надо уметь писать! Не хочется - а ты сядь и пиши. Каждый день пиши! «Не понимаю, зачем это нужно? Кому?» (V;226) (Шушкин) А вот еще другая запись Шушкина: «Пробовать писать должны тысячи, чтобы один писателем.» (V;222)
Писатель не отрицает массовости в подходах к искусству, но реально оценивает результаты таких попыток. Количество-таки переходит в качество, но процесс этот столь длителен и неоднозначен, что Шушкин не берется однозначно решить, когда и как это происходит.
Литература имеет дело с таким специфическим «Объектом» как душа: «Нет, - пишет Шушкин, - литература – это все же жизнь души человеческой, никак не идеи, не соображения даже самого высокого нравственного порядка.» (V;221) «Форма - она и есть форма: можно отлить золотую штуку, а можно – в ней же – остудить холодец. Не в форме дело.» (V;220)
Шушкин, как мы видим, повторяет процесс размышлений Абрамова, приходя к аналогичным выводам. Даже отношение к труду у них тождественно: «Никогда, - подчеркивает Шушкин, - ни разу в своей жизни я не позволил себе пожить расслабленно, развалившись. Вечно напряжен и собран. И хорошо, и плохо. Хорошо – не позволил сшибить себя; плохо – начинаю дергаться, сплю с зажатыми кулаками... Это может плохо кончиться, могу треснуть от напряжения.» (V;221) Или: «Я, как пахарь, прилаживаюсь к своему столу, закуриваю – начинаю работать. Это прекрасно.» (V;221)
«Всем хочется правды - и нет сил постоять за нее», - записывает Абрамов в 1964 году.
О категории правды в публицистике Шушкина писалось уже много (10), но в рабочих записях есть еще одна интересная заметка: «Все время живет желание превратить литературу в спортивные состязания: кто корояе? Кто длинней? Кто проще? Кто сложней? Кто смелей? А литература есть Правда. Откровение. И здесь абсолютно все равно - кто смелый, кто сложный, кто «эпопейный», кто – гомосексуалист, алкоголик, трезвенник... Есть правда - есть литература. Ремесло важно в той степени, в какой важно: начинен самовар или тусклый. Был бы чай. Был бы самовар не худой.» (V;227)
Здесь Шушкин рассматривает не только соотношение искусства и правды, но и искусства и ремесла. И. Кант, рассматривается также эту проблему в «Критике способности суждения» (1790), разграничивал искусство и ремесло по котегории свободы и необходимо. (9) искусство всегда свободно, тогда как ремесло, по Канты, имеет смысл только своим результатом и думает только о нем. Результат к тому же можно использовать утилитарно (получить, например, деньги). Кроме этого, к ремеслу можно принудить (извне, но есть и «самоприсуждение» - о нем и пишет Шушкин: разве не есть стремление писать «сложнее» или «смелее» определенной формой такого принуждения?!), а к истинному искусству – нельзя.
Несмотря на это, Шушкин, вслед за Кантом, не отрицает в ремесле некий элемент искусства, ведь свободный труд, не претендующий на высокую художественную оценку, выполняемый не в строго утилитарных целях – намного ближе к искусству, чем заказное произведение, лишенное правды. Шушкин вносит нечто свое в определение истинного искусства. Для него это свободное и правдивое творчество, имеющее некоторую непознаваемую составляющую, «откровение». Ремесло же, по Шушкину, ровно в своей сути самому себе («важно в той степени, в какой важно»); искусство же всегда есть нечто больше, чем сумма элементов и приемов.
Абрамов по-своему развивает идеи Шушкина, и получается своеобразный диалог вне времени и пространства (а вернее над ними), диалог двух художников: «В искусстве главное – духовный рост творца, художника. Но вместе с ним духовно растет человечество.
Цель подлинного искусства – постижение вечности. Но для чого,чтобы прийти к пониманию вечности в искусстве как единственной цели и смысла работы художника, для этого надо прежде всего переболеть всеми болями и суетностью своего времени.
Истинно большим художник становиться тогда, когда в его творчество, вего мироотношение входит вечность, когда вечность становиться мерой вещей и дел.
Искусство должно быть привязано к современности, но еще больше должно тяготеть к вечности. Искусство, как истинно большой человек: ноги - вземле, а очи – в небе.
Цель и задача критики – уловить, наути тот рубеж в творчестве художника, когда он поднялся над суетностью своего времени, когда в нем почувствовал дыхание вечности.» (11)
Еще одна глобальная тема – борьба добра и зла в искусстве и жизни – в центре внимания писателей. «В основе всей мировой литературы,- пишет Абрамов, - и, конечно, фольклера, - тема борьбы добра и зла. Да и как возможно иначе?
Ведь вся история человечества – это в сущности история борьбы за торжество добра.» (12). По мысли писателя, подлинное произведение искусства и литературы «долговечно», т.е. сохраняет свое художественное значение максимально долгое время и продолжает воздействовать на людей, волновать их. Такая долговечность обеспечивается не только самим строением этого художественного произведения, но, в первую очередь, той непреходящей проблематикой, какую она в себе несет. Мысль Абрамова чрезвычайно важна: искусство имеет дело с конкретным художником-выразителем общенародной тяги к добру, и только посредством выражения этой тяи художники и реализуют себя как творцы; вне этой «магистральной темы», находятся, конечно, большинство литературных произведений, которые и не могут претендовать на долговечность. Абрамов, как может показаться на первый взгляд, существенно сужает тематические и шире – творческие рамки художественного творчества, призывая писать лишь о вечных проблемах. Однако, как истинно народный писатель, Абрамов видит в народе невыраженную художественно нравственную нравственность к добру и справедливости. Художник – часть народа – и он должен оправдать миссию выразителя этой осознанной невыраженности. Абрамов говорит не о конкретной исторической и художественной ситуации (хотя и тут, по-видимому, художнику нужно найти в конкретном вечное и нерпиходящее), а о всей истории человечества. Эстетическая панорама расширяется, включая в поле зрения и настоящее, и прошлое.
Система «нравственного искусства» требовала и от Шушкина разрешения подобных вопросов. Заявив принцип бескомпромисной правдивости в искусстве, Шушкин тут же распространяет свою конкрепцию на некую смоделированную потенциальную ситуацию: «Чуствую необходимость оговорить одно обстоятельство. А как быть со всякого рода шкурниками, бюрократами, если они изображены предельно провдиво? Они что, нравственные герои? Нет. Но они не безнравственны. Они есть та правда, которую заключает в себе всякое время..., которую необходимо знать. Правда туженника и правда паразита, правда добра и правдазла (разрядка наша.-П.Г.) – это и есть , пожалуй, предмет истинного искусства. И это есть высшая Нравственность, котороая есть Правда. Нравственным или безнравственным может быть искусство, а не герои. Только безнравственное искусство в состоянии создавать образы лживые – и «положительные», и «отрицательные»», (если их можно назвать образами). Говорить в таком случае о нравственности или безнравственности нелепо. Честное, мужественное искусство не задается целью указать пальцем: что нравственно, а что безнравственно, это имеет дело с человеком «в целом» и хочет совершенствовать его, человека, тем, что говорит ему правду о нем.» (V;790