Нужно заметить, что детская тема, присутствующая во всем творчестве Достоевского, решается им преимущественно в символическом, предельно обобщенном плане(что особенно характерно для позднего Достоевского), определяемом как спецификой философской прозы, так и тем, что идеал, пестуемый Достоевским, слишком далеко отстоял от российской действительности той поры. У автора «Братьев Карамазовых» «дите» – всеобщий символ; для критического реалиста важно только то, что это – сыновья униженных и оскорбленных, обиженных и обделенных. По убеждению Достоевского, «небарский ребенок» должен быть мерилом окружающей жизни, своеобразной шкалой отсчета при оценке исторического прогресса. Несмотря на известную отвлеченность своего символа, продиктованного самыми высокими гуманистическими соображениями, романист постоянно его обновляет путем внесения каких-либо отличительных примет, броских деталей. Однако символ остается символом, к тому же в нем налицо религиозный оттенок. Характерна и та интонация, в которой выдержаны почти все сюжеты о плачущем ребенке, наверное для того, чтобы жалостливости было больше, чтобы вызвать у читателя прилив сострадания и сочувствия, чтобы привести в волнение его черствеющее серце.
У Михаила Шолохова детская тема разрабатывается в несколько ином ключе: писатель стремится к предельной конкретности, к воссозданию всей атмосферы, окружающей ребенка, к полному выяснению причин, почему тот плачет; поэтому его повествование менее символично, менее условно, хотя и не уступает по степени обобщения. Маленьких граждан своей страны, бросившей вызов старому миру и задавшейся целью построить такое общество, где ни одно дитя не будет плакать, автор «Тихого Дона» рисует с нескрываемой любовью и восхищением, ведь они разделяют трудную судьбу взрослых людей. Детей, родившихся в начале двадцатого века коснулось все: и холод, и голод, и разруха, вызванные войнами; однако они знали, что родина, отстаивающая свою свободу и независимость, истекающая кровью, никогда не предавала, не забывала их. Дети войны – это незаживающие раны России, ее боль и надежда.
Гуманизм мастера социалистического реализма лишен тех крайностей и надрывов, которые свойственны классику минувшего столетия. На страницах шолоховских произведений тоже часто плачут дети, столкнувшиеся с ужасами жизни – с сиротством, с обездоленностью и т.д., однако их слезы, вызванные всенародным горем, не имеют того оттенка безысходности и беспросветности, который всегда сопутствует маленьким героям Достоевского. Плачущий ребенок в книгах Шолохова олицетворяет собой слезы России разгневанной, борющейся и в конце концов побеждающей. Шолохов на собственном опыте в годы гражданской и Великой Отечественной войн убедился в том, что в истории есть жестокие, мучительные моменты. Иногда погибают даже дети, с этим невозможно смириться, но это так: силы зла способны на любую жестокость, на любой античеловеческий поступок. Путь к справедливости, к торжеству добра и гуманности нередко сопряжен со слезами невинных. Шолохов всем своим творчеством призывает к благородству, к сохранению человечности, ему близка гуманистическая боль Достоевского – этого безоглядного защитника плачущего ребенка.
Великий гуманизм русской классической литературы получил в творчестве Шолохова дальнейшее развитие и обогащение. Традиция, идущая непосредственно от Достоевского, особенно явственно дает о себе знать в рассказе «Судьба человека». В этом шолоховском шедевре, покорившем мир предельной обнаженностью гуманистического чувства, не один, как принято почему-то считать, а два равновеликих между собой главных героя – Андрей Соколов и Ванюшка. Перед нами проходят две трагические судьбы, слившиеся в одну – в судьбу Человека.
К Андрею Соколову подошли бы слова, сказанные как-то Достоевским: «… самовольное, совершенно сознательное и никем не принужденное самопожертвование самого себя в пользу всех есть, по-моему, признак высочайшего развития личности, высочайшего ее могущества, высочайшего самообладания, высочайшей свободы собственной воли». Шолоховский герой, безусловно, принадлежит к этому типу личности. Соколов, которому довелось, по его собственному признанию, «хлебнуть горюшка по ноздри и выше» и у которого «глаза, словно присыпанные пеплом, наполненные такой неизбывной смертной тоской, что в них трудно смотреть», потерял все: и родимый дом, и жену, и детей. Осталось ли хоть что-нибудь у этого многострадального русского человека? Да, осталось. Никто и ничто не могло отнять у него любовь к родине и умертвить его живую, отзывчивую душу. Андрею оказалось достаточно двух этих нерушимых, неистребимых координат для того, чтобы продолжить жизнь, чтобы не озлобиться на весь мир, чтобы не приходить в ярость при виде чужого счастья.
И все же без встречи с маленьким Ванюшей осиротевшему солдату было бы гораздо труднее. Эта сколь случайная, столь и закономерная встреча нужна была недавнему участнику войны, нужна была как спасение, как исцеление, как надежда на будущее, как источник, дающий силы идти дальше. Ведь сердце героя, испившего до дна горькую чашу, не раз ощущавшего дыхание смерти, в течение какого-то периода, как он сам говорит своему собеседнику, «закаменело от горя». Где было найти ту живую воду, способную растопить душу, заледеневшего от мук и страданий, собственных и общенародных, заставить с новой силой биться сердце, окаменевшее от пережитых трагедий? Такой сказочной живой водой оказался мальчуган «со светлыми, как небушко глазами». «И вот один раз, - рассказывает Андрей Соколов о своем новом сынке, с которым он встретился в Урюпинске, - вижу возле чайной этого парнишку, на другой день - опять вижу. Этакий маленький оборвыш: личико все в арбузном соку, покрытом пылью, грязный, как прах, нечесаный, а глазенки – как звездочки ночью после дождя! И до того он мне полюбился, что я уже, чудное дело, начал скучать по нему, спешу из рейса поскорее его увидеть. Около чайной он кормился, - кто что даст». И далее: «Шустрый такой парнишка, а вдруг чего-то притих, задумался и нет-нет да и взглянет на меня из-под длинных своих загнутых кверху ресниц, вздохнет. Такая мелкая птаха, а уже научился вздыхать. Его ли это дело?». Мысль об усыновлении одинокого птенца, выброшенного из гнезда, разоренного войной, пришла как-то неожиданно, вдруг, непроизвольно, она тут же окрылила, согрела Андрея, которому уже начинало иногда казаться, что его жизнь кончена, что впереди лишь завеса скорби и тоски: «Закипела тут во мне горючая слеза, и сразу я решил: «Не бывать тому, чтобы нам порознь пропадать! Возьму его к себе в дети». И сразу у меня на душе стало легко и как-то светло».
Мы не видим всего процесса оттаивания души Соколова: герой-то ведь сам рассказывает о себе, к тому же он не отличается многословностью. Однако отдельные выразительные штрихи, подчеркнутые писателем, позволяют нам составить весьма цельное впечатление о том просветлении, воскресении, которое переживал шолоховский герой, нашедший «нового своего сынишку». Когда Андрея Соколова оглушил радостно-пронзительный крик: «Папка родненький! Я знал! Я знал, что ты меня найдешь! Все равно найдешь! Я так долго ждал, когда ты меня найдешь! Я так долго ждал, когда ты меня найдешь!», у него словно туманом заволокло глаза, затряслись руки, все тело пронизала дрожь. Отцовское чувство, наполнившее жизнь особым смыслом, было острым и пленительным, оно переворачивало все существо Соколова, врачуя его. «Проснусь, - признается Андрей, - а он у меня под мышкой приютится, тихонько посапывает, и до того мне становится радостно на душе, что и словами не скажешь! Норовишь не ворохнуться, чтоб не разбудить его, но все-таки не утерпишь, потихоньку встанешь, зажжешь спичку и любуешься на него… И беспокойно с ним спать, а вот привык, скучно мне без него. Ночью то погладишь его сонного, то волосенки на вихрах понюхаешь, и сердце отходит, становится мягче…». Сколько сладких материнских слов слетает с уст этого в высшей степени мужественного человека! Маленький Ванюша чаще всего уподобляется им птице, «птахе»: парнишка сравнивается то со свиристелью, то с воробьем. Один раз он ласково называет своего сына козленком: «… слезает с меня и бегает сбоку дороги, взбрыкивает, как козленок».
Соколов нежно заботится о мальчике, старается сделать все для того, что бы тот как можно скорей забыл о недавней бездомности, о слезах сиротства. Повествователь не случайно обращает внимание на одно странное обстоятельство во внешнем виде своих встречных «путешественников»: сынишка «был одет просто, но добротно», более того, «все выдавало женскую заботу, умелые материнские руки», а вот папаша «выглядел иначе».
С тех пор как в его безрадостную жизнь ворвался вихрастый парнишка, Андрей Соколов внутренне преобразился и окреп, приемный малыш стал для него той дополнительной опорой, которой так не хватало ему в первые мирные дни. Взяв на себя ответственность за судьбу другого человека, многострадальный герой Шолохова постепенно выходит из трагического оцепенения, понемногу освобождается от непосильного, парализующего груза прошлого. Однако нельзя сказать, что Ванюшка, поставивший на ноги своего «папку», полностью нейтрализовал пережитое Соколовым. Да разве можно забыть те круги фашистского ада, которые довелось пройти солдату? Тяжелые воспоминания только притупились, настоящее, связанное с Ванюшкой, лишь потеснило прошлое, которое никогда не рассосется совсем. «Тоска мне не дает на одном месте долго засиживаться, - говорит Андрей. – Вот уже когда Ванюшка мой подрастет и придется определять его в школу, тогда, может, и я угомонюсь, осяду на одном месте. А сейчас пока шагаем по русской земле». Путешествовать по родной стороне отнюдь не просто. У Ванюшкиного отца «сердце… раскачалось, поршня надо менять»; удары, нанесенные войной, оставили глубокий след в его душе, они постоянно напоминают о себе. Даже во сне не отпускает боль. «Днем я всегда крепко себя держу, из меня ни «оха», ни вздоха не выжмешь, а ночью проснусь, и вся подушка мокрая от слез…», - раскрывается Андрей Соколов. Но несмотря на властность воспоминаний, он думает о завтрашнем дне: со своим веселым парнишкой, радующимся весне, он, вернувшийся с того света, потерявший родных и близких, шагает по русской земле. Это уже немало, это почти счастье, вернее сказать, это подступы к счастью…