Большое внимание Л. Н. Толстой уделил сцене расправы с восставшими поляками. В первый момент возникает представление о том, что он строит ее на описании Максимова. Вот как эта сцена выглядит у Максимова:
“День, назначенный для экзекуции. 7 марта 1837 года, был морозный: на площади, засыпанной снегом поставлены были два тысячных батальона солдат, вооруженных палками такой толщины, чтобы три могли войти в дуло ружья... Первым повели Шокальского с обнаженную по пояс спиною, с привязанными к прикладу ружья руками, за которые держались два унтер-офицера. Находившийся при экзекуции доктор заступился за собрата и, идя сзади него, шептал солдатам бить легче, иметь сострадание: “бессилен и хвор, не выдержит... ” Последним водили Сироцинского. Подходя к рядам, крепительных капель он не принял. Когда услышал приказ начинать, — стал говорить на распев покаянный псалом. Слабый, исхудалый в заточении, Сироцинский наказания не выдержал”1
Однако Толстой изменяет форму повествования. Рассказ о наказании поляков шпицрутенами вложен Толстым в уста вымышленного персонажа — Росоловского, который якобы сам присутствовал при экзекуции. Толстой оживил сцену, усилил эмоциональный колорит, приблизил ее к читателю. Росоловский рассказывает так, что читатель зримо представляет себе ужасный ритуал, то, что видит и чувствует рассказчик и что испытывает слушающая Росоловского Альбина.
Этот эпизод рассказа однако заслуживает более пристального внимания.
Глава II. Художественные параллели (статья “Николай Палкин” и рассказ “После бала”).
Эпизод, описывающий наказание пленных поляков имеет весьма любопытную предысторию. Впервые он появился в статье Л. Н. Толстого “Николай Палкин”, написанной в 1886 году, то есть за двадцать лет до публикации “За что?”. О подробностях жесто-кого наказания шпицрутенами, писатель узнал, когда вместе с Н. Н. Ге-младшим и М. А. Стаховичем шел пешком из Москвы в Ясную Поляну. На ночлег остановились у 95-летнего солдата, который и рассказал им эту историю. Хотя сам Толстой никогда не был свидетелем такого наказания, рассказ произвел на него огромное впечатление. Лев Николаевич в тот же день сделал наброски статьи в своей записной книжке.
Статья “Николай Палкин” представляет собой диалогмеждуавтором и солдатом, который постепенно переходитразмышления
лирического героя о событиях тех лет.
Эпизоды о наказании пленных в статье “Николай Палкин” и в рассказе “За что?” имеют много общего. Сравним их:
Очевидно, что второй эпизод производит более сильное впечатление. Как уже говорилось ранее, это достигается в первую очередь благодаря тому, что сцена наказания передается от первого лица. Росоловский - свидетель этих жестоких событий. Он описывает страдания людей настолько правдоподобно, что создается впечатление что все происходит на наших глазах. Росоловский передает не только чужие чувства, ощущения, но и свои, и это еще больше сближает читателя с несчастными пленными.
Изображение в первом эпизоде физических страданий уступает по своей силе второму эпизоду. Во втором эпизоде автор описывает не столько телесные, сколько душевные страдания. Пленники с невероятным мужеством переносят истязания. Никто не молит о пощаде, не кричит, не плачет, не выдает своих мучений. Яркий образец такой стойкости и выносливости — Сироцинский. “ Последнего повели самого Сироцинского. Я давно не видал его и не узнал бы, так он постарел. Все в морщинах бритое лицо его было бледно- зеленоватое Тело обнаженное было худое, желтое, ребра торчали над втянутым животом. Он шел так же, как и все, при каждом ударе вздрагивая и вздергивая голову, но не стонал и громко читал молитву... ”1 Это как бы обобщенный образ всех пленных поляков.
Неоднократное использование слова “потом” создает ощущение бесконечности наказания. Усиливают трагизм сцены (2 эпизода) многие детали: дробь барабана, свист палок, звук ударов по телу. Каждое слово у Толстого обладает необычайной выразительностью и емкостью. Так, в рассказе есть чрезвычайно знаменательный по своему смыслу эпитет: “гибкая палка такой высочайше утвержденной толщины... ”1 Он включен Толстым с определенной целью — указать, что деспотизм и жестокость идут от самого царя, определяются самодержавной системой. Указание, что толщина шпицрутенов была утверждена самим царем, основано на документальных данных. Известно, что Толстой был знаком с запиской Николая I, в которой со всеми подробностями был предначертан царем обряд казни декабристов. По поводу этой записки Толстой с возмущением писал, что “это какое-то утонченное убийство”2.
В своей статье “Николай Палкин” автор упоминает о знакомом полковом командире, который “накануне с красавицей дочерью танцевал мазурку на балу и уехал раньше, чтобы назавтра рано утром распорядиться прогонянием на смерть сквозь строй бежавшего солдата-татарина, засекал этого солдата до смерти и возвращался обедать в семью”3.
Этот эпизод так прочно держался в памяти Толстого, что он много лет спустя (в 1903 году) использовал его в рассказе “После бала”. Вот как эта сцена выглядит в рассказе:
“Солдаты в черных мундирах стояли двумя рядами друг против друга, держа ружья к ноге, и не двигались. Позади них стояли барабанщики и флейтщик и не переставая повторяли все ту же неприятную, визгливую мелодию. Я. увидал посреди рядов что-то страшное, приближающееся ко мне. Приближающееся ко мне был оголенный по пояс человек, привязанный к ружьям двух солдат, которые вели его. Дергаясь всем телом, шлепая ногами по талому снегу, наказываемый, под сыпавшимися с обеих сторон на него ударами, подвигался ко мне, то опрокидываясь назад, то падая вперед. При каждом ударе наказываемый, как бы удивляясь, поворачивал сморщенное от страдания лицо в ту сторону, с которой падал удар, и, оскаливая белые зубы, повторял какие-то одни и те же слова. Только когда он совсем был близко, я расслышал эти слова. Он не говорил, а всхлипывал: “Братцы, помилосердствуйте. Братцы, помилосердствуйте. ” Но братцы не милосердствовали. Когда шествие миновало то место, где я стоял, я мельком увидал между двух рядов спину наказываемого. Это было что-то такое пестрое, мокрое, красное, неестественное, что я не поверил, чтобы это был о тело человека”1
Эта сцена представляет собой как бы промежуточный этап между статьей “Николай Палкин” и рассказом “За что?”, приближаясь больше к последнему. И снова перед читателем весь этот ужас бесчеловечного истязания.
Пленный татарин вызывает у нас жалость, сострадание, но не то восхищение, поклонение, которое мы испытываем глядя на Сироцинского. Татарин взывает к милосердию солдат, молит о пощаде. В его описании подчеркивается: “сморщенное от стра- дания лицо” В облике же Сироцинского все проникнуто именно стойкостью духа, мужества, силой воли. Зловещую размеренность, бездушие, длительность и ужас совершающегося в рассказе “После бала” Толстой передает стилистической фигурой повтора, увеличивающего напряжение и драматизм сцены: “... все так же падали с двух сторон удары на спотыкающегося, корчившегося человека, и все так же били барабаны и свистела флейта, и все так же твердым шагом двигалась высокая, статная фигура полковника рядом с наказываемым”1 Читателя поражает не только жестокость солдат, но и жестокость Николая I, который заставляет их творить весь этот ужас, оправдывая его законом. Однако возможен ли такой закон? На этот вопрос можно ответить словами Толстого: “Закона о том, чтобы бить и убивать братьев, никогда не было и не могло быть. Есть только один закон — “закон, требующий любви и жалости к людям”2 Но, к несчастью, не все знают истинный закон жизни.