вымирающем блокадном Ленинграде в жуткую зиму тысяча девятсот
сорок второго года Ольга Берггольц писала:
В грязи, во мраке, в голоде,
в печали,
где смерть как тень тащилась
по пятам,
такими мы счастливыми бывали,
такой свободой бурною дышали,
что внуки позавидовали б нам.
Берггольц с такой остротой ощутила счастье свободы, наверное, еще
и потому, что перед войной ей полной мерой пришлось изведать 'жандар-
мов любезности'. Но это ощущение обретаемой, расширившейся свободы
возникло у многих, очень многих людей. Вспоминая через много лет
фронтовую юность, Василь Быков писал, что во время войны мы 'осознали
свою силу и поняли, на что сами способны. Истории и самим себе мы
преподали великий урок человеческого достоинства.'
Берггольц с такой остротой ощутила счастье свободы, наверное, еще
и потому, что перед войной ей полной мерой пришлось изведать
'Жандармов любезностей'. Но это ощущение обретаемой, расширившийся
свободы возникло у многих, очень многих людей. Вспоминая через много
лет фронтовую юность, Василь Быков писал, что во время войны мы
'осознали свою силу и поняли, на что сами способны. Истории и самим
себе мы преподали великий урок человеческого достоинства.'
Война все подчиняла себе, не было у народа болле важной задачи,
чем одолеть захватчиков. И перед литературой со всей остротой и
определенностью встали задачи изображения и пропаганды освободитель-
ной войны, они служили им по доброй воле, по внутренней потребности,
честно, искренне, эти задачи не были навязаны извне - тогда они
становятся губительными для творчества. Война против фашизма была
для писателей не материалом для книг, а судьбой - народа и их
собственной. Их жизнь тогда мало отличалась от жизни их героев.
Каждый третий из ушедших на фронт писателей - около четырехсот
человек - с войны не вернулся. Это большие потери. Может быть,
они были бы меньшими, но очень часто писателям, большинство из
которых стали фронтовыми журналистами, приходилось заниматься не
только своими прямыми обязанностями (впрочем, пули и осколки бомб и
снарядов не щадили и тех, кому не случалось этого делать), а многие
просто оказались в строю - воевать в пехотных частях, в ополчении,
в партизанах. Во время испанской войны Хемингуэй заметил: 'Писать
правду о войне очень опасно, и очень опасно доискиваться правды...
А когда человек едет на фронт искать правду, он может вместо нее
найти смерть. Но если едут двенадцать, а возвращаются только двое -
правда, которую они привезут с собой, будет действительно правдой,
а не искаженными слухами, которые мы выдаем за историю.' Так оно
было и у нас, на нашей войне. Никогда писатель не слышал так отчет-
ливо сердце народа - для этого ему надо было прислушаться к своему
сердцу. Чувство общности, обьединившее сражающийся против захват-
чиков народ, вело в бой война и вдохновляло художника, окрыляя его
творения. '...Я пишу о них со свей энергией духа, какая есть во мне...
Мною руководит воодушевление их подвигом,' - это строки из письма
Андрея Платонова с фронта домой...
В очерке, написанном в апреле сорок четвертого года, в ту уже пору,
когда Москва салютовала победоносным наступлениям Красной Армии,
Константин Симонов рассказал о том, какой была тогда война на солдат-
ском уровне в ее самой заурядной повседневности. Я прошу прощения за
пространную цитату, но она вобрала в себя столько непосредственных,
только что пережитых, еще не остывших подробностей фронтового быта,
что поможет сегодняшнему читателю с близского расстояния разглядеть
реальный пик давней войны. И очень важен вывод, к которому подводит
автор: 'Как ни приходилось мокнуть, дрогнуть и чертыхаться на дорогах
нашему брату - военному корреспонденту, все его жалобы на то, что ему
чаще приходится тащить машину на себе, чем ехать на ней, в конце
концов, просто смешны перед лицом того, что делает сейчас самый
обыкновенный рядовой пехотинец, один из миллионов, мидущитх по этим
дорогам, иногда совершаяя... переходы по сорок километров в сутки.
На шее у него автомат, за спиной, полная выкладка. Он несет на себе
все, что требуется солдату в пути. Человек проходит там, где не
проходят машины, и в дополнение к тому, что он и без того нес на себе,
несет и то, что должно было ехать. Он идет в условиях, приближающихся
к условиям жизни пещерного человека, порой по нескольку суток забывая
о том, что такое огонь. Шинель уже месяц не высыхает на нем до конца.
И он постоянно чувствует на плечах ее сырость. Вовремя марша ему ча-
сами негде сесть отдохнуть - кругом такая грязь, что в ней можно
только тонуть по колено. Он иногда по суткам не видит горячей пищи,
ибо порой вслед за ним не могут пройти не только машины, но и лошади
с кухней. У него нет табаку, потому что табак тоже где-то застрял.
На него каждые сутки в конденсированном виде сваливается такое
количество испытаний, которое другому человеку не выпадут за всю его
жизнь.
И конечно - я до сих пор не упоминал об этом - кроме того и
прежде всего, он ежедневно и ожесточенно воюет, подвергая себя
смертельной опасности...
Думаю, что любой из нас, предложи ему перенести все эти испытания
в одиночку, ответил бы, что это невозможно, и не смог бы ни физичеки,
ни психологически всего этого вынести. Однако это выносят у нас
сейчас миллионы людей, и выносят именно потому, что их миллионы.
Чувство огромности и всеобщности испытаний вселяет в душу самых
разных людей небывалую до этого и неистребимую коллективную силу,
которая может появится у целого народа на такой огромной настоящей
войне...'
Если мы хотим понять глубинную природу этой воны и духовную основу
создавшейся в огне сражений литературы, они именно в этом - в неистре-
бимой коллективной силе, объединившей перед лицом всеобщих испытаний
известного писателя и безвестного пехотинца.
Я не случайно, говоря о литературе военных лет употребил слово
'пропаганда', вообще-то чужое, противопоказанное искусству. Но то
был исключительный случай, потому что важность пропагандистких задач
осознавали все, никому они не казались профанацией искусства.
То был исключительный случай, ибо пропаганда не воспринималась как
обязанность, принудительно навязанная властями, она была душевной
потребностью, реальной возможностью практического участия своим
искусством в народной войне. Однако нащупать, выработать истинно поэ-
тическое - не в ущерб искусству, не жертвуя его правдой и спецификой -
решение пропангандистких задач было очень непросто. Надо ли удивляться,
что нередко выбирались пути, что 'протоптаннее и легше': зарифмовавы-
лась газетная информация о боевых действиях, герою рассказа вкладыва-
лись в уста публицистичекие тирады. Поэзии приходилось преодолевать
прочно утвердившиеся представления о том, что гражданственное и ин-
тимное, общественное и личное - противостоящие, полярные понятия. Она
избавлялась от предубеждения к частному, 'домашнему', хотя по 'до-
военным нормам' эти качества - общественное и частное, гражданствен-
ность и человечность - были очен далеко разведены друг от друга,
никак не совмещались, не сливались. Сейчас, когда мы говорим о лучших
произведениях военных лет, рядом с 'Теркиным', произведением, которое
по праву называют энциклопедией солдатской жизни на войне, не задумы-
ваясь, без тени сомнений, ставят интимнейшие 'Землянку' и 'Жди меня'.
А тогда сами поэты и думать не хотели печатать эти затем неожиданно
для них получившие неслыханную популярность стихи, публикации состо-
ялись по воле случая, авторы же были уверены, что сочинили нечто ка-
мерное, лишенноегражданского содержания, не представляющее никакого
интереса для широкой публики. Нет, не сразу стало ясно, что по-настоя-
щему на внимание читателей может рассчитывать лишь 'души откровенный
дневник' (С. Кирсанов).
Чем только не приходилось заниматься писателям в дни войны - вплоть
до наставлений по борьбе с танками противника! Если в этом была
нужда - а она возникала постоянно в армейских газетах - поэты писали
репортажи, драматурги - международные обзоры, прозаики и критики -
стихотворные фельетоны. Никто не мог уклониться от повседневной
'черной' газетной работы - не имел права. 'Я писал, - вспоминал Твар-
довский , - очерки, стихи, фельетоны, лозунги, листовки, песни, за
метки - все'. Можно долго рассказывать, в каких условиях приходилось
писателям работать, как доставался им материал, когда они хотели не-
пременно получить его из первых рук. Я приведу только один пример,
запись из фронтового дневника Василия Гроссмана, рассказывающую, как
он переправлялся через Волгу в Сталинграде (путь, который писателю
пришлось проделать не один раз, - ведь передать материал в газету, да
и 'отписываться' можно было только на левом берегу): 'Жуткая перепра-
ва. Страх. Паром полон машин, подвод, сотни прижатых друг к другу
людей, и паром застрял, в высоте 'Ю-88' пустил бомбу. Огромный столб
воды, прямой, голубовато-белый. Чувство страха. На переправе ни одного
пулемете, ни одной зениточки. Тихая светлая Волга кажется жуткой, как
эшафот.
В таких мало располагающих к сосредоточенной творческой работе
условиях были созданы книги, которые не потускнели за прошедшие деся-
тилетия, не перечеркнуты временем, - назову хотя бы некоторые из них.
Поэзия - 'Василий Теркин' Твардовского, 'Сын' Антокольского, 'Февраль-
ский дневник' Берггольц, лирика Ахматовой, Симонова, Суркова, Сельвин-