Слова Зангези о "злостных / Негодяях с большим подбородком / И шлепающей и чавкающей парой губ" можно сопоставить с пощечиной Мандельштама А.Н. Толстому в 1933 г. Разрыв с мнимым будетлянином Маяковским, мнимое самоубийство Зангези - и отчаянный шаг поэта к его самоубийственной эпиграмме на Сталина. Кончина одного - и четыре тяжких года у "повинной головы" другого... В.Хлебников, лишенный массива рукописей в 1922 г.; О.Мандельштам, впитывающий его тексты в 1920-е 1930-е годы, как никто другой; и Н.Харджиев, исследователь творчества обоих, лишившийся своего архива в 1990-е. И что же, Виллему Вестштейну нечего сказать нам, его знакомым и коллегам-велимироведам (см. Акинша и Козлов, 1998)? Беспощадна ли судьба или отходчива, в конце концов она "сплетает" и расплетает любые неожиданные и странные "венки". Пока же ею стянуты в тугой узел "современности" 1990-е с 1920-ми (см. ниже), а "Госдума" в "государстве времени" что-то не "углубляет закон возмездий".
"Принцип сочувствия" сформулирован доходчиво и изящно: "Надо мысленно стать на место оппонента и изнутри с его помощью рассмтреть здание, которое он построил" (Шрейдер, 1994). Связи между принципами Хлебникова и Мейена - а есть и такие связи, что тянутся от стих. "Мне мало надо!.." (vs."Нам много ль надо?..", vs. "Мне много ль надо?..") к идеям самоограничения, по Римскому кулубу, Солженицыну etc., или от "метабиоза" и "равнебна", через Предземшаров, "вольшевиков" и "красного будетлянина" с его идеей равенства как "илийства" - к "теории конвергенции" (пожалуй, не только по версии А.Д.Сахарова), - это связи, которые предстоит всесторонне изучить.мейен не увлекался творчеством Хлебникова, но тот, со своей стороны, похоже, по крайней мере уже в подходе к "великому Скрябинсокму началу", исповедовал именно "принцип Мейена". А сблизив в стих. "Времыши-камыши..." (1908) строки "На берегу озера" и "На озере берега", поэт тоже как бы исповедовал или "предвосхитил" принципы Бора и Эйнштейна.
Но та же дата и у выдающегося определения "самовитого слова": "Слово - пяльцы; Слово - ткань", - которому, однако, все не удается обратить на себя внимание филологов. Есть надежда на пробный выпуск "Словаря русской поэзии ХХ века", обращенного нестолько к филологам, сколько к "широкому читателю"; не выпить ли и нам "за успех безнадежного дела" (см.Самовитое слово, 1998; ср.: Гаспаров 1993, о "слове как таковом", и Григорьев, 1992)?
остается некоторой загадкой, почему так слабо используются публицистические, "журналистские" потенци творчества Хлебникова (но см. Григорьев, 1996). Среди незакрытых тем хлебниковианы с ее богатым прагматиконом, например, вечная оппозиция вещество/дух и ее нейтрализация в "Досках судьбы"; Судьба и "свобода воли", "бабочка Хлебникова-Брэдбери" и Umwelt; спор вокруг верлибров то ли дольников поэта ( здесь Т.В.Скуалчевой получены многообещающие и неожиданные результаты; см. Язык как творчество, 1996 и ср.: Славянский стих, 1996); полемика самого поэта с Марксом-Лениным; экуменическая тема (см.ниже) и те же Предземшары.
Есть что добавить к подобному перечню и большей протяженности. Это такие темы, как явная нераздельность у Будетлянина образного и понятийного языков, "воображаемая политэкономия" с ее "ударами сердца", образом "Эля" и "вдохновенным строем", идущим на смену "приказному", антивоенными, но антирыночными(!) сюжетами и т.д. Последние годы настойчиво подключают сюда множество болезненных подтем: "поэт-заумник" и потребность в нетривиальном языке для описания "безумного" времени-пространства Гулага (ср.Подорога, 1994); война в Чечне и "рукоять столетий", заставившая "зашуметь чеченский мир" (из вариантов "Уструга Разина"; ср. как разрешен конфликт в поэме "Медлум и Лейлин"); общий мотив: "раздор труда и шаткой выгоды"; цель "излечения (слепоты) во времени".
Намеки: "Ах, мусульмане те же русские / И русским может быть ислам"; "Зачем отечество стало людоедом / А родина его женой?"; "В снегу на большаке / Лежат борцы ненужными пеленами <...>?"; "морство" и "морцы" в связи с проблемами земства. Убийственные, но востребуемые словечки: "тухлоумцы", "лгавда", "вружба"...Нетопыри, которые "висят опрокинуто, подобно сердцу современного русского" ("Зверинец"). Ирония "обычия новорусского" в "Чертике" и под. Перефразируя автора, - это внимательные "Хлебникова глаза" смотрят в упор на властителей тел и дум (и СМИ-рубик).
"Основной закон времени" пока ни полтвержден, ни опровергнут. Объявлять его заведомой "утопией" или еще одной "мифологемой" ХХ века значило бы контаминировать две этикетки с размытыми краями в еще никем невведенный, но подходящий здесь по смыслу и как бы подразумевающий саморазоблачительный неологизм "утопема": "Посушить мыслителя..." и "Поджечь его!" - восклицали слушатели Зангези. А Хлебников сегодня и в самом деле бездумно "утоплен", "средь народного шума и спеха", в коллективном "бессознательном" культурологии. Но статус "утопии" колеблется Филологии придется в ближайщее время пересмотреть привычно пренебрежительный взгляд на это понятие. Философы уже вступили на аналогичный путь (ср.: Чаликова, 1991; Алексеева и Кравченко, 1994).
Тким образом, сохраняют значение не одни лишь художественные итоги творчества Хлебникова, но и целостная совокупность внешне отвлеченных научных идей поэта-мыслителя. так, например, за его понятием "эстетического Я" (1904 г.!) сегодня просматривается актуальный синтез трех личностных ипостасей в лингвистической персонологии:"языковой", "идио-" и "идеостилевой". Вопреки прискорбным реставраторским, частично "новомладограмматическим", частично "поздненеопозитивистским" попыткам утвердить и отстоять стерильную "чистоту лингвистики", на передний план филологии, искусствознания, да и всей Культуры остатка ХХ и начала XXI века выходит высокая интеллигентность "заязыковой личности".
Не менее сомнительная "чистота математики" недавно специально полемически обсуждалась. Отход в последекартовской математике от материнского, плодотворного, синтезирующего "матэмногогнозиса", пренебрежение "метафизикой"(Свасьян, 1989; ср.: Григорьев, 1990) можно было бы соотнести с "постструктуралистской" изменой нашей "структурной лингвистики" исконной кормилице - Логосу, а также с "окаменным нечувствием" постмодернистского деконструктивизма в отношении "самовитого слова" первых десятилетий ХХ века.
Вместе с тем сохраняется, а возможно, и возрастает опасность мародерского и откровенно демагогического подхода и к целостному наследию Хлебникова, и к отдельным его высказываниям, вырываемым из их реального контекста и хронотопа, на потребу черносотенным, националистическим, застойно-реставраторским или другм "свежим" постмодернистским силам. В 1997 г. два новоявленных геростратика сумели же опубликовать свое непотребство в жанре мелиемельского мавродеризма на полосе обычной респектабельной "Русской мысли" им удалось поставить к стенке сразу двоих - Петра Митурича и самого Велимира (см.Григорьев, 1998 а). Не исключено, что кто-нибудь из недругов поэта не менее бесстыдным способом -антиавангардным? вульгарно-атеистическим? православно-большевизанским? - пожелает ухватиться и за такой, кажется, не печатавшийся фрагмент из его рукописей (РГАЛИ, ф.527, оп.1, ед.хр 56, л.9 об):
Пускай же крепко помнят те, кто
Проводят в праздниках свой час,
Что умирал на плахе некто -
Московский Спас.
(1922)
Но, думаю, это - не мотив, чтобы воздержаться от его публикации как все еще "несвоевременного" или уже "несвоевременного".
Мандельштам в "Оде" и окружающих ее стихотворениях действовал "и осторожно и тревожно", и "сдерзостью гранича". (Так, в стих."Средь народного шума и спеха...", синхронном "Оде", "за" явно сталинским, то ли библейским, то ли "сибирским", но достаточно странным культовым "кедром", видимо, "цвела гречиха" из другого мира, вполне земная. А разрыв "расстояний холстины", напоминая и об "Оде", можно истолковать не только в пространственном плане, если вспомнить и о том хлебниковском "времени", которое "цветет" у него, "как черемуха"...(ср. Григорьев, 1998 в.) Те же чувства и качества каждый по-своему сочетает и в наше время, как здесь и мы, касаясь в заключение еще нескольких "будетлянских тем".
Одну из них, впрочем, подкрепляет почти тривиальная аксиома. Признаем: "без знания и понимания современного искусства знание классического мертво" (Гиждеу, 1997), Более смелым и, вероятно, даже рискованным, на чей-то взгляд, выглядит такой тезис: "без Матисса и Пикассо нет русской иконы как художественного явления" (см. там же). И его полный, "двойной диахронический" (или, если угодно, "двойной синхронический"; в согласии, между прочим, и с хлебниковским постулатом о "влиянии будущего на прошлое"), а не примитивно-враждебно воспринимаемый кем-нибудь смысл специалисты едва ли станут оспаривать. Понятно же: смысл "Разговора о Данте" навеян Пушкиным и Рембо, и 30-ми годами (Гаспаров, 1993).
Если же сказать, что близкое 200-летие "нашего времени" нельзя полноценно отметить без полноценного внимания к Хлебникову, что, обсуждая пушкинскую "благодатную гармонию" (Меламед, 1998), мы не можем обойтись без прямого обращения и к глубинам хлебниковских "дисгармоник", его пониманию гармонии "нежногорлового" Пушкина или Моцарта и собственного лада (см. Гервер, 1998), и позволим себе сочувственно (по Мейену) но все-таки недоверчиво улыбнуться при встрече с "антихлебниковским" утверждением, что "поэту, пишущему по благодатному наитию, ничего искать не надо" (Меламед, 1998), - то оппонент, вернее всего, просто отвернется от этой логики: ему не до эмоционально чуждого Хлебникова, которому без розысканий, с порога отказывают в "современности", принципиальной значимости для нее и для Пушкина.